|
|
ОглавлениеФеномен «гражданского рабства» Два проекта мирового развития: вождь или вече «Неслыханная к баталии охота» (геополитические фантазииимперских завоевателей) «Татарский абсолютизм» и личность Российское Возрождение: третья волна Небесная Европа: взгляд из России Небесная Европа и русская литература Разговор с «просвещенным сталинистом» Брахман, Атман и великое блаженство Блок, Эйнштейн и новейшая физика Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуКто мы?Толпа никогда не стремилась к правде; В психологической массе самое странное следующее: Г. Лебон Владимир Ульянов-Ленин был предельным индивидуалистом. Он признавал только свою мысль. И только ее считал верной. Людей, осмеливающихся мыслить по-другому, он недолюбливал. Вот почему он ценил массы, которые мало думают, зато много работают, — рабочих и крестьян. Думают мало и плохо? Зато они — творцы истории (в идеале — под его руководством). А интеллигенцию он терпеть не мог. Он не любил чужое и независимое Я, в котором ощущал неприятную конкуренцию, хотя иногда в интересах дела терпеть некие отдельные Я был вынужден. Вот почему возделанная им партия оказалась абсолютно авторитарной. Джугашвили-Сталин в этом отношении был его усиленной копией (усиленной по характеру, а не по интеллекту). С оттенком пародии продолжал эту автократию Никита Хрущев, которому приписывают такую сентенцию: «есть два мнения — мое и глупое». В советской школе местоимение Я не приветствовалось. На сей счет была дежурная фраза, обрывающая любого выскочку: «я — последняя буква в алфавите». Соответственно, не поощрялись люди, которые пытались мыслить самостоятельно, коллектив всегда стремился подавить личность. Интеллектуальный климат в стране складывался из-за этого очень тяжелый. Особенно в науке, которой без свободной мысли просто нет. Быстрее всего рухнули науки общественные. Размышляя выше об идентичности, мы по большей части использовали местоимение Я. Но ведь бывает идентичность коллективов и групп, больших и малых, идентичность народов и наций. Для России, страны общинной по своим историческим традициям, это более чем понятно. Местоимение Мы для нашей культуры, для нашего национального самосознания является не просто важным, но во многом и определяющим. Дело в том, что под чудовищным давлением Мы наше Я сплошь и рядом превращается в я, хиреет и сужается почти до исчезновения. Полное господство Мы — не есть ли господство толпы, бессмысленной и жестокой? Сколько страшного и кровавого было совершено от имени этого Мы. Но тут не обходится без тонкой и даже болезненной диалектики, ибо у всякого Мы почти всегда бывает тайный вдохновитель, а то и явный предводитель, некий одинокий демон, порою очень злой демон со своим особым, извращенным Я. Демон — дух не столько злобный, сколько страдающий и скорбный, при всем этом дух властный, величавый... В теме демонической (весьма знакомой для русской культуры) мы встречаемся не только с проблемой вождя и толпы, но и с темой болезненного расслоения и войны внутри отдельного человеческого сознания. Опасность попадания под влияние собственного демона — вполне реальна. Эта древняя коллизия не только не отменяет, но удивительным образом подтверждает то обстоятельство, что русские люди из низов — крестьяне, слобожане, горожане, малограмотные или книгочеи, — будучи неразличимыми членами «человейника» (замечательный по сарказму неологизм Александра Зиновьева), одновременно испытывали непреодолимую тягу к острому индивидуальному опыту и даже к личному самозамыканию (обычно подвижнически, в скиту, в традициях исихазма, но иногда — на уровне открытого, взрывного личного бунта (Разин, Пугачев, Аввакум…), могущего стать искрой для волнений общественных). Подобный неоднозначный опыт возможно и не был слишком частым, тем не менее, для становления русской культуры с ее нелюбовью к среднему и спокойному, с ее стремлением к крайностям он сыграл заметную роль. В любом случае ясно, что в пространстве между Я и Мы довольно легко заплутать, чаще в сторону большей массы, с опасностью потери собственного Я в угоду ложно понятой коллективности. В России, стране общинной, это всегда составляло проблему. Уже в ХХ веке ее остро представил Евгений Замятин в знаменитой антиутопии «Мы». У сознания (Я) есть простая и достаточно зримая качественная характеристика — привязка к слову. Наиболее полно Я выражает себя в слове (даже само для себя). Мыслю — значит, оперирую словами. На границах Я эта важная черта становится расплывчатой. В ближайшем подсознании слова еще встречаются, но вот логика их связи заметно нарушается. В более глубоких слоях еще встречаются странные обрывки фраз, но на деле уже господствуют зрительные образы и комплексы подавленных, вытесненных мыслей, представлений и желаний. Вопрос: возможно ли глубинное Я без развитого языка? Внимание! Авторские права на книгу "Полет над бездной. Глубина человеческого «Я», русское мессианство и американская демократия. Монография" (Кацура А.В.) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
