|
|
ОглавлениеФеномен «гражданского рабства» Два проекта мирового развития: вождь или вече «Неслыханная к баталии охота» (геополитические фантазииимперских завоевателей) «Татарский абсолютизм» и личность Российское Возрождение: третья волна Небесная Европа: взгляд из России Небесная Европа и русская литература Разговор с «просвещенным сталинистом» Брахман, Атман и великое блаженство Блок, Эйнштейн и новейшая физика Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуКто я?Напрасно дух о свод железный «Кто я?» Часто ли мы задаем себе этот вопрос? О, едва ли. Бывает, мы вглядываемся в себя, но обычно неглубоко и ненадолго. Есть, правда, такое выражение — «болезненное самокопание». Оно может оказаться глубже мельком брошенного внутрь себя взора. Острее. Даже опаснее. Но уже сам намертво приклеенный эпитет не жалует это занятие. «Некогда копаться в себе и незачем. Живи реальной жизнью!» — такое нередко можно услышать от непрошенных советчиков. Действительно, большая часть нашего сознания по сложившейся привычке действительно направлена вовне. Поток впечатлений, встающие частоколом жизненные проблемы, постоянно возникающие задачи, трудности, сиюминутные вопросы, разговоры, споры, столкновения, волевые решения, действия или бездействие, огорчения или находки, поражения или победы, сомнения или озарения, — вся эта круговерть происходит здесь, но вне и вокруг нас. И именно из этих деталей и обрывков мы обычно пытаемся сконструировать и определить собственную личность как участницу общего танца — в плане пола, возраста, языка, профессии, национальности, расы, религиозной принадлежности, социального статуса, политических воззрений, идеологических пристрастий, эстетических предпочтений или, скажем, в зодиакальном аспекте, который снова вошел в моду… В случае более или менее удачной увязки этих достаточно разнородных факторов можно говорить о некой многогранной или системной идентичности, в которой национальное и конфессиональное, по сложившейся традиции, лидируют. (Как просто и, казалось бы, ясно звучит: «Я русский — и православный», «Я поляк — и католик», «Я калмык — и буддист», «Я японец — и синтоист»… В предпринимаемых нами попытках осознать себя шире и глубже эта простота испаряется быстрее, чем мелкая лужа на солнце.) Но ведь даже телесные ощущения, яркие или вялые, радостные или болезненные — это ведь тоже нечто внешнее по отношению к душе нашей и к ее высшему уровню — духу. Как бы ни было нам дорого и близко собственное тело, оно лишь вместилище души, временный дом. Представьте, что дом горит. Живущий в нем человек стремится выскочить из него. Он сам себе дороже, нежели стены охваченного пламенем жилища. И накопленный духовный опыт дороже горящего скарба. (Бывают, впрочем, и такие типажи, для кого скарб дороже.) А, по сути, тело — это ближайшее наше внешнее. Неслучайно мы способны его рассматривать, например, в зеркале — с оттенком самовлюбленности или критически, с возмущением, а иногда и с негодованием. И в такие минуты нам легче осознать, что наше тело нам не тождественно, что оно не столько сердцевина, сколько упаковка. Важно подчеркнуть при этом — внешняя! Для кого-то последнее утверждение — новость, но это так и есть. Это довольно старая истина, на время почти забытая, но ныне вновь заметно крепнущая. Дух пребывает где-то там, где-то в стороне и выше, хотя в продолжении жизни тела связан с ним крепчайшими узами. И хотя все мы так или иначе это ощущаем (кто сильнее, кто слабее), практически мало об этом думаем, потому что с детства нас к этому не приучили, а само оно не очень сложилось. И только очень чувствительные от природы люди улавливают структурную сложность, противоречивость, загадочную двойственность и одновременно своеобразную красоту нашей бытийной конструкции — тело-дух. «Дано мне тело, что мне делать с ним, таким единым и таким моим?» — еще в юности спросил Осип Мандельштам. «За радость тихую дышать и жить кого, скажите мне, благодарить?» Это вопросы глубоко личные, но одновременно философски острые, с налетом восторга и отчаяния, вопросы, повисшие… над бездной. Действительно, вручить тело можно лишь тому, кто на момент вручения уже существовал. Выходит, что существовал в бестелесности. Где именно? В какой форме, в каком виде? Страдал ли в этой бестелесности или был умиротворен и счастлив — от пребывания в великой пустоте небытия? Ждал ли тела — как грубой оболочки, как трудной земной судьбы, как целой цепи испытаний — или опасался этого? И куда вознамерился уйти, когда земному облику приходит конец, а тело рассыпается? В ту же пустоту? Ответы на эти вопросы непросты. Впрочем, для многих (по инерции мыслящих традициями вчерашнего, замшелого материализма-атеизма) сама их постановка надумана и пуста, зато для людей с подвижной, неспокойной мыслью загадочна, тревожна, даже страшновата. В любом случае, все это достаточно любопытно, а ныне приобретает особый вес не только в философском, но и в научном плане, например, в теории и практике такого востребованного направления, как трансперсональная психология, а также, сколь это ни удивительно, и в современной квантовой физике, которая все отчетливее начинает понимать и трактовать сознание как первичную предпосылку физической реальности. Широко разбирать эти интригующие моменты в рамках нашей темы возможности нет. Это отдельный разговор и немалый. Для нас тут важен лишь один мотив: все чаще мы начинаем задумываться о глубинах и границах нашего Я и с каким-то новым удивлением осознавать (независимо от того, высоко мы его ценим или относимся наплевательски), что оно по большей части там, в области духа, в некоем экзистенциальном пространстве. И одновременно тысячью нитей оно связано с тем, что здесь, что мы воспринимаем как наличное бытие. И только с учетом этих живых и подвижных связей мы можем ставить всерьез вопрос о собственной идентичности. Идентичность в данном случае — это привязка нашего Я — в чем-то открытого миру (иногда — крикливо и требовательно открытого), но чаще нами же во многом запрятанного, утаенного, глубоко личного, такого загадочно трепетного, нередко стеснительного и робкого, — к реалиям и условиям конкретной внешней жизни, когда она наполняет его светом и звуком, шумом времени, сладкой тяжестью бытия, стремлениями и желанием, огорчениями и страстями. Вполне понятно, что эта многоцветная жизнь захватывает нас, иногда почти целиком. И нам начинает казаться, что наше Я — оно тоже тут, в этой круговерти, оно всегда при нас, оно нам близко, более того, оно нам тождественно, понятно и вроде бы даже полностью подвластно. И основная формула проста: «Я — это Я». И все же время от времени какое-то смутное вопрошание, направленное внутрь, туда, в темноту, обычно не доведенное до порога ясности, всплывает где-то в глубине, царапает нас, копошится в сознании и даже где-то за его чертой. Какое-то недовольство собою, что-то тянущее или ноющее, какое-то смятение от того, что что-то не доделано или не додумано, что-то забыто или с неподобающим легкомыслием отброшено. Так или иначе, но свое Я, спрашивающее нас или требующее, радующее или мучающее, мы ощущаем, с одной стороны, постоянно, с другой, неожиданной, — внезапными вспышками. Но тогда возникает следующий вопрос: можем ли мы хотя бы на время забыть про это свое Я (обычно четко очерченное, но порою и смутно осознаваемое, с неясными границами), отодвинуть его, отбросить как досадную помеху, стереть, изменить ему, вырваться за его пределы? Или вообще отказаться от него. Практика глубокого религиозного погружения, медитация буддийского монаха, аскетический экстаз исихаста-анахорета, остановка сознания в стилистике йогов и пр., казалось бы, подсказывают, что, да, порою это возможно. Но на деле не совсем так. Остановив сознание, йог действительно на время останавливает и тот поток самоощущения и самоосмысления, который мы называем местоимением Я. Но когда он заканчивает этот обрыв, его Я возвращается. Возможен почти озорной вопрос: а вдруг после такой «нулевой» остановки возвращается совсем другое Я, имеющее мало общего с прежним? Многовековая практика йогов, исихастов, суфиев этого не подтверждает. Тем не менее вопрос этот можно и нужно расширить: способен ли любой из нас, потеряв прежнее Я, обрести другое, улететь в другую бездну, стать кем-то или чем-то иным? Или вообще никем и ничем? Готовы ли мы сумрачно признать или яростно крикнуть небу: «Я — это не Я!» Поэт Брюсов твердо говорит: «Нет! Проникнуть в соседнюю бездну невозможно». В определенном смысле он прав. Этой позиции придерживались почти все философы сократовского направления, т. е. те, кто в центр своей картины мира всегда ставил человека — как ценность главную и высшую, а отдельную личность — как носителя духа. Сознание личности — явление фундаментальное, в глубинном ядре себе верное и на пустые шараханья не способное. Разумеется, каждый отдельный человек не есть что-то застывшее, он может или даже должен развиваться и меняться. Но психологически — только в строго очерченном пространстве своего Я, и никак иначе. Может ли Я выйти за свои пределы? Категорически не может. Но при этом нередко выходит. Красота парадокса состоит в том, что Я меняется, оставаясь в сути своей неизменным. Оно всегда, на любом повороте, действительно верно себе, чему-то главному в себе, и именно в этом — признак его душевной целостности и духовного здоровья. На протяжении всей жизни человек, меняясь или даже отчаянно меняясь, и даже на краю гибели, знает, что он — это он. А если вдруг начинает испытывать в этом сомнения или вовсе теряет это знание, то это близко к личному краху, равносильно катастрофе. Такое может случиться при сильном психическом сдвиге, при помешательстве, при потере памяти. Бывают и небольшие сдвиги, первые признаки надвигающейся беды, когда еще не поздно спохватиться. Такие предчувствия нередко приходят во сне. Но само явление сна нормально. Здоровый сон не угрожает нашему Я. Ибо сонное забытье — это Мое забытье, а сновидения, яркие или зыбкие, — это Мои сновидения. Более того, для полноценной жизни они необходимы, поскольку расширяют пространство психики. Хорошо, пусть так. Ну, а если сновидения чужие? Если это чуждое или даже враждебное вторжение? Фрейд, например, такое допускал, но полагал, что именно Я руководит цензурой сновидений. Это означает, что сны могут формироваться где-то за границами Я, которое может что-то впустить в себя, а что-то и отбросить (в связи с чем возникает образ пределов Я и чего-то запредельного). На самом деле сны — это не только «отдых» нервной системы, отнюдь. Но и не только «перезагрузка» отдельных участков мозга. Сны — это таинственный, далеко не всегда нами контролируемый разговор на границе Я или даже за его границами, разговор подсознания (Оно) с сознанием (Я). Бессвязность, нелогичность, загадочность сновидений лишь кажущееся явление. На самом деле, как сказал бы классический психоаналитик, фантастические, спутанные образы сновидений не что иное, как символическое выражение затаенных желаний, а также потаенных, нерешенных проблем. Внимание! Авторские права на книгу "Полет над бездной. Глубина человеческого «Я», русское мессианство и американская демократия. Монография" (Кацура А.В.) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
