|
|
ОглавлениеГлава I. Философия Шопенгауэра Глава III. Предэкзистенциализм С. Кьеркегора Глава IV. Утопический социализм Глава VII. Индуктивизм Дж.Ст. Милля Глава VIII. Эволюционизм Г. Спенсера Глава IX. Эмпириокритицизм («Второй позитивизм») Глава XII. Британский абсолютный идеализм Глава XIII. Абсолютный идеализм в США Глава XIV. Реалистические направления Глава XV. Ранний прагматизм Ч.С. Пирса Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуВВЕДЕНИЕВсякая попытка историка (а историка философии, может быть, даже в первую очередь) заключить предмет своего исследования и его результаты в жесткие хронологические рамки встречает сопротивление – иногда слабое, но чаще всего очень серьезное – со стороны материала, с которым он работает. Поэтому название этой книги скорее редкость в этом жанре: здесь хронологическое именование исторической эпохи в значительной степени используется как формальное, удобное в методическом отношении, и само по себе ничего не говорит ни о содержании, ни о цели авторов. Тем не менее хронологическая сетка выполняет важную роль уже потому, что помогает соотносить друг с другом различные факты объективной истории философской мысли (которые как любые исторические факты и любые феномены культуры прежде всего имеют собственное лицо, индивидуальны), помогает указывать на их возможные связи, сплошь да рядом неочевидные и не укладывающиеся в привычную схему непосредственной причинно-следственной зависимости в сети явлений. Календарные даты, эти хронологические метки, скорее намекают на возможные связи между событиями в некой целостности, чем показывают их, и работа историка как раз и состоит прежде всего в том, чтобы установить их наличие, «удельный вес» или отсутствие связей между событиями. Не обращаясь к деталям этой непростой проблемы, мы ограничимся только тем, что напомним известную истину: не всякая последовательность событий во времени, даже если она повторяется, означает существование причинной зависимости последующего от предыдущего. Добавим к этому, что и отсутствие причинной зависимости между двумя или несколькими явлениями тоже не означает, что они никак не связаны друг с другом. К тому же история в качестве объективного процесса, который изучает наука история, есть не что иное, нежели «природная» эволюция. И предметная выборка, которую осуществляет историк, продиктована иными установками, чем желание как можно более детально описать течение объективного потока событий «во времени». Историк всегда отбирает (даже если он этого не замечает) значимые события, события, почему-то интересные для него или для того, чье задание он выполняет. В большинстве случаев события эти важны и интересны не столько для него лично (или для его непосредственного заказчика, например, когда речь идет о построении генеалогического древа той или иной персоны), сколько для сообществ людей или даже для человечества в целом. И здесь всегда возникает еще и вопрос: насколько объективно значимо то событие или та совокупность событий, которая представляется важной и интересной для человека или человеческого сообщества? Историю как науку (как особую форму исторического знания) можно определить как организованную и упорядоченную социальную память. Она, как правило, воплощена в исторических документах любого рода, но прежде всего – в текстах. Для хранения, передачи и использования исторических сведений используются любые объекты и материалы, способные быть носителями информации. Документы как исторические свидетельства связывают в культуре настоящее с прошлым и адресованы будущему: они всегда обращены к другим людям (и вообще к существам, обладающим сознанием и живущим в культуре). Создатели исторических памятников и авторы исторических текстов обращаются к следующим поколениям себе подобных с надеждой, что опыт прошлого (как позитивный, так и негативный) может быть полезным для будущего, жизнь людей прошлых поколений может послужить примером или предупреждением для потомков. И даже когда политики и журналисты нашего времени снова и снова повторяют одну из пошлых сентенций, что-де «история никогда, никого и ничему не учит», они не только говорят неправду, поскольку в таком случае давно порвалась бы «связь времен», но говорят и нечто другое: что история по самой сути своей, как концентрированный социальный опыт, все-таки всегда нацелена на то, чтобы чему-то учить! А то, что историки не всегда хорошо исполняют свою культурную функцию, что объективность исторического знания есть нормативное требование, а не «природное качество» исторического документа и его интерпретации, что уроки истории не все способны понять и что уроки эти не всем впрок, – так это такой же слабый аргумент против истории как науки, как и наличие оболтусов среди школьников, а также неучей и просто дураков с дипломами и аттестатами – не аргумент в пользу тезиса о бесполезности всяких образовательных учреждений, учебников, научных публикаций и всего того, что называется высокой культурой. Хорошо учится только тот, кто способен и кто хочет учиться. Ему и адресованы исторические послания, исторические тексты в самом широком смысле этих терминов, т. е. любые продукты культурной деятельности; ему, а не всякому двуногому существу с мягкой мочкой уха. Как говорит сама этимология слова «смысл», то, что обозначено этим термином, имеет непосредственное отношение к мысли, т. е. к идеальному. Смысл исторического документа открывается только тому существу, которое мыслит. И также точно, как способность мыслить не является материальным свойством, чем-то «телесным», так и понимание смысла не тождественно восприятию вещественных (ощутимых) характеристик того, что обладает смыслом, что имеет значение. Соответственно иметь один и тот же смысл (или говорить об «одном и том же», или даже «одно и то же») могут разные тексты, в том числе и разные памятники материальной культуры, и разные события, которые стали историческими свидетельствами и превратились в сочинениях историков в «исторические факты». Благодаря этому исторический «материал» не являет собой груду разрозненных фактов (пусть даже каждый из этих фактов «имеет свой смысл»). В истории как упорядоченной социальной памяти факты тем или иным способом группируются, они отсылают один к другому, организуются в своеобразные «семейства», образуют единства и иерархии, историческую канву события, сплетаются в некую смысловую «сеть». Среди них всегда есть узловые, или «крупные», факты, главные источники и свидетельства, которые образуют каркас некой исторической целостности (или предстают как структура «картины исторических событий», которую рисует историк). Есть также факты «второстепенные», которые мало что меняют, «лишний раз» нечто подтверждают или о чем-то свидетельствуют. Есть даже факты, «не относящиеся к сути дела» и даже «совершенно случайные», хотя они «имели место» во множестве событий в том или ином интервале глобального исторического процесса. Как раз поэтому историк даже тогда, когда он говорит о временном измерении (хронологии) своего предмета, никогда не может (и не хочет) упустить из виду измерение смысловое даже в тех редких случаях, когда в название своего труда выносит «хронологию». В данном случае название «Западная философия XIX века» можно было бы заменить другим, более содержательным, например «Западная философия на пути перехода от Нового времени к Модерну». Но стилистически оно звучало бы более коряво и имело бы только одно преимущество: в нем, да и то глуховато, была бы обозначена одна из важных установок авторов – книга должна показать, что этот исторический период был временем перехода, временем смены культурно-философской парадигмы, переломной эпохой в развитии западной философской мысли. Но разве не лучше развернуть эту мысль на полутора десятках страниц «Предисловия»? Это мы и решили сделать. На протяжении XIX в. в западном мире (т. е. в странах Европы и Северной Америки) завершалось формирование так называемого индустриального общества. И, пожалуй, не менее важной его характеристикой, чем быстрое развитие массового промышленного производства и связанной с ним техники, которая все в большей мере питалась достижениями науки (прежде всего так называемой опытной, все в большей мере использующей достижения математики), была перемена если не всей системы, то уж во всяком случае иерархии всех ценностей, которыми руководствовались и ученые, и политики, и литераторы, и философы. И в самом деле, ведь завершался процесс радикального преобразования социальных структур и отношений предыдущей эпохи, на смену феодальным порядкам приходили капиталистические; феодальной системе социальных отношений пришел конец, на место сословного общества пришло классовое, основные единицы которого базировались на отношениях собственности на орудия и средства производства. Владение ими теперь определяло богатство людей, которое стало намного важнее, чем принадлежность к прежним привилегированным сословиям и древность рода. Соответственно государство превращалось в орудие классового господства, в орган защиты экономических интересов тех, кто владеет капиталом, интересов собственников. При этом вопрос, направлена ли сила государства на защиту собственных граждан и против посягательств со стороны других государств, стал второстепенным по сравнению с защитой собственников против посягательств на эту собственность внутри страны со стороны тех, кто этой собственности лишен. Теперь даже тогда, когда во внешней политике поднимался вопрос о защите национальных интересов, речь шла в конечном счете о защите экономических интересов. Родовые и национальные различия, разногласия и распри отходили на второй план по сравнению с классовыми или с противоречиями между кланами собственников. Отражая эту изменившуюся ситуацию, философия если и не отказывается от попыток решения вопросов об устройстве мироздания в его глубинных основаниях, устройства природы (чем прежде всего и занималась прежняя философия, которая и считала себя поэтому высшей наукой, наукой наук, метафизикой), то во всяком случае отодвигает эту проблематику на второй или третий план. На авансцену же выдвигалась тема человека в его отличии от природы, его специфики и специфики его предметного мира. Часто философия превращалась в «антропологию», во всеобщую науку о человеке (нередко с культурологическим или социологическим, а иногда даже «экономическим» оттенком). Следствием и свидетельством этих сдвигов было также новое понимание истории – и как объективного процесса, и как науки об этом предмете. История теперь рассматривается как специфически человеческий способ бытия. И этот способ бытия отличается от предметов, которые изучают разделы естествознания, имеющие дело с природными процессами (например, динамика, статистическая механика, разделы наук о живой природе, где речь идет о развитии природных объектов). Соответственно история как наука была понята как исследование этого специфического предмета: один из самых заметных мыслителей этой эпохи Карл Маркс называл поэтому историю «единственной подлинной наукой о человеке». И в такой трактовке истории он был совсем не одинок. Все это знаменовало начало новой эры в европейской культуре: европейский человек теперь сознает собственную историчность – не только как свою особую роль в мировой истории (это совсем недавно сводилось к тому, что европейцы противопоставляли себя как «цивилизованный мир» всем прочим народам как «нецивилизованным» или застывшим на определенной стадии культурного развития и тешили свою гордость, расценивая даже свои колониальные войны как способ принести свет разума народам, которые, по их мнению, все еще находятся в полуживотном состоянии). Мало-помалу сознание историчности стало означать прежде всего осознание собственной ограниченности, конечности и обретение нового жизненного опыта – опыта перманентных перемен как момента саморазвития культуры. Внимание! Авторские права на книгу "Западная философия XIX века. 2-е издание. Учебник" (Под ред. Зотова А.Ф.) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
