|
|
ОглавлениеАрхивное дело П. П. Ершова. Пролог Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуМосква. 2010 год. ИюльКогда Татьяна Вяземская, доцент Тюменского государственного университета, ступила на перрон Казанского вокзала, ей показалось, что ее туфли начинают медленно погружаться в нечто вязкое, будто под ногами оказалась не платформа, а какая-то тягучая жижа... «Неужели снова вляпалась?» — подумала она в первую очередь о своих новых туфлях и на какое-то время замерла, боясь, что действительно не ошиблась в своих ощущениях... Я воспользуюсь этой паузой, чтобы сделать предварительное уведомление, а именно: Вяземская Татьяна Виленовна... Год рождения и детализацию биографии опустим, как-никак не анкета в личном деле, родилась в семье сразу двух заслуженных учителей России. А ее отец был к тому же еще и директором одной из ведущих школ Тюмени. Татьяна пошла по стопам родителей. Окончила университет и аспирантуру. И по настоящее время преподает в должности доцента в родном Тюменском университете, целенаправленно посвятив себя изучению жизни и творчества писателя П. П. Ершова... Да так глубоко копала, столько исколесила по городам и весям России, что на замужество просто не оставалось времени. То есть она была старой девой в лучшем, классическом определении этой категории женщин. Однако же вернемся к началу нашей истории. Вокзальный перрон был закрыт сводом из пластика, оберегающего пассажиров от непогоды, но и это не спасало асфальтовое покрытие, буквально томившееся, подобно тому, как в русской печи да в чугунках распариваются свиные рульки для будущего холодца. И уж точно не помогало от тяжелого дымного смога, покрывающего плотным грязным саваном весь мегаполис. Вот на таком асфальте, балансируя с толстым портфелем в одной руке и с дорожным чемоданом в другой, Вяземская осторожно оторвала одну туфлю от асфальта и увидела, что белоснежная обувка, новая, купленная именно для поездки в Москву, приобрела темный кант. Она оглянулась по сторонам. Мимо нее, обгоняя и уже чертыхаясь в полный голос, шли навьюченные, как рабочие лошади Пржевальского, ее случайные попутчики, стремившиеся на юг. Вяземская лишь тяжело вздохнула и последовала за хвостом этой живой ленты, более напоминающей гигантского гада, скрывающегося от летнего зноя в лабиринтах вокзальной подземки. А далее, уже по указательным стрелкам поворотов, стараясь не дышать дурманящим запахом смога, мочи и шаурмы, она стремительно шла к выходу в город, как к спасительному Ноевому ковчегу... Но ее чаяния были напрасны. Едва выйдя на улицу, она почувствовала, как от сухого жара сначала запершило в горле, а потом уж, совсем задыхаясь, она, словно рыба, выброшенная на берег, стала судорожно открывать рот. Этого же времени оказалось достаточно, чтобы жар объял и все ее тело, пробравшись под тонкое итальянское белье. Полуживая, добралась Вяземская до подъезда сталинской высотки, в которой жила ее родная сестра — поэтесса Александра Виленовна Николаева (в девичестве Вяземская). Старшая сестра всю свою сознательную жизнь, окончив Литературный институт и оставшись в Москве, писала хорошие и добрые стихи про любовь к Родине, была обласкана властью и хороводом поклонников. Николаевой она стала по фамилии своего третьего мужа, члена правления Союза писателей России. Но, как она всегда шутила, сей брак был усугублен противостоянием двух водолейских планет, нечаянным образом соединенных в любовном экстазе. Венера вложила в своего Плутона, в это, как ей казалось, мудрое воплощение энергий творческих масс, всю свою любовь и связи, но тот растрачивал себя на пустые прожекты и женщин... И в какой-то момент Александра просто выставила его чемодан за дверь своей квартиры. И все бы ничего, но начавшаяся перестройка и обломки великой Советской империи чуть было не подмяли под себя и ее. Некогда единый, сцементированный и многонациональный творческий союз писателей рассыпался, как горох. А пресловутый Черный Ангел, обрядившись в белые одежды, уже склевывал зерна, напоенные живым Словом. Выжили тогда, как говорила Александра, лишь оставшиеся в глубокой тени. А присягнувшие Черному Ангелу сконструировали по принципу «разделяй и властвуй» новые писательские, да и не только писательские, образования и обозначили себя павлинами с распущенными, переливающимися всеми цветами радуги хвостами, увешанными лауреатскими медалями уже новой власти. Обессиленная, Вяземская нажала на кнопку звонка. Ей казалось, что еще мгновение, и она сама упадет у порога этой квартиры. Но вот какие-то рычажки пришли в движение, раздался характерный стук дверной цепочки, и вожделенная дверь приоткрылась... В проеме показалась Александра. — Что-то с родителями? — раздался ее суровый голос. — Слава Богу, ничего, я в командировку приехала. — Всегда знала, что ты дура, но чтобы настолько... — Впустишь? — тихо спросила Татьяна. Александра распахнула перед сестрой дверь. — Вваливайся, раз уж приехала. Раздевайся и сразу в ванную комнату... Но пройти в ванную уже не удалось, Татьяна почувствовала, как ее ноги стали ватными, и по стенке стала медленно оседать на пол прихожей. Очнулась она уже в кровати — знакомой, вожделенной, даже можно сказать, кровати, о которой она мечтала, лишь первый раз узрев ее в квартире сестры... Кровать была металлическая, витая и двуспальная, сохранившаяся еще с дореволюционных времен, точнее, реквизированная в 1917 году молодой властью рабочих и крестьян и переданная какому-то красному писателю-горлопану, но затем выкупленная у его потомков еще первым мужем Александры. Рядом с кроватью, на тумбочке, стояли чайная чашка с травяным отваром и мед в плошке. Татьяна пригубила чай, затем, поставив чашку на место, нежно коснулась постельного белья из атласного китайского шелка. И на какое-то мгновение замерла. Она не знала, даже не спрашивала сестру, где той удается покупать такие удивительные вещи. И не потому, что их не продавали в магазинах Сибири, а по той простой причине, что времени пройтись по этим самым магазинам ей катастрофически не хватало — его, это время, проглатывали преподавание в университете и постоянная работа в архивах... Дверь в спальную комнату отворилась, и на пороге появилась Александра. — Ну что, подруга, оклемалась немного? С какого бодуна тебя понесло в такую жарищу в столицу? — Я два года выпрашивала у ректора эту командировку... — Понимаю, решила умереть на рабочем месте... Благородно! — Я не смогу закончить диссертацию, пока сама не увижу этих документов, пока не подержу их в руках, не почувствую хранящегося в них запаха того времени. — Уговорила... А теперь ступай в ванную, вода остывает. Татьяна вышла из ванной комнаты, облаченная в халат сестры. Та сидела в кабинете у компьютера, выстраивая какие-то замысловатые графики. Рядом стояла чашка с кофе и пепельница. — Подсаживайся... — буркнула Александра, уткнувшись в монитор. — Кофе будешь? — Нет, я допью свой чай... А что это у тебя за графики? — Астрологический расклад сегодняшнего дня, всего-навсего... — И что он тебе поведал? — Ты все иронизируешь... А состояние чрезвычайно критическое. Я бы даже сказала, катастрофическое... — Объясни, а я постараюсь тебя понять. — Хорошо, слушай... Согласно древнему арийскому учению, все в мире взаимосвязано... — Эта взаимосвязь всего сущего характерна и для христианского мира, — вступила в диалог Татьяна. — Согласна... Когда мы говорим о том, что все в мире построено «по образу и подобию». А теперь лишь на одну минуту представим, что это высшее «нечто», которое не есть Бог, или Создатель, задалось целью изничтожить все земное... — Я думаю, что мы себя сами быстрее изничтожим... — вновь вступила в диалог Татьяна. — Давай только не перебивать друг друга. Ты спросила — я отвечаю. — Хорошо! — спокойно ответила Татьяна. И Александра продолжила свой монолог: — Этот год — год больших обольщений, иллюзий и маскарада. Зло всего мира вырядилось в белые одежды милосердия и сострадания лишь с одной-единственной целью — ожидания возможного воплощения Антихриста... — Это просто невозможно, о чем ты говоришь? Везде только и пишут о возрождении веры... — Как была наивной, так и осталась. Смотри. — И Александра, нажав клавишу, открыла на мониторе новые схемы. — Вводим важнейшие для авестийской астрологии и астрологии древних арийских космистов понятия Добра и Зла... Света и Тьмы... Или, чтобы было проще, Черного и Белого Ангелов. Так вот, позиции Белого Ангела сегодня прямо катастрофические. Он находится под тройным гигантским давлением в так называемом тау-квадрате с Черной Луной, Ураном и Узлами, показывающими медленную потерю живительных сил нашего государственного образования, разбитые надежды и даже крах... Наивные гламурные мальчики в министерских креслах со своими сладкоречивыми заверениями о выходе из очередного финансового кризиса... Неужели они не понимают, в какие игры ввязались... — А если действительно не понимают... — Грустно, значит, есть те, кто понимает, кто не только не боится катаклизмов последних лет, но и сам повсеместно сеет ветер, чтобы пожинать последующие бури, искусственно нагнетая атмосферу страха у народа и паралич у тех, кто во власти. — А как же президент? — Президент? Видится мне, что лишь переступи он дозволенную кем-то грань, искренне уверовав в то, что роль России в наступающей эре Водолея безгранична, и попытайся служить отечеству достойно, так тотчас будем поминать его за упокой... — Да разве так можно? — Все можно, когда Черный Ангел глумится над лучшим творением Создателя... — Это ты про Россию? — Это и про нас, про каждого из нас... Это нам всем, в особенности жителям столицы — этого нового Вавилона, Творец дает мощный энергетический пинок за повсеместное отпадение от веры... — Говоришь, пинок, а я-то, дурочка, подумала, что какой-то шаловливый ангел тайком взял очки дедушки Бога и через его линзу рассматривает искомый город Москву на планете Земля, не догадываясь, что божественный свет, сфокусированный сей линзой, достигнув Земли, уже взял весь гигантский мегаполис в плотное дымящееся кольцо... — Ты права... Уже вторую неделю, как этот, как ты говоришь, шаловливый ангел сконцентрировал такой жар, что он поражает на лету птиц, и они падают бездыханными на землю. Да и люди, в основном старики, больные, мрут словно мухи. И заметь, в большинстве своем без должного покаяния и сопутствующих церковных таинств. О каком возрождении тут можно говорить? — Ну не знаю... — в раздумье ответила Татьяна. — Хорошо, — еще более увлеченно заговорила сестра. — Давай возьмем для примера Москву. Когда-то она славилась тем, что в ней было сорок сороков храмов... — Но ведь и сейчас строят новые храмы, верующим возвращают старые, раньше закрытые для них... — И что из того? Давай посчитаем... На сегодняшний день в Москве чуть более двухсот храмов... Пусть даже четыреста... Мне не жалко, так как это ничего не меняет... — Чего не меняет? — снова встрепенулась Татьяна. — Ситуации... Смотри сама: на пятнадцать миллионов жителей мегаполиса четыреста храмов. В каждом храме в числе постоянных прихожан не более нескольких тысяч человек, и то по большим праздникам. К тому же среди них половина иноверцев и инородцев. Добавим сюда ярых коммунистов-атеистов — и на все про все остается не более трех процентов действительно верующих. Аналогичная картина по всей стране, включая мало-мальскую деревушку с приходом в пять старушек. Это и есть свидетельство повсеместного отпадения от веры. А иллюзия возрождения ее поддерживается лишь с помощью средств массовой информации и телевидения. — Да кому же это надо? — уже с удивлением спросила Татьяна. — Вероятно, тем силам, что более таинственны и могущественны, чем наше «великое и независимое» правительство. — И, распахнув руки, Александра добавила: — Ах, как же мне хочется прохладной осени и доброй русской зимы. Сестры наконец-то улыбнулись друг другу. — Но только договоримся, что в эти дни я не позволю тебе даже выйти из дома. — Я не могу сидеть, у меня командировка всего на три дня... — Но и я не хочу тебя здесь похоронить, вообще не люблю покойников. — Мне нужно идти... — Я тебя предупредила... Ты не маленькая, решай сама. Могу лишь дать марлевую повязку и святой воды в термосе. — Спасибо... — Помешалась на своем «Коньке-Горбунке», фанатичка упертая... — произнесла Александра, выходя из спальни. — И за это спасибо... На следующий день после легкого завтрака сестры нежно распрощались. Татьяна спешила в библиотеку. Когда на лестничной площадке раскрылись дверцы лифта, то Вяземская увидела в кабине двух человек с противогазами на лицах. Она вошла, створки сомкнулись, и отлаженная машина устремилась вниз. Не обращая внимания на нового пассажира, люди в противогазах продолжали начатый диалог. Голоса напоминали утробные, но разобрать слова Вяземская смогла. — Слышали, торфяники горят... — Не нужно было в угоду кому-то осушать болота... — Вы правы, доигрались с земными недрами, такие пустоты образовались, что на днях где-то целый районный центр под землю ушел. И молчок, как будто ничего и не произошло. — Проклятые масоны! Такую страну довели до ручки... Выйдя из подземки, Вяземская очутилась у лестницы, поднявшись по ступеням которой она могла бы войти в здание библиотеки имени Ленина. Но самого здания было не видно из-за смога. Она поднималась, буквально нащупывая ногой каждую новую ступеньку. Где-то на половине пути прямо перед ней лежал человек. Люди в противогазах, наподобие тени отца Гамлета, проходили мимо упавшего, словно это было обычным явлением. Вяземская какое-то время постояла над лежавшим, но, к кому обращать свой глас, она не знала, так как дальше собственной протянутой руки ничего не видела. Да и стоять уже становилось невозможно: жар и дым начали донимать ее снова, а струившийся по лицу пот уже застилал глаза... Она продолжила подъем по широким ступеням лестницы, пока не наткнулась на туманный силуэт возвышающегося над ней человека. — Послушайте, там... — начала она, — там... человек, ему нужна помощь... Сидевший на возвышении Достоевский внимательно выслушал доносившийся до него живой голос доцента Татьяны Вяземской, приехавшей из далекой Сибири и посвятившей почти всю свою жизнь разным сторонам жизни и творчества писателя Ершова... Он и в камне остался все таким же пытливым и внимательным к человеческим трагедиям, вот только помочь упавшему на землю незнакомцу да и самой Вяземской было уже не в его силах. — Что я делаю? О чем люди подумают: баба с памятником разговаривает, — подумала Татьяна. — Не дай Бог кто услышит, так ненароком и самой можно в психушку угодить. Но вот и долгожданные двери библиотеки. В то утро читальный зал был забит, что называется, под завязку. Молодежь, очевидно, готовилась к вступительным экзаменам, а люди постарше корпели над своими диссертациями и дипломными проектами. — Вяземская? — услышала Татьяна за спиной голос работницы библиотеки. — Пройдите за мной. Они вошли в лифт и понеслись в подземные лабиринты старинной библиотеки. — Мы подготовили все по вашему заказу, связались даже с архивами Санкт-Петербурга, и они выслали вам все документы в электронном виде, впрочем, увидите сами... Комната, где предстояло работать Вяземской, более напоминала каморку папы Карло из сказки про Буратино. Серые стены, один стол, стул и шкаф с инвентарным номером. Половину стола занимали подготовленные для Вяземской документы. — Я вас закрою, такой у нас порядок, будет нужно выйти, нажмете кнопку звонка... Сказала и вышла. Ключ провернули в замке дважды, и Татьяна услышала лишь удаляющийся стук каблуков. Она придвинула стул и подсела к папкам на столе. Какое-то время внимательно все оглядывала, возможно, еще не веря в то богатство, что лежало перед ней. Потом, прежде чем раскрыть первую папку, посмотрела на часы. Те показывали четверть десятого. ...За горами, за лесами, За широкими морями, Против неба — на земле, Жил старик в одном селе... — мысленно произнесла Татьяна и раскрыла первую папку, которая поразила ее не столько своим объемом, сколько тем, что это был потаенный ершовский труд — его перевод с церковнославянского языка на русский Ветхого Завета, осуществленный в 1854 году — еще за четырнадцать лет до появления в типографии Синода первой части русской Библии — Пятикнижия Моисея. Находящаяся в архиве рукопись открывалась словами Книги Бытия, выведенными четким почерком Ершова, именно Ершова, в этом Татьяна не сомневалась: В начале Бог сотворил небо и землю. Но земля была необразованна и пуста, и тьма под бездной; и Дух Божий носился над водами... И она с упоением погрузилась в уникальное дивное чтение, не замечая ни времени, ни того, что голодна. Пока ощущение присутствия в закрытой комнате другого человека не заставило ее оглянуться. Она повернула голову и увидела стоящий в дверях чей-то размытый силуэт, а когда еще и раздался голос: «Позвольте представиться...» — она просто упала со стула и. потеряла сознание. — Вяземская, что с вами, вы меня слышите? — донесся до нее голос, и она открыла глаза. — Ну, слава Богу, пришли в себя, — произнесла сотрудница библиотеки. — Вы уж нас так больше не пугайте... — Я и сама не понимаю, как это произошло... — Воздуха угарного надышались, не иначе... Может быть, вам скорую помощь вызвать? — Нет, не нужно, просто... — Что просто? — Нет, все хорошо... Я еще завтра к вам приду... Обязательно! — Пожалуйста, только уже с противогазом, пожалуйста... И обе рассмеялись, очевидно, представив себя в таком несуразном виде. За ужином Татьяна сидела молча, будто в рот воды набрала, и почти не притронулась к еде. С едой все было понятно — отсутствие аппетита объяснялось немыслимой жарой. Но вот чтобы молчать? Александра понимала, что с Татьяной случилось нечто во время ее посещения библиотеки, но с вопросами до поры не приставала, боясь как бы ненароком не навредить потревоженному сознанию сестры. — Я сегодня пораньше лягу, — сказала та, поднимаясь из-за стола. — Как скажешь, — ответила Александра, внимательно наблюдая за сестрой. Татьяна медленно шла к двери столовой, словно находилась в некой полудреме. — Было время, я как-то сама подсела на сны... — начала Александра, следя за реакцией Татьяны на ее слова. — Не поверишь, каждый день, как дитя малое, с упоением ждала возможности погрузиться в новый сон. — Это был не сон... — Что же это было? — Не знаю, просто я почувствовала, что он находится рядом со мной. Я его вижу и даже слышу... — О, подруга, это клиника... — произнесла Александра. — Не знаю, а потому и хочу дождаться завтрашнего дня. Только бы это повторилось... — Иди, ложись! Будет желание, сама все расскажешь. Весь следующий день Татьяна самым внимательным образом проработала с подобранными документами, правда, при этом вздрагивала от каждого шороха, очевидно, все еще находясь в предвкушении новой встречи. Но ничего не повторилось... И всю дорогу до дома, окутанная смогом и жаром, от которого уже плавились мозги, Вяземская все пыталась понять: что было сделано ею не так, что не позволило ей снова увидеть то, чем ее соблазнили, поманили накануне? Вновь и вновь возвращаясь к этим мыслям и ничего так и не открыв сестре, она сразу прошла в ванную, затем мимо нее и столовой в спальню и плюхнулась на кровать. — За что, Господи? За что Ты дразнишь меня? — шептали ее губы. — Или не Ты? Тогда спаси и сохрани... Но я же видела, слышала, я поверила тому, что Ты мне явил. Тогда для чего все это? Не понимаю! И вдруг неожиданно полились слезы, да так, как никогда ранее, ручьем! Вымывая из глазниц крохи греховных ошибок прожитой жизни, подламывая и очищая от наростов страстей и профессиональных интриг берега ее памяти, сметая на своем пути то, что считалось ею святым и непререкаемым — багаж полученных знаний. И так до полной опустошенности, до смиренной готовности осознания себя лишь сосудом, в который только Господь волен вложить нечто, что именуется Божественной Истиной... Александра еще три часа слышала обрывки молитв и сдавленного плача, доносившиеся из спальни, и лишь когда сестра затихла и погрузилась, как ей показалось, в сон, ушла к себе. Но, видит Бог, поторопилась... У старинушки три сына: Старший умный был детина, Средний сын и так и сяк, Младший вовсе был дурак... Татьяна проснулась в полночь и увидела свет свечи, отблеск которой проникал и в ее спальню. «Неужели Александра еще не спит? — подумала она и опустила ноги на пол. — Наверное, разволновалась. Нужно обязательно попросить у нее прощения, я так бестактно вела себя вечером». Она встала и открыла дверь в гостиную. И замерла. У книжных стеллажей стоял... он. И тогда она на всякий случай осенила крестным знамением себя, а потом его. Но он не уходил и не испарялся. В памяти Татьяны невольно возникло описание молодого Петра Ершова его другом — музыковедом и композитором Юрием Карловичем Арнольдом: высокая и плечистая фигура сибиряка с удивительно выразительным лицом. А губы Вяземской все одно продолжали твердить: «Не может быть...» — Вы уж простите меня, Христа ради, — увидев ее, застенчиво произнес юноша, — что я тут без вашего соизволения ознакомился с этой прекрасной библиотекой... «Этой библиотеке действительно можно позавидовать», — согласилась внутренне Татьяна. Когда после окончания войны все вывозили из поверженного Берлина картины и ценности, их дед-генерал собирал библиотеку, очевидно, думая о своих потомках. — Мне бы такого чудного деда... — неожиданно произнес он, словно читая мысли Вяземской. — Господи! — еще раз прошептали губы Татьяны, — неужели Ты снова дразнишь меня. — Хотя я имел возможность пользовать императорскую университетскую библиотеку Санкт-Петербурга. — Догадываюсь... — робко произнесла Вяземская. — Видит Бог, ни я, ни матушка моя не хотели никуда уезжать из Тобольска. Это все из-за Николя... Он у нас был суматошный, и его, хоть он был и старше меня на два года, побоялись одного оставлять в большом городе. Вот батюшка и добился своего перевода в Санкт-Петербург, дабы я и в университете за ним приглядывал, хотя мне самому от роду-то тогда было всего 16 годков... Татьяна понимала, что еще немного, и она снова лишится сознания. Ноги становились ватными, пот заструился по спине, она знала, хорошо помнила это состояние. — Да вы идите, отдыхайте, у вас завтра будет трудный день, вам обязательно нужно отдохнуть и выспаться, а сон — это лучшее лекарство, — заботливо произнес он, — а я еще приду, буду приходить, обещаю вам. Кстати, передайте своей сестре, мне очень нравятся ее стихи, правда, правда... Затем улыбнулся и пропал. Лишь на столе остался его подсвечник с догорающей свечой. Утром, лишь открыв глаза, Татьяна увидела на столе подсвечник Ершова. И, куда уж деваться, снова перекрестилась. Потом некоторое время искала место, куда бы его спрятать до откровенного вечернего разговора с сестрой. Затем, быстренько глотнув молока, вышла из квартиры в надежде успеть пробраться в архивы библиотеки по утренней прохладе. Александра же, наоборот, в то утро, зная, что Татьяна уже встала, не стала выходить из своей комнаты, чтобы по-семейному вместе позавтракать и проводить сестру в библиотеку. Она надеялась, что сестра сама решится поведать ей, что же с ней в последние дни происходит. А после ее спешного ухода поняла необходимость вмешательства в изучение состояния сестры всемогущих эскулапов медицины. В то утро библиотека словно вымерла. Лишь в читальном зале в полном одиночестве сидела, заполняя карточки посетителей, знакомая Татьяне сотрудница. — А где же все? — спросила ее Вяземская. — Библиотеку закрыли из-за смога... — О, как я попала! — от неожиданности воскликнула Татьяна. — Что же мне теперь делать? Ведь у меня сегодня последний день командировки. — Так уж и быть... Сделаем для вас исключение, — сказала она и подала Вяземской связку ключей. — Вас проводить? — Спасибо, не стоит беспокоиться, я помню дорогу, — с теплотой в голосе ответила ей Вяземская. — Только вы уж там в обморок больше не падайте, — улыбнувшись ей в ответ, сказала внимательная сотрудница. — Постараюсь... — Кстати, вы нашли то, что искали? — неожиданно задала она вопрос. — Я бы сказала, даже больше того... — Пусть удача и сегодня сопутствует вам! И уже через минуту Вяземская вошла в служебный лифт. Нажала на нужную кнопку и стала спускаться в хранилище. Двери лифта открылись. Татьяна вышла. Смог пробрался и сюда, но нужный этаж был обозначен крупным значком на противоположной стороне стены. Она вошла в знакомую комнату и стала работать. Несмотря на то, что стопка пачек, приготовленных для нее, значительно уменьшилась, сегодня предстояло проделать действительно гигантскую работу, чтобы хотя бы отсортировать и прочитать наиважнейшее. Так прошло несколько часов. И вдруг Вяземская услышала, как ударили куранты. «Странно, — подумала она. — Третий день работаю и не слышала, чтобы где-то рядом били куранты». Она встала из-за стола и, так как сегодня ее никто в хранилище не запирал, отворила входную дверь... Первое, что она увидела и что ее поразило, — это огромная хрустальная люстра, уходящая ввысь, в хрустале который отражалось живое людское море, что заполнило собой сей блистательный парадный зал, открывшийся ее взору. В первое мгновение отражение в хрустале более напомнило Вяземской забавную игрушку под названием «калейдоскоп», подаренную ей некогда в детстве, так как целостная картинка каждую секунду изменялась, добавляя все новые и новые грани зала, в который она неведомым образом попала. — Где это я? — недоумевала она, проходя мимо лакея в богатом облачении далее в распахнувшуюся дверь. И вновь замерла, увидев сонм общающихся почтенных старушек и их блистательных кавалеров. Причем безупречные наряды женской половины в танце грациозно оттенялись бриллиантовыми звездами на фраках мужской половины, и всюду слышалась французская речь... Вяземская, все еще думая, что это лишь мираж, прошла в соседний зал и там увидела молодую россыпь Северной столицы, благосклонно отпускающую шутки, грациозно передвигающуюся и очаровательно танцующую, да и просто мило улыбающуюся... — Я ждал вас, — раздался у нее за спиной знакомый голос. Татьяна обернулась. Перед ней во фраке, слегка стесняющем его движения, стоял Петр Ершов, или Петруша, как она его про себя называла. Все такой же: немного робкий и стеснительный, чуть сутулящийся, боясь казаться излишне высоким. — Право, я ничего не понимаю, — промолвила Татьяна. — И к тому же, если честно, мне немного неудобно... Я в этом своем наряде... — Оставьте это! Здесь каждый видит то, что он хочет видеть, иначе мы бы сошли с ума, увидев истинную сущность каждого... — О чем это вы? — с удивлением спросила Татьяна. — О нас, — спокойно отвечал он. — А более о тех, кто пишет чью-то житейскую историю, и тех, о ком пишут, включая и историю самого государства, а затем выдает ее за истину в последней инстанции. Я вам вчера сказал, что не хотел уезжать сюда, и не по своей воле я теперь один из них. Из тех, кто считает себя самыми умными, самыми талантливыми, самыми проницательными, полагая, что им из столиц виднее, как управлять людьми и целым государством. Они в это даже искренне верят... Несчастная страна, несчастные люди... — Возможно, вы правы... — негромко произнесла Татьяна. — Думаю, что вам будет интересно узнать, что здесь сам господин Пушкин... Александр Сергеевич! Да вон же он, в окружении поклонников. Сказали, что он будет читать стихи... Пройдемте поближе... Татьяна еще издали увидела и узнала любимый с юности облик: молодой Пушкин в первое мгновение показался ей невысоким, но элегантным волчком, вобравшим в свою орбиту массу великовозрастной молодежи, и теперь он, вращаясь по часовой стрелке, общался одновременно с самыми разными людьми: отпуская комплименты, отвечая на вопросы или парируя дерзкие шутки. Но вот в зале, где еще только что, подобно пчелиному рою, гудела толпа, мгновенно стихло; все, затаив дыхание, стали слушать Пушкина. Безумных лет угасшее веселье Мне тяжело, как смутное похмелье. Но, как вино — печаль минувших дней В моей душе чем старе, тем сильней. Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море. Здесь поэт сделал небольшую паузу, словно выискивая кого-то, к кому хотел обратить уже следующую часть стиха. И уже чуть форсируя голосом, продолжил: Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать; И ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья: Порой опять гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь, И может быть — на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной. Последние слова поэта потонули в рукоплескании. В толпе кричали: «Пророк!» — и тянулись к нему с бокалами шампанского. — Вот где настоящий огонь, энергия в нем клокочет неземная... — тихо, почти на ухо Татьяне, говорил Ершов. — Как бы только не сгорел или же под дурную пулю не подставился. Честно вам, как на духу, скажу: молюсь за него... Вяземская внимательно посмотрела на этого не по годам рассудительного девятнадцатилетнего юношу и мысленно вспоминала своих студентов, невольно сравнивая. А Ершов продолжал свой взволнованный монолог. — Он мне представляется как мощный живительный родник огромной неиссякаемой силы. Такой силищи, что все наносное в нашей литературе сметет напрочь. Поверьте мне. А на вид... шалопай, похлеще нашего Николя будет... На днях меня с ним познакомили... — Рада за вас... — Спасибо! Хоть кто-то рад, а то меня тут все кличут тюленем, ладно бы с мишкой сибирским сравнивали, а то с тюленем, я же не на Северном полюсе родился, правда? — спросил он и улыбнулся. В это время в гостиной ударили часы. — О, вам уже пора, библиотека закрывается... — сказал Петр и, мгновенно открыв перед ней какую-то дверь, пропустил ее вперед. И Вяземская снова оказалась в подвалах библиотеки. Казалось, прошла вечность... Нет, на часах было без четверти шесть, библиотека готовилась к закрытию... — Всё успели просмотреть, что хотели? — спросила Татьяну дежурная сотрудница, принимая от нее ключи. Вяземская автоматически кивнула головой, а затем задумалась. «Вот ведь растяпа, самого главного у него и не спросила», — неожиданно промолвила она вслух и медленно пошла в сторону выхода из библиотеки. Но сотрудница даже не обратила на ее слова внимания, за годы работы она слышала и видела тут самое неожиданное, что подчас казалось невозможным, но происходило и происходит и по сию пору... Все зависит от того, что сам-то человек хочет увидеть или узнать! И кто, какие силы ему в этом помогают... Внимание! Авторские права на книгу "Возвращение «Конька-Горбунка»" ( Ильичев Сергей ) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
