Теория познания. Гносеология. Учебник

Ильин В.В.

Возрастное ограничение: 0+ Жанр: Философия Издательство: Проспект Дата размещения: 31.07.2018 ISBN: 9785392279340 Язык: Объем текста: 555 стр. Формат: epub

Оглавление

От автора

Глава I. Гносеология как наука

Глава II. Познавательное отношение

Глава III. Феномен знания

Глава IV. Легитимация знания

Глава V. Человек мыслящий – символический

Глава VI. Знак – смысл – значение

Глава VII. Понимание

Глава VIII. Творчество

Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгу

Глава V.
Человек мыслящий – символический

§ 21. Человеческое и символическое

Хотя основные представления относительно существа человеческого давно сформулированы в теоретической антропологии, объективная логика тематизации Homo symbolicum требует возвращения к исходному. Некий типаж человеческого, по необходимости нивелирующий, но все же намечающий родовую историческую судьбу, состоит в утрировании признаков:

– разумность: Homo sapiens, человек разумный − носитель абстрактно-понятийного потенциала, рефлективной способности самосознания (когнитивный комплекс);

– социальность: Homo politicus, человек политический − носитель вовлеченности в «роевой» межиндивидный обмен деятельностью, коммуникацию, интеракцию (социальный комплекс);

– целеполагание: Homo projectivus, человек целеустремленный − носитель мотивности, воображаемости, достижительности, способности преодолевать средовость экстраполяционным упорядочением мира, конструированием действительности «по понятию» (целеориентирующий комплекс);

– продуктивность: Homo habilis, человек умелый − носитель способности обихоживать, преображать реальность творением «не-живого», заниматься искусственным формотворчеством (культуротворческий комплекс);

– знаковость: Homo significas, человек знаковый − носитель общительности-сообщительности (выразительно-самовыразительный комплекс).

Эволюционно кристаллизованные замечательные способности сапиента филогенетически опосредованы прогрессивными соматическими подвижками, как-то: переходом к прямохождению − формирование Homo erectus, развитием речи (языка) − формирование Homo loquens, производством орудий труда − формирование Homo farber, физиологически фундированными в свою очередь цефализацией. Вследствие сказанного человек по праву трактуется как Homo additus naturae.

В эволюционистике сложилась ситуация, когда дефицит идей не удается перекрыть даже самым смелым броском мысли. Колоссальное затруднение эволюционизма − необъяснимость тенденции к усложнению мозгового субстрата, увеличению объема мозга живых существ, целенаправленного движения по вектору «цефализация» (кортикализация функций). Суть в том, что простейшие (вирусы, бактерии) прекрасно адаптированы. Между тем магистралью развития сложных систем является наращивание кортекса. Как бы там ни было, мозг торжествует над генами, в то время как над мозгом торжествует культура. Действительно.

Мозг человека − натуральный абсобтер прошлых эволюционных стадий. Морфологически он трехчастичен. Различают

– Р-комплекс − физиологический субстрат эволюционной ступени хладнокровных, детерминирующий примитивно-агрессивные акты;

– лимбическую кору − физиологический субстрат эволюционной стадии птиц, млекопитающих, курирующий глубинные эмоциональные состояния, регулирующий деятельность внутренних органов, инстинктивное поведение, память;

– новую кору (неокортекс) с двумя полушариями, отвечающими за генерацию нерасчлененных комплексов-образов, ассоциативных связей (правое полушарие); выделение из них обедненных структур с явно фиксируемыми связями (левое полушарие); контакт между ними (обмен образным материалом) обеспечивает мозолистое тело (corpus callosum), − физиологический субстрат эволюционной стадии приматов.

Поворотные пункты последней стадии: австралопитеки − архантропы (питекантропы, синантропы − антропоидные ископаемые люди) − палеоантропы (неандертальцы − древние люди) − неоантропы (кроманьонцы − люди современного типа).

Функционально в отдельных зонах мозгового вещества локализованы разные умственные способности. (Если повреждена височная доля, развивается афазия. Повреждение правой затылочной доли влечет неспособность освежать в памяти несловесные образы. Повреждение левой затылочной доли вызывает потерю языковой памяти. Повреждение теменной доли обусловливает утрату способности пользоваться языком. Повреждение извилины неокортекса (теменная часть мозга) провоцирует алексию. Короче, новая кора отвечает за умение пользоваться знаками, вести знаковый образ жизни.)

Генеалогически деятельность сознания определена не только анатомией и физиологией мозга − в том смысле, что она не следствие работы его частей, действующих солидарно или разрознено. Сознание − функция мозга и культуры. В такой же степени как физиологический, оно культурный продукт. Да и сам мозг − соматическая подоснова сознания − развивается по мере включения в социализацию. Таким образом, умственные достижения человека есть привходящий результат многих высокоразвитых интеллектуальных способностей, которые вытекают из постоянного употребления единиц все более совершенствующегося символического процесса.

Здесь мы подошли к фикс-пункту. Ядро человеческого − символическое, позволяющее действовать свободно, независимо, продуктивно. Неавтоматичное сверхприродное соматически фундировано неокортексом, а социокультурно (социализационно) − символическим комплексом. Возврат к бессознательно-автоматическому происходит в случае либо соматического расбаланса − эпилепсия, поражение области Вернике, ответственной за опознавание слышимых слов, соотнесение звуков с понятиями и т. п., либо разбаланса социализационного − выдворение из естественного контекста знаковой целе-ценностной коммуникации. Феномен Маугли с этих позиций получает однозначную трактовку: сужение пространства символического общения коррелировано с усечением поведенческого, психологического пространства человеческого, где атрофия прямохождения, мелкой моторики, функциональная дистрофия передних конечностей, голосовой щели влечет не просто задержку человеческого развития, но при переходе некомпенсируемого барьера (3 года), − необратимую деструкцию мозгового субстрата, − деменцию.

Физиологическое раскрывает социализационное филогенетически; социализационное раскрывает физиологическое онтогенетически. Все дело в причастности к человекоразмерной, символонесущей среде обитания. Лишь один пример. Та же голосовая щель есть продукт расширения анатомических возможностей, но она усиливает возможности гуманитарные. Слово − известное сочетание звуков, производится в гортани и полости рта при посредстве мышечных движений. Архитектоника голосовой щели влияет на звуковую коммуникацию. Звуковая коммуникация влияет на качество человеческого в человеке. Звенья цепи: «щелкающие звуки − телеграфный стиль − развитая речь» (с подверстанным под них физиологическим и интеллектуальным уровнем) отмечают стадии наращивания человеческого. К физиологическому субстрату приурочен гуманитарный потенциал; качество гуманитарного обеспечено физиологически (генетически). Одновременно к гуманитарному субстрату приурочен физиологический потенциал; качество физиологического обеспечено гуманитарно (функционально). С 16 недель утробного развития плод различает звуки родной речи. Дабы избежать невротизма, во весь перинатальный период и далее необходимо задавать благоприятный звуковой фон восприятия. С конца перинатального периода (с недельного появления на свет) до 1 года необходимо подключать будущего сапиента к активному манипулированию предметностью передними конечностями. К годовалому сроку ребенок должен вставать. (Эволюционная проекция – Homo erectus, высвобождение развивающихся передних конечностей.) Параллельно наращивается интенсивность вербальной коммуникации. Ребенок должен различать звуки, адекватно на них реагировать (иначе − задержка психического развития; в случае патологии (глухота) малыша следует подключать к компенсирующим программам, иначе − невосполнимые потери). Для двухгодовалого ребенка коммуникативный запас должен (!) составлять около 300 слов, для трехгодовалого − 1000 слов (этот момент характеризуется и усвоением грамматических правил, позволяющих строить предложения), для четырехгодовалого − 2000 слов. (Эволюционная проекция − Homo significas.) Подобная динамика регуляризует индивидуальный физиологический и гуманитарный прогресс, рекрутирует потенциального сапиента в стандартную ситуацию Homo sapiens, − по мере социализации (и приуроченных к ней физиологических перемен) человек становится носителем «меры разума» (Фейербах). Он становится Homo callidus et spiritalis, человеком знающим и духовным.

Дистанция складывания указанного человека антропологически недоуточнена: − технические сложности реконструкции синкретического процесса, совмещающего физиологический, социальный, языковой, ментальный рост. Что же касается гуманитарной стороны дела, здесь вполне подготовлена почва квалифицирующего суждения.

Творящая сила человечности − совместность, взаимность, общительность, сообщительность. Человек как высший разряд мироздания есть Homo interactivus, в самопроявлениях которого упакована игра базовых побудительных начал. Таковы сознание, труд, язык, социальность. В поисках предельных форм человечности далее идти невозможно. Именно сознание, труд, язык, социальность, не допуская субординации и предполагая координацию, в своем взаимоусиливаемом оформлении намечают старт человеческого. Какова в предельной реконструкции исходная точка, от которой, как от системы отсчета, возможно отталкиваться в выражении человеческой самости?

Ответ, какой даем мы, − содержательный остов такой точки задает понимание: существо человеческого таится в склонности вести символический образ жизни. Говоря прямо, − существовать в человеческом смысле − значит, иметь способность самоопределяться символически. Отсюда доктрина Homo symbolicum развертывается как специфический тип антроповыразительной пьесы, где символическому уготавливается заглавная роль. Генеалогической предтечей символического статуса человеческого выступает коммуникативно-знаковая природа его предковых форм, − а именно: с определенной стадии отпадения от сугубо вегетативных общностей, самоутверждающихся с помощью элементарных тропизмов, таксисов, инстинктов (трофические цепочки жизненных циклов), укореняется коммуникативно-знаковый стиль жизнеподдержания популяций, прекрасно удостоверяемый зоосемиотикой, проксемикой. Разумеются такие моменты группового налаживания существования, как «роевость», ролевость, функциональная частичность, приоритетность. Знаковые связи, конечно, не случайны, оказываются хорошими маркерами проникновения символических закономерностей в человеческую природу. Монументальное величие человеческой, символической жизни подготавливается эволюционно.

Относительно упрочения символоносной среды стадии сапиента выскажемся лапидарнее.

Это аксиоматично, что человек, − существо природное. Но не только. Необратимые содержательные перемены в естественно-исторической трактовке человека связаны с признанием того, что вся эволюция сапиента есть каскад культурно-символических инноваций. Отсюда, в ракурсе предпринимаемых рассмотрений, человека правильно определять как носителя сверхприродных способностей. Именно так: человек − существо, выказывающее свою сущность внеприродным образом. Генеральный признак человеческого − символическое, осуществляющее роковой разлад гуманитарного и натурального универсумов.

Без всякой метафорики − «душа, над которой основательно поработала судьба, достигает редкого счастья быть самостоятельной». Если «судьбу» заменить на «великое напряжение сил», а «самостоятельность» на специфическую способность содержательной выразимостью, целеориентированностью, ценностной причастностью, мотивностью преодолевать вещность, мы получим требуемое. Человеческая сущность не преддана. Она вырабатывается по ходу многотрудного опыта культивировать в себе навыки символических действий. Отлаженный инстинктивный порядок на природном уровне перекрывается обретением собственного неинстинктивно-человеческого порядка на надприродном уровне. В пространстве символического.

§ 22. Духовные символические формы

Основание русла, где течет символическая жизнь – мыследеятельность, духовные экзерциции, − сфера интелектуально-созерцательного, в зависимости от направленности − создающего или воссоздающего конструирования, порождения, изображения. В самом нерасчлененном значении слова, это − мимезис в том смысле, в каком использовал его Аристотель, − а именно: подражание, предполагающее образное воссоздание собственного (т. е. подражания) предмета без эффектов влияния на человеческую природу. Таковы совокупная наука, телеология (провиденциализм, эсхатология, финализм), пророчество (прорицание, оракульство, ведовство, мантика, магия, колдовство, мистика, тавматургия, оккультизм), натурфилософия, берущие мир в разной оптике, но не перекрывающие пределов мыслительного. Определяющим для их обособления в автономный таксон выступает основание образно-изыскательного и одновременно отрешенно-бездеятельного, пассивно-отстраненного отношения (идеально средние типы − «чистая» наука, «безинициативный» оккультизм).

Стихия духа − безучастное рассуждательство, самостояние в границах отвлеченной рефлексии, умозрения.

Духовные символические формы поглощаются триадой: знание (episteme) − ум (nous) − мудрость (sophia).

ЗНАНИЕ. Гносеологически богатая, в себе дифференцированная логически мыслимая форма, выступающая содержательной средой, где осуществляются иные интеллектуальные формы. Знание как умственное пространство задается эвристическими отношениями, в зависимости от которых возникают различающиеся по структурным свойствам познавательные образования. Поскольку пространство уточняется как множество каких-либо объектов, ассоциируемых способом связи, вводимыми отношениями, знание как пространство мыслительных возможностей удостоверяется типом фиксации результатов, алгоритмом установления значимостей.

С позиций противополагания, различения последних сфера знания членится на множество составляющих, понятие которых развертывается учетом переливов, полутонов, нюансов внутренней каноники творческой самоорганизации. Различие в духовном производстве обусловливается характером образования, конструирования символической формации, под чем разумеется утрирование специфических ценностей, регулятивов образа действования.

Наука − категориально-логична, импликативна, концептуализирует действительность через связку «причина − следствие» (каузальность), аналитична, нацелена на постижение объективного порядка вещей («самого по себе»). Ей присущи: интерсубъективность (устранение индивида из контекста исследования); однозначность семантических единиц (максимальная уточненность используемого аппарата); безымянность (для науки не важен «фон личности» − его поглощают общезначимые теоретические курсы, включающие дискурсивную (начало достаточного основания) всесторонне обоснованную истину); воспроизводимость результатов (сериация); верифицируемость (потенциальная опытная опробуемость утверждений); преходящность основоположений и установлений − предыдущие занятия ученых впоследствии неизбежно становятся «детской игрой» (Гегель); линейность прогресса (наука развивается от постановок проблем к поискам их решений).

Будучи познанием «из основания» (Гуссерль), наука дает наиболее прочные (из известных) гарантии обладания истиной. Между тем универсализация приемов научной процедуры как в генерации, так и трансляции конечных продуктов никак и ничем не оправдана; доподлинно наука не способна быть всеобъемлющей наставницей символодеятельности; ее принципы не в состоянии выступать правилами, мыслимыми при всех условиях в качестве абсолютно соблюдаемых.

Не впадая в поверхностную критику науки и не борясь с самонадеянным сциентизмом, подчеркнем лишь следующее.

1. Проблемный комплекс: наука − культура.

В основе всякой человеческой деятельности − порядок нормосообразия, тип регуляризации. Канонизация, стандартизация единиц науки осуществляется весьма жесткими правилами операционализации, верификации, логизации, квантивизации, метризации, каузализации, естественной детерминации. Рациональное призвание данных регулятивов − задать логически и практически обоснованное право субъекта на обладание истиной, уверенность в достижении достоверности. Отсюда − ригоризм в отношении содержательной формации, не достигшей надлежащей опытно-логической упорядоченности. Подозрения в ненадежности продуктов ненаучного поиска влекут воинственную охранительную позицию, в крайних своих проявлениях принимающую форму организационного пуризма. Сошлемся на Юма. Если, удостоверившись в истинности научных принципов (опытно-логическая дисциплина мысли), − пишет он, − «мы приступим к осмотру библиотек, какое опустошение придется нам здесь произвести! Возьмем в руки, например, какую-нибудь книгу по богословию или школьной метафизике и спросим: содержит ли она какое-нибудь абстрактное суждение о количестве или числе? Нет. Содержит ли она какое-нибудь основанное на опыте рассуждение о фактах и существовании? Нет. Так бросьте ее в огонь, ибо в ней не может быть ничего, кроме софистики и заблуждения». Что дает расчистка библиотек, сиречь избавление от «софистики, заблуждений», прочей доморощенной ереси? Ответ в самом сциентистском пафосе налаживания духовной санации. Избавление духа от богословско-метафизической (культурно-символической) беллетристики преследует тотальный перевод продуктов символосферы на язык строго оформленных логически и метрически систематизированных понятий. Возможно ли это?

Как быть с невыразимым в словах, категориальных присутствиях божественным голосом в душе, совести? Как быть с откровением, самораскрытием − тем, что делает нечто совершенно ясным, понятным. Как быть с наитием − внезапно приходящей верной вдохновенной мыслью? Как быть?

Если пространство духовной жизни уместить в интервал: высокая, будирующая существование мечта (идеал) − пустопорожнее бесплодное мечтание (гоголевский собирательный тип философ Кифа Мокиевич, бытие которого «обращено более в умозрительную сторону»), то из него (пространства) вследствие выборок по прихоти или по произволу узурпаторов окажутся изъятыми многочисленные предметные зоны. Что останется? Наука? Но и она, как продемонстрировали болезненные перипетии позитивизма, не может быть сведена к набору логических тавтологий и фактуально удостоверенных представлений. Пользуясь нагелевским: что все это значит? − приходишь к одному. «Я конечно могу, − заключает Джемс, − поставить себя в позицию фанатичного сциентиста и вообразить, что мир научных законов и объектов может охватить все. Но когда я делаю это… тотальное выражение человеческого опыта невидимо зовет меня за узкие пределы «научных» ограничений… Реальный мир имеет совсем иной характер − он устроен более сложно… чем это позволяют обнаруживать… науки».

Духовный мир включает прорву того, что науке неведомо, что не может возыметь познавательных эквивалентов. Постижение этого дается опытом, многотрудным практическим мужанием, жизненным умудрением. Радостное служение знанию по «внутреннему убеждению» исключает культурокарательные меры. Понять аргументы сциентистов можно, согласиться с ними нельзя. Ум, изнуренный работой, только на том и стоит: «Мне… казалось, − признается Борн, − что научный метод предпочтительнее других, более субъективных способов формирования картины мира − философии, поэзии, религии… Теперь я смотрю на мою прежнюю веру в превосходство науки перед другими формами человеческого мышления и действия как на самообман».

2. Проблемный комплекс: логистическая процедура науки − неподпадающая под научную логизацию действительность.

Сугубо ошибался Витгенштейн, проводя некритический логизм и гипертрофируя дискурсивно выразимое: «так как все присутствует здесь и все открыто, то не нужно ничего объяснять. Так как то, что скрыто, нас не интересует». Странная линия. И в жизни, и в духе многое скрыто. Но объявлять это неинтересным по меньшей мере недальновидно. Нас радикально интересует именно скрытое. Открытое − лежащее на поверхности − тривиально, неглубоко − несерьезно. Скрытое же − существенно, серьезно, глубоко. Мы выстраиваем межсубъективные связи не по логическим операциям, а по «неощутимому, невнятному, неразличимому почти», от чего «щемит в груди».

Человеческое не сводимо к логистическим схемам, обрекающим общение на духовный провинциализм. Основоположения логики не могут быть отнесены ко всему содержанию духовной сферы, − они применимы локально − как императивы текущих рассуждений. (В противном случае мыслесфера − собрание тривиальностей, сковывающих продуктивный процесс теснинами истинностной двузначности.)

Человек производит смыслы, значимости в логически неупорядоченном общении, где посредниками в деле отличения истины от лжи выступают не матрицы истинности, а экзистенциалы (Белинский в данной связи указывал на смех), являющиеся плодотворными инструментами установления истинностных значений. Как говорил Пирс, логика коренится в социальном (лучше − экзистенциальном) принципе.

3. Проблемный комплекс: каузальная − некаузальная организация материальной и духовной реальности.

Комплект каузальности − закон основания; причинно-следственный строй рядов вещей и идей; номологичность. То многое, что представляет это немногое − законосообразность, естественность, обоснованность.

Перед лицом многоликой полиморфной реальности, однако, не избежать вопроса: является ли (логическое, практическое) удостоверение результатов через законосообразность, естественность, обоснованность исчерпывающим? В разные жизненные моменты на щит поднимается не рационально демонстрированная достоверность, а по обстоятельствам − то одухотворение, то ритуальная связь, то свобода выбора, то чувство собственного достоинства, то… Как обобщенно высказал Цицерон: historia magistra vitae est, в чем в полной мере сказывается значение «научно необоснованного» суждения.

Речь не о провале науки − речь о фундируемости Lebenswelt вненаучными ценностями, позволяющими избегать, как минимум, сведения жизнеобеспечивающего процесса к рационально выверенной схематике. Рациональная всеобщность, необходимость науки в житейском плане оборачивается обезличением, деперсонализацией, репрессивным подчинением частной судьбы универсальным установлениям (тоталитарные цели тоталитарной организации). В жизни на деле встречаются такие отсеки; однако в норме a priori они имеют жесткую локализацию. Разумеется прекращение всех «нормальных» человеческих функций в технологических контурах «монастыря», «казармы», «зоны», «клиники», «кладбища».

Проблематизация всеобщности «научного разума» имеет истоком античную Грецию, где в противоположность сциентологической парадигме Платона (мир самотождественных дискурсивно постигаемых идеалий) обозначается доксологическая парадигма Диогена, утрирующего чувственно-конкретную, глубокую в своей безыскусственности, идущую от самой бытийственности правду существования. Вопреки Ленину правильно говорить не о линиях Платона и Демокрита, а о линиях Платона и Диогена. Одна − средоточие отрешенных фикций. Другая − средоточие полноценных самоосуществлений. Сказанное налаживает полноценную критику удостоверительной стати науки.

Законосообразность. Подоснова научного разума − идеология объективного причинения, в которую практически не вписываются эффекты целесообразности, целеполагания, мотивности, достижительности, самоорганизуемости, прогрессивной адаптации, творческого роста, ароморфоза, арогенеза. Из введенного в оборот Аристотелем учения о четырех причинах наука (пока?!) активно освоила лишь одну (материальную). Что же до конечных, целевых, формальных типов причинения, знание (опять же пока?!) кредитов не открывает. Возникающие колоссальной остроты эпистемологические проблемы локализуются в телеологии (от Августина, Вольфа, Лейбница, Шеллинга, Гегеля, Шопенгауэра, Э. Гартмана до адептов антропоцентрической, утилитарной, имманентной телеологии, витализма, провиденциализма, эсхатологизма, неотомизма), так или иначе эксплуатирующей модель «телоса» (антитеза фисиологических доктрин досократиков).

Отсутствие прорывов в трактовке механизма «законосообразия» − того, что считать номологически состоятельным, − многократно осложняет развитие:

– макросоциологии: эвристическое ударение современной модели большой социальности − подпадающее под статистику поведение массы. Между тем «личность каплей льется с массами» лишь в заорганизованном массовом обществе. В гуманистически либерально-демократически оснащенном социуме личность самоценна. И будучи таковой, именно этим привносит в историю продуктивное начало. Отсюда: общество − для человека; человек − для людей. А не наоборот. Личность, обладающая потенциалом гражданственности, активности, утвердительности, − энтелехия прогрессивных сдвигов. Сущность ее − не «совокупность всех общественных отношений», а самовозвышение, самостроение, − творчество (из картины, к несчастью, сугубо выбивается Россия, население которой в силу сложившегося не становится «сознательным и историческим деятелем» (Ленин). Для захваченной исканиями личности в нашем обществе не создается простора реализации. Продуктивный самодостаточный человек от нас эмигрирует. И это − беда и вина отечества);

– биологии: синтетическая теория эволюции, сфокусированная на видообразовании, опускает вопросы динамики биоценозов. Из доктрины микроэволюции не вытекает сценария макроэволюционного процесса. СТЭ не вмещает морфологию, анатомию, эмбриологию (теории целостных живых форм). В геноме кодируются видоспецифические признаки, что подрывает рычаг рассуждений − «творческую роль отбора»; игнорируются немутационные модификации изменчивости (хромосомное видообразование).

Вероятно, по этой причине на переднем крае науки (где спрягаются «сумасшедшие идеи») просматривается двоякая тенденция: апелляция, с одной стороны, к паранаучным конструкциям − витализм, аристогенез, автогенез, психоламаркизм, с другой стороны, к «малообоснованным» построениям типа «эволюции без отбора», аутопоэзиса, номогенеза, холизма, моделей синхронизированности слабо связанных удаленных нелинейных систем, некаузальных обусловленностей (несиловых) явлений в разных частях Вселенной (ср. с парадоксом Эйнштейна-Подольского-Розена), идеям автомодельных закономерностей мегаразвития, концепций геомерады (глобальная экологическая схема живого покрова);

– экономики: современный воспроизводственный контур поддерживается не вещными, а информационными связями. Товарными ценностями выступают не стандартные изделия, а нестандартные интеллигибельные образцы, когнитивные образы, знания. Налицо сдвиг с универсальных умений к уникальным навыкам, с предметности к символичности, становящейся локомоцией продуктивной деятельности. Между тем экономика, согласно традиционной изыскательской культуре наторевшая в освоении «труда», «капитала», «природного богатства» как основоположений производства, (пока?!) не способна тематизировать образно-символическую формацию («знание») как рычаг инновационного развития. Кроме того, поскольку символический труд − всеобщий, − в экономике знаний возрастает роль не конкуренции, а кооперации, консолидации, что во многом лишает экономику автономного предметного статуса, обязывая расценивать ее фрагментом всеобъемлющей доктрины сбалансированного обмена деятельностью − общесоциальной интеракции, гуманитарной коммуникации;

– истории: задание номологичности в истории сводится к методикам оформления типичной сциентистской номологии. Необходимость учета «поступков и лиц», «деяний индивидов» в выстраивании порядков полных причин нацеливает на формулировку мостонаводящих законов − инструментов привнесения смыслов, значений в, казалось бы, лишенную всякой ценности мировую бесконечность. Противопоставление одного другому не корреспондирует плоской дихотомии естествоведение-культуроведение в неокантианской редакции: действительность «становится природой», когда рассматривается с точки зрения общего, и «становится историей», если рассматривается с точки зрения особенного.

В данном случае речь − не о субстрате (рефлективный просчет баденцев и следовавшего за ними Вебера, − недопонимание того, что в науках о культуре достигается освоение общего, закономерного; другой вопрос, что последнее гносеологически специфично − не альтернативно, но видоразличительно сопоставительно с получаемым в науках о природе, где также имеет место эпистемологическое ветвление, − скажем, качественный тип формулировок в науках палео-, эволюционного цикла), а о характере интеллектуальных процессов, не о структурных началах реальности, а о поисковых усилиях, потенциях мыследеятельности;

– антропологии: импликативный строй мысли науки, комбинирующей связями вида P(x)→Q(x), неизбежно корректируется гуманитарно-антропологическими рассмотрениями, осваивающими телеологические связи вида P(x)←Q(x). Предорганизующее движение от следствия к причине позволяет вводить в содержательный оборот проекционные, мотивные, идеально-конституирующие, интенциональные, позиционные опоры поступков. Поступок, говоря строго, − не физическое действие. Это − акт «любви и ненависти», навязывание субъектом действительности через инициативное усилие с персональным таинством оттенков (антропные хронотопы); реконструкция его не поддается логоцентристской операционализации.

Естественность. Нерв научного сознания − природная норма, натурализм, признание существующим того, что отвечает законам природы. Посторонние вмешательства, скрытые силы, аномалии выводятся вовне, объявляясь «фикциями», «фидеизмом». Концентрация на естественно узакониваемых установлениях легализует каскад стандартных регулятивов типа «воспроизводимость», «сериация», «верификация», «объективация», отсекает разлагающее мысль «сверхъестественное» (призрачное, предрассудочное, мнимое). Но действуя так, концептуальная культура впадает в необоснованный консерватизм (охранительство): гиперболизируя «обычное», она исходно дискредитирует необычное («паранормальное»), которое и должно быть предметом исследования без оттенка пейоративности (почему «гравитация», о которой мало что известно, − «нормальное», а «левитация», о которой известно не более, − «ненормальное» взаимодействие?). По крупному счету наука должна интересоваться картинами необыкновенными (ср. с сюрреалистическим кредо: чудесное в повседневном). Это − во-первых. Во-вторых, коренной предмет осмысления − существо «естественности». Наука в контекстах объективных причин апеллирует к «всеобщим, необходимым факторам», утрирующим «общие места», типичные случаи. Так, заболевание как стандартная форма патологии квалифицируется в терминах этиологии, вирулентности, патогенеза, спрягается в фигурах не личностного, но физиологического, анатомического материала. Нездоровье трактуется в понятийной сетке болезнетворного. Почему не злокозненного? Почему обдумывание превратностей соматического адресует к натуральным зависимостям, а не супранатуральным изъянам судьбического? В чем преимущество номологии перед эсхатологией, закона перед предопределением?

Представители южно-суданского племени азанде в качестве объяснения причин заболевания указывают на «колдовство». Человек повредил конечность, она не заживает. Ссылки на общие основания инфицирования организма в ход не идут: до этого в аналогичных случаях все выздоравливали, а тут… Ситуация, связанная со спецификацией, персонализацией, не получая толкования в границах науки, находит осмысление в терминах мифа, чародейства. Вопрос: «почему» в формулировке «всегда-везде» (в общем) наукой освещается. Интригующий же вопрос «почему» в формулировке «здесь − теперь» (в частности) наукой обходится. Содержательный вакуум заполняется провиденциализмом. Мир наводняется скрытыми силами, магическими влияниями (удвоение миров − контрапункт мифологии, оккультизма). Пределы рациональности раздвигаются.

Американские индейцы вводили компенсирующее обстояние − «оренда», древние перуанцы − «хуака». В трансляции на наш язык обнаруживается подходящий эквивалент − «духовная сила», заполняющая лакуны «детерминизма», «практически оправдываемого», «каузального». Исключаемая наукой «потусторонняя реальность» активно вмешивается в экспликацию «существа дела» применительно к случаю.

Движение от принципов к прецедентам идет рука об руку с прониканием в будущее. В чем разница между ненаучным прорицанием и научным прогнозом? Для снятия вопроса охарактеризуем базовые понятия.

Пророчество. Оракульство, предрекание, прорицание есть вид профетической, сакральной, оккультной, тайной практики уловления и выражения высшей, потусторонней воли. В вариантах жреческой, священнослужительной, паранормальной духовной миссии оно может вызывать глубокое душевное понимание, участие, сопричастие, средствами ratio, однако, как любое мантическое трансцендентное не схватываемое.

Утопия. Во всех разновидностях − дистопия, какотопия, энтопия, антиутопия, ухрония − выступает ресурсом абстрактного конструирования потребного вне практической адресации к реалиям. Утопия черпает силы из действительности мысли, а не наличной действительности. Как указывает Мор, в утопическом социуме имеется много такого, чего можно более желать в наших государствах, нежели ожидать. Стихия утопии − перекрывающее несостоятельность, неосновательность существующего воображение, влекущее некое видение предстоящего. Последнее, выражая предметность потенциально сущего, ветвится на кошмар и упование.

Кошмар – гнетущее, тягостное предвосхищение будущего. Упование − радостная, благоприятная надежда на осуществление ожидаемого.

То, что позволяет утопии становиться величиной, принимаемой в расчет, есть не нескончаемое устремленное к чуду заклятие, а приближение бытия к ценностям, превышающим воплощенное.

Когда созревает ученик, рождается учитель. Когда формируется потребное понятие жизни, оформляется побуждение трансформировать жизнь по понятию. Ввиду сказанного нельзя не отдать должное правоте О. Уальда, расценивающего прогресс как объективацию утопий. Спрягая бытие с ценностями через побуждение, волю, утопия будирует социальное зодчество.

Почему утопия находит путь в жизнь? Потому что подчиняет жизнь интенции ее улучшения.

«Поэт творит призраки, а не подлинное бытие», − утверждал Платон, усматривавший в деятельности поэтов великую опасность для общества. Социальная опасность поэтического труда в ценностном разворачивании, обуреваемом идеалами, захваченном порывом превозмочь сущее. Превзойти, преодолеть, пересилить, стремительным броском перекрыть имеющееся, − пафос утопического сознания, образующий причину его длительных и глубоких влияний на социальную практику.

Заставлять думать об обществе (гражданской участи), которого еще нет, − великое призвание утопии, накапливающей смысловое напряжение в человеке и тем самым потворствующей его самопревращению. Если пытаться выразить значение утопии для культуры одним словом, им может быть «ценностное причинение», «идеалоемкое целеполагание». Долженствовательным идеалообязывающим воскормлением, − именно им пропитаны многоликие ветвления утопических композиций, у истоков которых − творения Эвгемера («Священная запись») и Ямбула («Государство Солнца»), живописующие идеальные общественные состояния, в изобилии данные в пересказах и независимых проработках позднейших авторов.

Классические образчики утопий, сообщающих мощный толчок скованной заскорузлым неудобьем жизни энергии народа, − сочинения Платона («Государство»), Августина («О граде божьем»), Мора («Утопия»), Иоахима Флорского («Вечное Евангелие»), Андреаса («Христианополис»), Бэкона («Новая Атлантида»), Кампанеллы («Город Солнца»), Гартлиба («Макария»), Гарлингтона («Океания»), Кабе («Путешествие в Икарию»), Ренувье («Ухрония»), Морриса («Вести ниоткуда»), Ш. Фурье («Новый хозяйственный социетальный мир»), Батлера («Эревуон»). В жанре негативных утопий-предупреждений и антиутопий выполнены труды Бульвер-Литтона («Грядущая раса»), И. Греча («Через зодиак»), Г. Честертона («Наполеон из Ноттинг-Хилла»), Э. Форстера («Машина останавливается»), Хаксли («Прекрасный новый мир»).

В России построением утопий занимались М. Щербатов («Путешествие в землю Офирскую»), А. Радищев («Путешествие из Петербурга в Москву»), В. Одоевский («Город без имени»), А. Улыбышев («Сон»), Г. Данилевский («Жизнь через сто лет»), Н. Чернышевский («Четыре сна Веры Павловны»), Н. Федоров («Вечер в 2217 году»), А. Богданов («Красная звезда»). Вариант антиутопии – замятинское «Мы».

Упомянутое, хорошо известное − лишь краткий ни на что не претендующий перечень; вообще же с XVI по середину ХХ в. выпущено около тысячи утопических текстов.

Конечно, представитель социального добра не имеет права на бездействие. Между тем «договоры без меча – только слова» (Гоббс). Одно дело парангон, другое дело технология его получения. Одно дело «перманентное фойе с буфетом» (Мандельштам), другое дело средство его обретения. В реальном движении от образа (идеал) к исполнению (воплощение) приходится сталкиваться с пылью и грязью на дороге, бревнами и камнями под колесами. Преодолеть житейские неурядицы на пути претворения проектов утопия не способна. Неискоренимый изъян ее − надмирность, отсутствие гражданского обсчета, выверенных способов достижения идеалов.

Лишенная объективного общественного смысла, отображающая лишь мощь субъективного прови́дения, утопия демонстрирует и силу и бессилие человека. Силу дерзновенного духа, бессилие косной, связанной устоями жизненной плоти.

Любая попытка обмирщения утопии неизменно, неизбежно терпит крах, влечет всеохватную, проникающую гуманитарную катастрофу.

Прогноз. С эпистемологической точки зрения прогноз (предвидение, предсказание, предвосхищение, предугадывание) есть выводное утверждение о будущем, имеющее вид гипотетической (вероятностной) импликации «согласно основаниям (факты, законы, свидетельства) Х возможно (во всей видимости; скорее всего) осуществится Y». По своему познавательному регламенту прогноз выгодно отличается от профетических (мантических), проскопических утверждений (прорицаний) относительно будущего, получаемых в рамках знахарства и шарлатанства.

Насколько состоятельна прогностика в качестве когитального ареала, некоего познавательного поля, способности суждения, имея в виду возможности, значения, границы социальной науки, условия реализации позитивного знания? Вопросу нельзя отказать в остроте, учитывая онтологический модус будущего, − а именно: будущее как status rerum не есть объективная данность, а значит, не может выступать содержанием никакого верифицируемого исследования; знание предметно, о том, что не существует, т. е. не составляет плоти размышления, не может быть знания. Вероятно, по этой причине дискредитируется возникшая во второй половине ХХ в. на Западе футурология, квалифицируемая нашими ортодоксами не иначе, как псевдо- и квазидисциплина.

Что же − предвидение невозможно? С поспешным утвердительным ответом на вопрос не позволяет согласиться реальность науки, в познавательную компетенцию которой наряду с описанием и объяснением входит предсказание. Хрестоматийны антиципации

– Адамса (1845), Леверье (1846) (на базе исследования возмущений Урана) о существовании Нептуна, открытого Галле (1846);

– Галлея − о времени нового появления (1758) кометы 1682 (комета Галлея);

– Менделеева − успешное применение периодического закона для фиксации свойств галлия;

– Дирака − о наличии позитрона.

Пожалуй, намечается антиномия: предсказание невозможно ввиду отсутствия status rerum (невыполнимость методологического условия предметности знания) − предсказание возможно как технический, стандартный, благодетельный мыслительный акт (выполнимость функционального условия познавательной деятельности). Преодоление антиномии просматривается в перспективе понимания самой когнитивной природы предсказания как эвристической процедуры.

Поскольку регулятивная презумпция предметности знания радикальна, предвидение актуально незаданных состояний невозможно. Непреднамеренное указание на предметные данности незаведомым образом (догадка, тем более оракульство, мантика) в счет не идет. Позитивное научное предвидение реализуется как фиксация потенциально заданных состояний, имеющих укорененную диспозицию становления. Будущее в первом и втором значении различно. Одно трансцендентно, непознаваемо. Другое тенденциозно, − вымогаясь настоящим, принципиально познаваемо. Инструментом освоения будущего во втором значении служат динамические и функциональные зависимости, опора на которые обеспечила научный успех выше упомянутых исследователей.

Точность, строгость, детализированность прогностики варьируют в зависимости от параметров онтологических сред, репрезентирующих их концептуальных моделей. Вехи эвристического роста здесь намечают стадии:

– организованная простота (неорганика) − классическая механика;

– неорганизованная сложность (неорганика) − статистическая физика;

– организованная сложность (органика, надорганика) − синергетика, цивилизационистика.

Методологическим оформлением реальности прогнозов на базе установленных, эмпирически подтверждаемых законов служит максима: предвидение высказывает о возможном, а не существующем. Реальность не фатальна, а значит, не рационально логична; ресурсами не принимающей в расчет случайности формальной логики адекватно восстановлена она быть не может (другого взгляда придерживался Демокрит, предложивший исходно пуристический сценарий познавательного опыта: редуцировав реальность к логике, он элиминировал из нее случайность. Универсум Демокрита до мозга костей фатален, рационален, а потому тривиален).

Применительно к социосфере возможность предвидений как эмпирических констатаций, дедукций из капитальных законов (закон возрастания потребностей) не проблематизируется. Объект проблематизаций − возможность предвидения удаленного будущего.

Общество, в отличие от природы, будучи формацией мотивной, целерациональной, достижительной, утрирует волеоформленные ценности, интересы, а значит, подтачивает способность суждения, проецированного на перспективу. Прозрачным образом данное обстояние дел выразил Вундт, сформулировавший принцип гетерогении целей, согласно которому цели, преследуемые человеком, во-первых, не осуществляются непосредственно, в чистом виде; во-вторых, модифицируются, видоизменяя поступки, вследствие чего результаты деятельности а) оказываются независимыми от ее агентов; б) не вытекают из исходных мотивов; в) не могут быть реконструированы из строя человеческого духовного мира.

Сказанное подрывает пресуппозицию рациональности общества, обусловливая стихийность, волюнтарность, турбулентность, а вместе с этим непредсказуемость социальных процессов. Открыть ворота истины через методологическое восстановление полномочий ratio в обществознании пытались идейные прогрессисты.

Посредством изучения основных фактов истории Милль предполагал установить обязывающий закон прогресса, который, будучи однажды выявлен, «должен позволить … предсказывать будущие события точно так же, как в алгебре: установив несколько членов бесконечного ряда» возможно «открыть принцип регулярности в их образовании и предсказать, каким будет следующий участок ряда для любого числа членов».

Представляющий концептуальный остов прогрессизма, нацеленный на дополнение каузализма гносеологический функционализм знаменательно оптимизирует экстраполяцию понятием роли, места, назначения элементов в системе. Интерес аналитика с этих позиций озабочивается разложением целого на составляющие с конституированием зависимостей между частями и их с целым с прояснением оснований адаптированности, жизнеспособности целого. Все дело в том, однако, что антиципирующий потенциал социальной мысли методологический функционализм должным образом не усиливает и не расширяет. Издержками императивов этого достаточно перспективного направления в их фактической реализации выступают абстрактность, статизм рассмотрения, искусственность допущений равновесности, интегрированности, неконфликтности общества, невнимание к индивидуальному. В качестве ресурса обеспечения идейного прогрессизма, следовательно, методологический функционализм не состоятелен.

Мотив прогрессизма как базиса предвосхищения социальных реалий пропитывает позитивизм и марксизм. Духовная близость одного другому почему-то не получила до сих пор надлежащего истолкования. Между тем и Конт и Маркс крепили свою доктрину на идентичных посылах. Оба разделяли

– универсализм: человеческая история удовлетворяет единым законам развития социальных организмов − модель смены духовного (Конт) или материального (Маркс) строя общественных систем (стадии, формации);

– эволюционизм: детерминированное движение от менее к более совершенным фазам; вариант Конта − духовный (интеллектуальный, моральный) рост; вариант Маркса − материальный (производительные силы) рост;

– финализм: допущение предельных фаз совершенствования; вариант Конта − позитивное состояние; (вариант Спенсера − «законченное счастье»); вариант Маркса − коммунизм;

– профетизм: живописание «на наших глазах» утверждающегося грядущего;

– активизм: инициация чаемого; вариант Конта − проповедь новой религии человечества; вариант Маркса − интернационал − революционное преобразование общества.

Если миллевская редакция прогрессизма страдает издержками функционализма, то контовско-марксовская его редакция страдает издержками механицизма. Последний проявляется в некритической способности утверждать о будущем по «прошлому и настоящему» с игнорированием перипетий живого творчества истории агентами деятельности.

Живое творчество истории непосредственных ее вершителей − людей − Конт тщился перекрыть («снять») воспитательным, Маркс − силовым преображением. Ни один, ни другой не допускали возможности привнесения новых фактов, определений (вследствие инновационного инспирирующего обновления) в историческое развитие. Печальный финал и позитивистской, и марксистской философии истории – прокламация неизбежного в жизни. В случае позитивизма − стадия социального равновесия; − Спенсер, спроецировавший второе начало термодинамики на общество в фазе «идеальной» стабилизации, столкнувшись с кошмаром «тепловой смерти», пережил сильнейшую депрессию. В случае марксизма, – стадия социализма с вегетативными свойствами: отсутствие жизненных состояний (доктринальное упразднение товарно-денежных отношений, классовых, национальных различий).

Такого рода «неизбежности» вызывали обоснованный протест критиков «научного социализма» справа, что дало повод Марксу констатировать: «…коммунизм видит, что другие социалистические учения … возникают против него не случайно, потому что он сам есть только особенная, односторонняя реализация социалистического принципа». За эвфемизмом «особенная, односторонняя реализация социалистического принципа», как задним числом мы знаем, − властно-силовое, принудительное вызывание потребных состояний через террористическую авторитарную диктатуру. Для оправдания ее действий и потребовалось развернуть идеологию научного предвидения человеческого будущего.

Обмирщавший трагический опыт волюнтарного безумия Сталин высказывался на сей счет предельно последовательно: сила марксизма-ленинизма в том, что он «дает партии возможность ориентироваться в обстановке, понять внутреннюю связь окружающих событий», предвидеть их ход, «распознать не только то, как и куда развиваются события в настоящем, но и то, как и куда они должны (! – В. И.) развиваться в будущем».

Итак, возможность пророчества оправдывает социальный волюнтаризм, неистовство насилия, самовластное самоуничтожение.

Хорошо предсказуемы фигуры заорганизованного (механизированного, дисциплинарного, милитаризированного) общества, где мысль и воля правящей элиты выступают рычагом создания наличных реалий. Однако в своем положительном богатстве даже самая заорганизованная социальная действительность не может быть порождена ни мыслью, ни волей; управление человеческой свободой не может быть безграничным.

Во-первых, есть гетерогения целей (на что указывал Вундт). Во-вторых, есть полная или частичная деперсонализация результатов индивидуальных действий (стихийность обмена деятельностью) (на что указывал Кондратьев). В-третьих, есть научно-технический прогресс, радикально модифицирующий исторические судьбы человечества (на что указывал Поппер). В-четвертых, есть спонтанность частного выбора (на что указывал Реклю, утверждая: «Равновесие общества является неустойчивым, исключительно вследствие тех причин, которые ставятся отдельными личностями в свободе расширения их деятельности. Свободное общество создается путем представления свободы развития каждой человеческой личности, которая является первичной и основной частицей общества и, по собственному желанию, соединяется с другими такими же частицами»). В-пятых, (на что указываем мы) есть испытание человеческой веры, ценностные переакцентировки, смена символических ниш, обновительная роль идеалов, переводящие действия из одного плана в другой.

A propos: распад СССР доктриной не предусматривался. Оставляя за рамой обсуждение темы − хороша ли доктрина? − напомним лишь, что в предсказании устойчивости роста советского общества были единодушны и отечественные обществоведы, и советологи ЦРУ (наблюдение А. Фурсова).

Подытоживая, обозначим: самовластие сердца, воли, мгновенных вспышек огня; эпизоды перехода черты разума или, напротив, его универсализации; случаи вмешательства объективных факторов, когда природа вступает в свои права; расщепление духовного мира, отмежевывание от самих себя; гипертрофия чувства предстояния, утверждение собственной исключительности; драматичные вовлечения в иные игры, − все это, принятое во внимание, позволяет вывести положение о непредсказуемости ценностных основ жизни, а с этим − ее общую непредсказуемость.

Утверждения об удаленных будущих состояниях человечества либо невнятные утопии, либо бессмыслицы. Мудрая осмотрительность обязывает высказывать не о будущем, а о возможном; лишь это не обманывает ожиданий.

Обоснованность. Обоснованным (доказательным) знанием считается знание рационально организованное. В идеальной логической реконструкции при переводе познавательной информации из «контекста открытия» в «контекст оправдания» дело выглядит так: оформляется древовидная ветвящаяся структура именуемая дедукцоидой, − из обособливаемого более или менее убедительного запаса посылок по логически систематизированным алгоритмам выводятся когнитивно каузальные следствия. Научная обоснованность, следовательно, стоит на 5 китах: закон основания, логическая опосредованность, ментальная детерминированность, демонстративность, импликативность.

Не смазывая идеальный взгляд на вещи подчеркиванием выпадения из картины ситуации с индуктивным, гуманитарным знанием, знанием «переднего края науки» − активных исканий, с невозможностью полной и непротиворечивой формализацией богатых теорий, обратим внимание лишь на принципиальные упущения обосновательного потенциала традиционного знания (рациональный империализм сциентизма).

(1) Не разделяя ньютоновской линии на реабилитацию «первопричины», равно как кантовской трактовки целесообразности в терминах als ob, констатируем досадную отстраненность науки от феномена цели на субстанциальном уровне. Действительно. Наука не работает с целью в линейке ее производных − целеориентация, целесообразность, целеустремленность, целенаправленность, целевоплощение, значение, назначение, предназначение, предопределение, предначертание, предустановление. Точки роста, пункты ожидаемых прорывов в мысли намечают – антропный принцип в космологии, аристогенез в биологии, глобальный эволюционизм в методологии, взыскующие создания инновационной телеологической доктрины, где импликативно-дискурсивные, причинно-следственные типологизации явлений расширяются включением ценностно-целевых автоморфных связей. Цель, как и ценность, задавая особый мотивный модус кристаллизации энергии, концептуализируемый аппаратом «самоиндукции», «самоорганизации», буквально ломится в плотно закрытую дверь современных исследований (приятные исключения − расположенные на периферии изысканий модели ритмодинамики, энерго-информационных полей, опережающих потенциалов, несилового взаимодействия и т. п.).

(2) Слияние двух форм объективного процесса (природы и целеполагающей деятельности) в единый синтетический процесс человеко-природного развития (антропо-социо-техно-натурный комплекс) взыскует оформления мегатеорий, представляющих симбиоз фундаментального знания с аксиологией и деонтологией. Познавательная экипировка данных только складывающихся единиц интеллекта − последовательный расчет свойств реальности через призму принципов ее конструирования (сценарии бытия как потребной целевоплотительной среды обитания с позиций перспектив выживания, обеспечения родового призвания).

(3) Логика прогресса обществознания диктует пересмотр тематизации малой социальности в терминах большой социальности: индивид – совокупность общественных ролей, отношений. Практикуемый эвристический редукционизм, фундаментализм никак и ничем не оправдан. Влекущие деперсонализацию индивида эпистемологические конвенансы в виде общесоциологических критериев повторяемости (история без человеческого лица) должны быть скомпенсированы императивами антропологики: каузальность вовлечена в контекст казуальности. В фигурах действия человека требуется, наконец, усматривать пробивание не тенденций, а внутренних побуждений, получающих адекватное осмысление в символогических терминах (аппарат понимающей социологии, глубинной психологии, герменевтики, культурной антропологии).

(4) Когнитивная сфера не покрывается ареалом «понятийности»: категориальная ипостась духовности пронизывается как «образностью», так и «откровением». Тезис о логической всеобщности как необходимой атрибуции «мира идей» есть плод крайне искусственных допущений классической когитальной философии (от Аристотеля до Гуссерля), вводящей нежизнеспособную презумпцию субъективной идентичности. Весьма проблематично добиться общности мысли (пикировка: формализм – конструктивизм; фиксизм – мобилизм; преформизм – эпигенез; коммунизм – социал-демократизм и т. д.); оппонентов в науке не переубеждают – по правилам естественного отбора они либо вымирают, либо воспроизводятся. Практически невозможно достичь общности вкуса: суждения предпочтения партикулярны, как партикулярны питающие их онтогенетические инстанции (шлейфы «семьи», «школы», «эпохи»). Содержательный тонус науки поддерживается институциональными группами, понимание чего влечет дополнение гносеологии социологией. «Каждое познание, − замечает Манхейм, − направлено… на определенный предмет и применяется прежде всего к нему. Однако характер подхода к предмету зависит от природы субъекта… ибо для того, чтобы стать сознанием, видение должно быть формализовано и концептуализировано, а формализация и концептуализация зависят от состояния теоретико-понятийной системы отсчета. Какие понятия и уровни соотнесения существуют… не в последней степени зависит от историко-социального положения ведущих (de facto), мыслящих представителей определенных групп». Причастность группе, упраздняя «свободно (логически) текущую мысль», привносит момент эвристической (символической) ангажированности, с которой сообразуются концептуальные стандарты. Вследствие давления групп (не важно какого) Зворыкин, Сикорский не нашли себя в России, Уфимцев – в СССР. Кто выиграл от их эмиграции? Оставляя за рамой серьезный вопрос, − почему в какой-то период саморазвития творческой личности становится тесно, душно (ср. Пушкин) в отечестве, − требующий столь же серьезного ответа (т. е. специальной проработки), в данном месте подчеркнем только несостоятельность классической гносеологической модели универсальности истины и способов к ней прихождения.

Ильин В.В. Теория познания. Гносеология. Учебник

Ильин В.В. Теория познания. Гносеология. Учебник

Соответствуя новой программе, учебник представляет систематический проблемный курс для продвинутой университетской аудитории. С опорой на фундаментальные достижения науки и практики автор излагает основные проблемы теории познания.

Внимание! Авторские права на книгу "Теория познания. Гносеология. Учебник" ( Ильин В.В. ) охраняются законодательством!