|
|
ОглавлениеКак Владимир Владимирович поссорился с Георгием Аркадьевичем Харьков, Крым, Одесса и так далее… Бить Шенгели не стал, но учить — не отказался Ахматова, Грин, Мандельштам и другие Перевод как прибежище подлинной культуры Это меняет историю русской поэзии Основные даты жизни и творчества Г. А. Шенгели Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгу«В двадцати верстах — Иран…»Практически с первых же дней переезда Шенгели в Москву он постоянно находился под пристальным вниманием органов ГПУ – НКВД, которые беспрестанно терроризировали его напоминанием о написанном им однажды стихотворении, посвященном памяти расстрелянного в 1921 году поэта Николая Гумилева, за которое в то время могли не только посадить, но и расстрелять. Его эпизодически вызывали в органы и поручали какие-то несвойственные ему задания или выспрашивали информацию о различных писателях, бывавших у него в гостях. Чтобы как-нибудь оборвать эту тяготившую его связь, Георгий Аркадьевич время от времени оставлял Москву и убегал то в Крым, то в Среднюю Азию. Так, в октябре 1929 года он уехал в Самарканд, в то время — столицу Узбекской Советской Социалистической Республики. До осени 1930 года Шенгели находился в должности профессора Высшего педагогического института, где читал лекции по истории русской литературы, был также членом Государственного ученого совета Узбекской ССР, а с января по декабрь 1930 года служил в Узбекском государственном научно-исследовательском институте, являвшемся Главным научным центром республики. В декабрьском номере журнала «Новый мир» за 1930 год Шенгели напечатал статью «Спор эпох», завершаемую главкой об узбекской литературе, которую, как он сказал, «мы не знаем, совсем не знаем». При этом он с большим энтузиазмом рассказал российским читателям об этой неведомой им литературе: «Поэты узбекского средневековья, слагатели народных былин, профессиональные остряки и бродячие сказочники нисколько не уступают европейским мастерам. Обширные поэмы об Александре Македонском, память о котором до сих пор свежа в Средней Азии, поэмы о Тимуре, сказания об Иосифе Прекрасном, рыцарские романы, утонченная лирика, любовная, философская и религиозная, — весь этот огромный агитпроп правящих классов, внушавших массам свои идеи о жизни, о любви, о чести, — все это реализовано в интенсивнейшей художественной форме, осуществлено с необыкновенным блеском словесного мастерства». Поездка Шенгели именно в Самарканд носила, скажем, какой-то далеко не случайный характер, потому что он почему-то любил этот город уже задолго до того, как ему удалось побывать в нем, о чем свидетельствует написанное им еще в 1916 году стихотворение «Самарканд»: Над белизной одежд ореховые лица. Светило белое в глазах повторено. Осталось позади былого моря дно, И бешено взята мятежная столица. Здесь — громовой парад. А там — за птицей птица. Там трупы вздутые навалены в одно, И небо токами дрожащими полно, И, чуя тление, взывает кобылица. Позеленелую развеивая медь, Сияет куполом упорная мечеть. Распахнутая дверь дымится, точно рана. И вор оглядчивый в сияньи рдяной мглы Берет из твердых рук убитого муллы Парчовый фолиант столетнего Корана. В сентябре 1930 года Георгий опять возвратился в Москву и с ноября этого года начал снова работать литературным секретарем в газете «Гудок»; потом перешел в «Гостехиздат»; с ноября 1931 года он возглавил редакцию Мособлисполкома «Коммунальное хозяйство», где составлял информацию для школьников о русских писателях; а с апреля 1933 года преподавал в ФЗУ наркомата юстиции литературу находившимся на перевоспитании малолетним правонарушителям. Здесь же ему выдали пистолет, о котором писал в своих воспоминаниях Арсений Тарковский. В тяжелые дни Шенгели брался за любую журналистскую работу, печатая свои поэтические заметки под псевдонимами «Д. Сибиряков», «Платон Ковров» и «Сержант Снайперенко». Одновременно с этим в апреле 1932 года Георгий получил должность редактора в московской редакции Среднеазиатского отделения Объединения государственных издательств, что привело его к новым поездкам в Среднюю Азию, и в частности — в Туркмению. Писал по большей части все в стол, но позже эти азиатские темы все-таки отозвались в его поэтическом творчестве, и на свет появились его замечательные новые стихи, например, такие, как «Афганец»: Дышит пустыня, и сходят с ума Звезды, собаки, деревья и люди: Всех распластала на огненном блюде Зноем барханов рожденная тьма; С визгом сует Саломея сама В рот Иоанну колючие груди. Душно покойнику; жгучий сосок В губы вдвигается кляпом каленым. Похоть и смерть. И бесплодно влюбленным Слушать стрекочущий в уши песок: Поздно! Все поздно!.. И ломит висок, И содрогается полночь со стоном. В 1932 году при содействии председателя Совета народных комиссаров СССР Вячеслава Михайловича Молотова Георгий Шенгели в числе трехсот писателей был зачислен на «особое снабжение» с питанием; в августе 1933 года он стал редактором отдела творческих народов СССР и сектора «западных классиков» ГИХЛ, что до 1939 года оставалось его основной «службой». 1 июня 1934 года он был принят в Союз писателей СССР; а в октябре 1937 года Георгий с Ниной, наконец-то, получили отдельную трехкомнатную квартиру в доме работников ТАСС на улице 1-й Мещанской, дом 55 (ныне — проспект Мира, дом 51), квартира 22 на седьмом этаже. Впечатления Георгия Шенгели о становлении Советской власти в Таджикистане отразились в его поэме «Гарм», написанной в марте 1937 года. Это захватывающая история, в которой в неразрывный узел переплелись битвы и схватки, стремления вернуть себе утраченное богатство, а также мечты о свободе. В этом же году Шенгели предложил свою поэму «Гарм» «Гослитиздату» для выпуска отдельной книгой (в паре с поэмой «Ушедшие в камень») так же, как в этом году были изданы в одной книге две революционные поэмы Пастернака. Рукописи дали на рецензирование автору «Тачанки» и «Махорочки» Михаилу Исааковичу Рудерману, который высказался положительно об «Ушедших в камень», а поэму «Гарм» подверг разгромной критике, сказав, что «автор “залитературил” материал», не утруждая себя тем, чтобы аргументировать как следуя события. Как утверждают многие из исследователей российской поэзии 1930-х годов, Шенгели — повезло. Его не расстреляли, не посадили и даже не сослали в Сибирь. Он внезапно исчезал сам, сбивая со следа «чекистских ищеек». Скрывался, уезжал вдруг куда-то в Самарканд, в Ашхабад, во Фрунзе. Там кем-то работал, переводил, иногда даже издавал какие-то стихи и поэмы. Сегодня видно, как ему было тяжело жить в таких условиях, томясь в отсутствии друзей, находясь в одиночестве. Уже в наше время поэт и критик Михаил Синельников писал о нем: «Георгий Шенгели, обреченный на известность только в самом узком кругу, напоминает мне в истории поэзии человека, выброшенного на необитаемый остров и не сумевшего выбраться, одолев на плоту линию прибоя». В середине лета 1941 года, когда немцы подошли уже вплотную к Москве и Георгий с супругой собрался уезжать в Среднюю Азию, ему, по словам Нины Леонтьевны, служивший «оргсекретарем» Московского отделения Союза писателей России генерал НКВД В. Н. Ильин предложил в случае сдачи столицы немцам остаться в городе для работы в организуемом подполье . Поводом к такому предложению послужила информация о том, что во время Гражданской войны на юге страны поэту приходилось жить при калейдоскопической смене властей и быть причастным к работавшему там «красному» подполью. На полученные от чекистов рейхсмарки Шенгели после оккупации Москвы фашистами должен был организовать издание выпуска антисоветского литературного журнала, чтобы вытащить через него на свет «контрреволюционное подполье» из числа писателей. Когда Шенгели попробовал отказаться, ему пригрозили тем, что не разрешат уехать в эвакуацию Нине Леонтьевне, и поэтому ему пришлось согласиться. Он отправил жену во Фрунзе, а сам остался в Москве. Его ученик Арсений Тарковский вспоминал потом об этом тревожном времени: «Начало войны. Все мои близкие уехали. Иногда я дежурю с Шенгели на крыше дома, где он живет, на 1-й Мещанской. Над Москвой с гудением бормашины летают «юнкерсы». Шенгели чувствует мое беспокойство и ведет со мной подчеркнуто спокойную беседу, чтобы мне легче стало жить на свете — под черным гудящим небом, ослепленным голубыми прожекторами, на крыше семиэтажного дома, в середине огненного кольца, зажженного вражескими летчиками вокруг Москвы. Пламя — там красное, там — зеленое: горят склады Лакокраски на Красной Пресне. Лицо у Шенгели красивое и очень спокойное — не безучастным, а твердым спокойствием старого солдата, безусловно уверенного в том, что все закончится нашей победой. Когда во время войны я так редко и так ненадолго приезжал в столицу, — я бывал у него в холодной, нетопленой квартире и рассказывал о том, что довелось мне видеть в пору разгрома гитлеровцев под Москвой, да о боях на Курской дуге. — Видите, — говорил он, — я недаром втянул вас в «Гудок»: вам это пригодилось. Вам было бы теперь трудней работать в газете, — без подготовки… А какой у вас пистолет? Покажите-ка! Брал пистолет, вынимал обойму, выбрасывал патрон из ствола, прицеливался в угол и щелкал. — Рука у меня не дрожит, смотрите, — правда? Рука у него и в самом деле была тверда…» В ноябрьско-декабрьском номере журнала «Интернациональная литература» за 1941 год были опубликованы четыре перевода Георгия Шенгели из книги Эмиля Верхарна «Алые крылья войны», прозвучавшие очень актуально во время фашистского нашествия на Россию. А 29 марта 1942 года, когда угроза оккупации немцами Москвы отступила, Шенгели разрешили отправиться в Киргизию к супруге. В поезде он умудрился заразиться сыпным тифом и 3 мая 1942 года приехал во Фрунзе с температурой 41,4 градуса, так что сразу же был доставлен в инфекционную больницу, где его посчитали уже совершенно безнадежным. Однако к середине мая температура его стала нормальной, и 27 мая его выписали домой. Вместо 88 килограммов его вес в это время был только 62. Внимание! Авторские права на книгу "Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь" ( Переяслов Н.В. ) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
