|
|
ОглавлениеКак Владимир Владимирович поссорился с Георгием Аркадьевичем Харьков, Крым, Одесса и так далее… Бить Шенгели не стал, но учить — не отказался Ахматова, Грин, Мандельштам и другие Перевод как прибежище подлинной культуры Это меняет историю русской поэзии Основные даты жизни и творчества Г. А. Шенгели Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуЗигзаги страстиВ архиве стихов Георгия Шенгели, которые только недавно увидели свет, очень много таких, что касаются его личной судьбы, особенно, когда это носит любовный, почти интимный характер. Вот и в стихотворении «Все умерли: Татьяна и Наташа…», несмотря на его откровенно литературный характер, опирающийся на книжные персонажи, нельзя не почувствовать стук тревожного сердца поэта, не умеющего выбросить из своей памяти мысли о той, кто до сих пор прожигает ему душу: …Увы, я не хочу иной, чем та, Кто пламенела виноградной кровью На южных бастионах, и взята В тот русский плен нерусскою любовью. Как быть без той, истаявшей в тоске, В скучающих шелках Парижа Грешившей безоглядно-налегке, Но каявшейся, крестной кровью брызжа… Так получилось, что летом 1924 года переехавший из Одессы в Москву поэт Георгий Шенгели развелся со своей первой женой-красавицей Юлией Дыбской. Восемь предыдущих лет пролетели для него, как в тумане — то ли была у него семья, то ли ее не было, а скорее всего, она напоминала ему только иллюзию. В 1914 году он на Юлии женился. Весну, а также вторую половину 1916 года и первую половину 1917-го он «прокатался» с Игорем Северяниным по югу России и Кавказу, заезжал в Москву и Петроград, снова ехал в южные регионы страны. В перерыве отдыхал у Северянина на его даче в Гатчине, где тот старался привлечь его к рыбной ловле, но Георгия это не привлекло. С 1919-го и до августа 1921 года Георгий находился сначала в Севастополе, а затем в Одессе, скрываясь под фальшивым паспортом от белогвардейской разведки и одновременно занимаясь литературой… Где находилась Юлия в эти наполненные бродяжничеством мужа дни — никому неизвестно, но создается впечатление, что жизнь каждого из этих молодых супругов текла исключительно своим чередом… 16 июня 1924 года Шенгели сообщал письмом в Ленинград поэтессе Марии Шкапской: «С Юлей мы разошлись… Я убедился с полной отчетливостью, что Юля мои интересы, мой труд, мое здоровье с легчайшим сердцем приносит в жертву своим подругам и, дабы провести с ними время в Коктебеле, хладнокровно создает такую денежную обстановку, при которой мой отдых (и не от работы, а от Москвы, от дрязг, от тягот), совершенно необходимый мне, — готов полететь к черту. Я не буду детализировать перед Вами всю эту грязь, ложь, шептанье и пр. Эту мою убежденность я высказал Юле 10-го числа: произошла дикая сцена, в результате которой у меня прокушена рука (вот, пожалуй, “новое”), и я ушел. На следующее утро, в отсутствие Юли, вернулся, собрал необходимые вещи и унес их… Свободен. Тяжелый опыт, занявший 9 лет в моей жизни, а отнявший, наверное, 20. Баста». А немного погодя он писал в письме той же Шкапской: «Вчера приехала Юля. Виделся с ней; говорить со мной отказалась, — не только в основном, но и вообще, о мелких деловых деталях. 100% враждебности и презрения. И, признаться, этого-то я не понимаю до конца. Ну — Бог с ним. Если я сделал очень много, чтобы создать отчуждение, то и все возможное я сделал, зачеркивая очень многое, забывая незабываемое, — чтобы вернуть прошлое…» И, в преддверии замаячившей перед Георгием новой свадьбы на Нине Леонтьевне Манухиной, он напишет небольшое стихотворение, посвященное своему завершившемуся восьмилетнему браку с Юлией Дыбской, и напишет его, надо сказать, оставаясь при этом честным перед собой и перед словом, с документальной точностью о «первой измене и последней любви», а также о своей второй жене Манухиной: И к сердцу одному привычен, В него я восемь лет входил И, успокоен, безразличен, Оставил в нем и пыль, и пыл. Иное сердце предо мной, Но горькой радости к истомам Одной лишь мне идти тропой: Войдя в него, я вскрою вену, Ему отдам по капле кровь — И первую мою измену, Мою последнюю любовь. С момента женитьбы Георгия на Манухиной его жизнь начала «становиться на рельсы» — напишет он позже скупым телеграфным стилем на страницах своей «Автобиографии». И это произошедшее с ним «становление на рельсы» не в последнюю очередь случится благодаря его фантастической встрече с Ниной в Москве… Нина Леонтьевна Манухина (в девичестве — Лукина) происходила из офицерской семьи. Поэтесса. Родилась в 1893 году на Украине, в городе Елисаветграде, и в самом раннем детстве вместе со своими родителями переехала оттуда в Москву. Училась в I Московской женской гимназии; одно из гимназических сочинений Нины было перепечатано в «толстом» журнале — и это можно считать ее литературным дебютом. Детство и юность Нины прошли в бедности, но все же она смогла окончить институт. После смерти отца, отличавшегося строгими правилами, мать вторично вышла замуж, а вскоре — вышла замуж и сама Нина Леонтьевна. Выращенная в семье принцессой, уверенная в себе, знающая цену своей эффектной привлекательности, уму и образованности, она с детства привыкла к себе как некоей высокой общепризнанной ценности. Первым ее мужем был московский преуспевающий врач Сергей Манухин — человек высококультурный, богатый и безумно ее любивший. Она навсегда оставила за собой его фамилию как литературное имя, хотя любви к нему не разделяла и, по ее откровенному признанию, вышла замуж только для того, чтобы вырваться, наконец, из обстановки опостылевшей бедности. Ее свадьба — это сладкий медовый месяц, прошедший на юге Франции и в Монте-Карло. А потом она долго лечила свои слабые легкие в швейцарском санатории в Давосе. Ну, а там, как-то само собой, оказался рядом с ней некий красавец-француз граф Андре Фонтен. И соответственно — завязалась любовь, и был великолепный Париж, концерты Дягилева… Легкие останутся слабыми на всю жизнь, но Давоса больше не будет, он только мелькнет еще один раз лет тридцать пять спустя в стихах, словно впервые увиденный из окна вагона: Колоколенка вытягивает шею: ей не терпится в вагон к нам заглянуть, да под снежной ватой сосны, цепенея, несговорчивые, заступают путь… Романтика любви Манухиной расшибется вскоре о жестокий реализм Первой мировой войны. Граф на собственном аэроплане (как во времена Второй мировой войны еще один французский граф — Антуан де Сент-Экзюпери) отправится воевать и будет смертельно ранен. В революционно-обезумевшей Москве непостижимым образом найдет Нину телеграмма от матери Андре, зовущая ее срочно приехать, чтобы застать в живых ее умирающего сына. Но о поездке в это время речи быть уже не могло… Вглядываясь в две идеологические формулы: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели» (это сказано Эженом Вогюэ в рассуждении об истоках творчества Достоевского) и «Вышли мы все из народа» (песня, написанная революционером Леонидом Радиным), Нина Леонтьевна Манухина-Шенгели написала: «Пересечение этих двух утоптанных путей означило катастрофу. Тектонический сдвиг быта, бытия, истории, современности, культуры, варварства. Позвонки столетий разошлись — и судьбы тех, кто очутились между ними, распались, как стекляшки сломанного калейдоскопа. Все эти метафоры есть у лучших очевидцев — поэтов того времени: не воображением созданы, но писаны с натуры. Успели превратиться в клише, но не перестали быть верными…» Кажется, именно об этом написал в своей антологии «Десять веков русской поэзии» Евгений Евтушенко: «Может, все мы с вами вышли из «Шинели», / но из брюсовского сюртука — Шенгели». До этого не чаявший в Нине души муж часто возил ее по заграницам, где она подолгу живала и в Париже, и в Ницце, и где у нее было много поклонников. Ей очень нравилась русская культура, и она с удовольствием ездила из Ниццы в Париж на выступления балетной труппы Сергея Дягилева. Именно к этому времени относятся первые поэтические выступления ее самой. Одним из самых ярких стихотворений той поры является «Мечта о Париже» — так, к сожалению, и не вошедшее до сих пор ни в один поэтический сборник: Седой, неразрывный туман опускается ниже и ниже, Завесой сплошною окутал сады и дома, А в сердце — безумье мечты о далеком Париже, О радостной жизни, похожей на бег Cinema. По шумным бульварам идти и толпой опьяняться, И яркие краски витрин восхищенно впивать, Случайной улыбкой обжечься, и звонко смеяться, И темный букетик фиалок в петлицу вдевать. А после в auto — распахнуть соболя шелковистые, Откинуть с лица паутинно-прозрачный вуаль, Вдыхать упоенно фиалки росисто-душистые, И жадно следить — промелькнули Vendome, Etoile… Вбежать в вестибюль, расстегнуть торопливо перчатки, Всю нежность вложить в этот первый ласкающий взгляд, И вместе — смеяться, и петь, и решать мировые загадки, И пить безрассудно бунтующей юности яд!.. Лежать у камина на тигровой шкуре змеистой И слушать внимательно сказку пылающих дров… Потом окунуться в зрачки серебристо-лучистые, И душу раскрытую трепетно выпить без слов… Идти, разрывая устало туман онемелый, Нечаянно вынуть платок, надушенный слегка Mimosees, И плакать по-детски, в тоске безутешно-несмелой, Об ярко сожженных мгновеньях на Champs Elisees… В «незабываемом 1918-м» Нине Манухиной было двадцать пять лет. И она писала стихи — конечно же, о переживаниях, которые ей самой представлялись самыми единственными и неповторимыми, и которые, будучи изложены на бумаге, были очень похожи на то, что сочиняли многие ее сверстницы с благополучной изначально судьбой, надышавшиеся декадентскими пряностями символизма. Но все-таки это были уже настоящие стихи, заслуживающие к себе серьезного внимания: Ночным медлительным покоем Испепелен дневной костер, И пчелы звезд лучистым роем Усеяли небес шатер. Расплывчато маячат зданья, Струится сонно тишина. Душа, набухши от страданья, Опять тоской оглушена. Прибои дней все монотонней, Невнятней мысли и слова, И равнодушье углубленней, И ниже никнет голова. И сердце в горестном уклоне Не верит в боль звенящих строк… И жизнь сквозь сжатые ладони Сочится, как речной песок. Вот как Шенгели записал наблюдения о творческой манере своей жены: «Стихи она слагала обычно в уме, иногда неделями бормоча строки, и только сложившееся и отделанное стихотворение вписывала в тетрадку. Поэтому у нее не было черновиков с очаровательной мазней, перечеркиваниями, вставками, профилями и росчерками, где можно пальцами ощупать прорастание поэтического стебля. У нее были одни беловики, переписанные аккуратнейшим институтским почерком…» Нина часто и с удовольствием участвовала во всевозможных поэтических турнирах, которые проводились в Москве с участием известных поэтов. Так, например, 7 декабря 1920 года в аудитории № 1 Политехнического музея (Лубянский проезд, 4) Всероссийский Союз поэтов устраивал устный конкурс на призы за лучшие стихи. Доклад о турнирах делал председатель Союза Валерий Брюсов, для победителей были выделены три приза — 50 000 рублей, 30 000 и 20 000. Принять участие в конкурсе были приглашены поэты всех течений: Аксенов, Александровский, Адалис, Арго, Апушкин, Валерий Брюсов, Андрей Белый, Варвара Бутягина, Буданцев, Богатырев, Бенар, Надежда Вольпин, Екатерина Волчанецкая, Ада Владимирова, Грузинов, Герасимов, Дехтярев, Надежда де-Гурно, Сергей Есенин, Захаров-Мэнский, Земенков, Вера Ильина, Рюрик Ивнев, Кириллов, Козырев, Наталья Кугушева, Казин, Фейга Коган, Краевский, Ковалевский, Левит, Маяковский, Мариенгоф, Мальвина Марьянова, Мачтет, Нина Манухина, Минаев, Монина, Шварцбах-Молчанова, Нетропов, Обрадович, Оленин, Полетаев, Наталья Поплавская, Полонский, Ройзман, Родов, Нина Серпинская, Соколов, Санников, Савкин, Туманный, Федоров, Филипченко, Хацревин, Марина Цветаева, Шершеневич, Шитов, Кира Штром и желающие из публики. При входе в зал Музея публике выдавались листки, на которых во время конкурса предлагалось написать имена трех поэтов. Эти листки затем передавались комиссии из пяти лиц, которая избиралась на вечере. Результаты голосования потом объявлялись публике. А несколько позже — 29 ноября 1925 года — она участвовала в литературном вечере «Поэзия наших дней», на котором был заявлен Сергей Есенин, но которому тогда не довелось прийти и выступать из-за болезни. Так жизнь и продолжала змеиться между скандальными литературными буднями, острыми политическими углами и сладкими курортными радостями. Жаль только, что отдых и праздники не могут продолжаться бесконечно… Георгий Шенгели, как сказал однажды выдающийся русский поэт, переводчик и художник Аркадий Акимович Штейнберг, «был магнитом, притягивающим сюда», а Манухина «ведала аурой, вольным воздухом, нехватка которого в стране и столице ощущалась, что ни год, все острее». Но надо признать, что она и работала немало. Стихи писала редко, но зато переводила очень удачно: французских, грузинских, литовских, латышских поэтов, а также вороха стихов из среднеазиатских республик. Последнее было не более чем заработком, хотя тоже делалось добротно. А среди переводов по выбору тоже есть настоящие удачи, как среди простой прибрежной гальки — блещущий изумруд. Или, как среди простых стихов — оригинальный яркий сонет или триолет. Именно так бросается в глаза стихотворение двадцатилетней Нины Манухиной «Душа цветов», созданное ею еще до революции, в 1914 году, во время ее пребывания в Мон-Пелерине — живописном, курортном местечке в Швейцарии, над Женевским озером, где открывается сказочно потрясающий вид на великолепное голубое озеро, обрамленное серебристыми вершинами высоких гор. Завораживающая панорама, свежий воздух, нетронутая природа, неземная красота не могли не вдохновлять молодую поэтессу на поэтические строки. Стихи о цветах Нина посвятила своему первому мужу Сергею Манухину, преуспевающему врачу, который дарил ей бриллианты и с которым она провела свой медовый месяц на юге Франции и в Монте-Карло, курортном городке княжества Монако. Его фамилия навсегда стала ее литературным именем, хотя с 1924 года и до конца своей жизни она была женой и музой Георгия Шенгели, который называл ее Айсигеной. «Айсигеною меня назвал поэт», — писала в стихах вдова Шенгели. «Душу каких цветов описывает Манухина? — задается вопросом любитель цветов и филолог Анатолий Яни. — Групп, сортов, типов, разновидностей цветущей флоры немало: лиловые глицинии и пурпурные гвоздики, бесстрастные нарциссы и прозрачные лилии, немые туберозы и извращенные больными улыбками лепестки орхидей, наивные фиалки, черные ирисы, манящий и опьяняющий мак, белая акация, гибкая вербена… Каждому цветку поэтесса дает определенный эпитет. Среди многих соцветий она выделяет цветок, который наиболее близок ее сердцу. Это пряная мимоза. Ее описанием и завершается данная цветочная лирика…» Единственный сборник ее стихов, называющийся «Не то…», вышел в 1920 году в небольшом городке Тверской области Кашине, расположенном к северу от Москвы, где в ту пору семья спасалась от голода. В 1920-е годы она была участницей «Никитинских субботников», печаталась в альманахах и часто выступала на модных тогда «вечерах поэтесс», где представляли свое творчество пишущие девицы всех направлений. Среди них мелькала и русская поэтесса-беспредметница Нина Хабиас (Оболенская), родившаяся в Москве в семье полковника П. Д. Комарова, брата писательницы Ольги Форш и троюродного брата Павла Флоренского. В сентябре 1921 года ее выступлением в кафе «Домино» был шокирован простодушный поэт и журналист Тарас Григорьевич Мачтет, записавший об этом мероприятии: «Хабиас, новая поэтесса, читает свои похабные, барковские стихи с эстрады… Шум, гром, крики… милицию даже вводили». В марте 1922 года Хабиас выпустила неподцензурный сборник стихов под названием «Стихетты», на обложке которого был изображен фаллос. А 15 февраля 1922 года «литературный суд» приговорил ее к полугодовому лишению звания члена Всероссийского союза поэтов. Внимание! Авторские права на книгу "Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь" ( Переяслов Н.В. ) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
