|
|
ОглавлениеКак Владимир Владимирович поссорился с Георгием Аркадьевичем Харьков, Крым, Одесса и так далее… Бить Шенгели не стал, но учить — не отказался Ахматова, Грин, Мандельштам и другие Перевод как прибежище подлинной культуры Это меняет историю русской поэзии Основные даты жизни и творчества Г. А. Шенгели Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуЭто меняет историю русской поэзииПо словам академика Сергея Аркадьевича Векшинского, с которым Шенгели дружил со времен гимназической скамьи, наряду с освоением приемов стихотворчества он тщательно изучал еще и саму теорию стиха. «Я помню его первые опыты стихов, — говорил он. — Когда он приходил в негодование на то, что его стихи не звучат, сравнивая их со стихами Пушкина, и говорил о том, что его собственные стихи “дубовые”, что нужно серьезно разобраться и изучить законы, управляющие хорошим стихом… “Я должен разобраться”, — твердил он, и после этого недели и месяцы изучал фонетику и метрику стиха… и все это он делал только для того, чтобы знать, как строится стих». Еще в 1912 году, когда Шенгели только начал писать стихи, он обратил внимание на то, что «ямб Пушкина не совпадает с определением ямба в школьном учебнике». И это подтолкнуло его к «систематическим наблюдениям над фактурой стиха у больших поэтов» и к чтению стиховедческой литературы. При этом, будучи по своей природе щедрым человеком, Шенгели, освоив открываемые им поэтические законы, использовал полученные знания не только для развития собственного поэтического творчества, но и для всех тех, кто стремился выражать свои чувства и жизненный опыт в создаваемых ими стихах и поэмах. Чтобы передать свои знания начинающим авторам, Георгий закрепил свои открытия в нескольких теоретических книгах, которые пользовались довольно большим спросом среди тех, кто начинал тогда входить в литературу. Им были написаны и изданы такие стиховедческие пособия, как книга «Два “Памятника”», представляющая собой «сравнительный разбор озаглавленных этим именем стихотворений Пушкина и Брюсова»; «Трактат о русском стихе», часть 1-я: Органическая метрика и 2-е его издание, переработанное; «Практическое стиховедение» и его же 2-е издание, исправленное и дополненное; книга «Как писать статьи, стихи и рассказы», плюс 2-е издание, вышедшие в этом же издательстве, а также еще 5 исправленных и дополненных изданий этой книги, выходившие с 1926 по 1930 год в Московском издательстве Всероссийского союза поэтов. Критическая книга «Маяковский во весь рост»; книга «Школа писателя. Основы литературной техники» и ее 2-е издание в 1930 году. И еще — книга «Техника стиха»: Практическое стиховедение. Издание 3-е, переработанное в 1940-м. А, кроме того, у него в столе осталась 800-страничная рукопись не изданного им до сих пор исследования по русскому стихосложению. При этом, знакомя своими книгами начинающих поэтов с системой стихосложения, Шенгели говорит: «Прежде всего надо усвоить, что никаких стиховых “правил” в виде внешних, кем-то установленных норм нет. Есть определенные объективные условия построения поэтической речи и, в частности, стиха, и эти условия вступают в сложное взаимодействие с субъективными устремлениями творческой мысли. Поэзия пользуется языком, живой речью, и законы этой речи не могут быть обойдены. Таким образом, “правил” не вырабатывал и тем более не придумывал никто. Они проистекают из норм языка, из норм мышления, из математических и психофизиологических норм ритма в их сложном взаимодействии друг с другом и с тем содержанием — идейным, предметным и эмоциональным, — которое стремились воплотить поэты, движимые, в свою очередь, бесчисленным количеством факторов, от узколичных до широкоисторических. Крупный талант, принося новое и богатое содержание, естественно, меняет общестилевую “сумму” и ее частности, в том числе стих. В этой сфере есть свои “реформы” и свои “революции”, свое поступательное и попятное движение, есть своя “спираль”. Теория стиха — это обобщенная практика; техника — приложение выводов теории к новой практике. Поскольку перед нами огромное творческое богатство, оставленное гениальными поэтами, постольку, очевидно, именно в их творениях надо искать “норм” и “правил”, ни на минуту не забывая, однако, относительной природы этих норм». Весьма любопытными выглядят наблюдения Георгия Шенгели над своим собственным поэтическим творчеством, которое он детально описал: «Начав лет в 17 писать стихи, я руководился теми тремя страничками из курса “Теории словесности”, полученными в 5-м классе, в которых говорилось о стихотворных размерах, о ямбе и хорее, но ни звука не было сказано о пиррихии. И мои первые ямбы и хореи были барабанным боем полноударных строк, слагавшихся трудно и звучавших плохо. Желая понять, почему мои правильные стихи тяжелы и неповоротливы, я стал всматриваться в стих Пушкина, Лермонтова и Некрасова и с удивлением обнаружил, что там никаких “ямбов и хореев” нет. Я “открыл” явление пиррихия, что мгновенно развязало мне руки, я занялся систематизацией пиррихических ходов, поисками стиховедческой литературы и пр.; с этого момента начинается и моя карьера как стиховеда». А между тем, как говорит Вадим Соломонович Баевский, в советское время изучение стихосложения не только не поощрялось, а пресекалось, считалось даже какой-то антисоветчиной. «Более или менее серьезно этим занимались десять-пятнадцать человек на весь Советский Союз. Представляете себе? У меня это было от природы — как писание стихов, так и стремление тут же в них разобраться. Мне отец принес книгу Георгия Шенгели, одного из крупных исследователей стихотворной речи. Ему удалось издать тоненькую книжку “Техника стиха”. Прекрасная книга. И я по этой книге, должен сказать, изучил все, что он в ней рассказывал. Так все и началось…» Вадим Баевский — советский литературовед, критик, педагог, публицист, поэт, историк, теоретик литературы, писатель, переводчик. Автор исследований о творчестве Пушкина, Некрасова, Блока, Пастернака, Твардовского, Рыленкова, Давида Самойлова. Создал смоленскую филологическую школу по исследованию историко-культурных связей русской поэзии и теории стиха. Стиховедение, как понял Георгий Шенгели, это отдел поэтики в системе теории литературы, изучающий формы строения стиха. И принципиальной особенностью его подхода к решению вопросов стиховедения было постоянное стремление уловить языковую основу развития стихотворных форм, соотнеся закономерности этого развития с общеязыковыми законами. Эта центральная стиховедческая проблема — проблема взаимоотношения языка и стиха, — чрезвычайно важна для научного изучения стиха. А также важна и для самих поэтов, осваивающих поэтическую практику. Зачем нужна теория поэзии, если не будет ее практики? Шенгели старается не упускать ни стиховедение, ни само стихотворчество; а мысли об этом выливаются непосредственно в стихи о творчестве, как это происходит со стихотворением под названием «Поэт»: Не верь — и не люби стихов: Они как манифест обманут; Они до черных потрохов Наскучат, сморщатся и свянут. Возможно пережить всегда Любой лирический отрывок В кафе — над сельтерской со льда, Над сладкой пеной сбитых сливок. А строить строфы — нет нужды: Всего милее в жизни отдых, Зачем же плугом борозды Вести в элегиях и одах? Язык придуман мужиком, Тысячелетним полит потом, — На самолете на таком Мечте ли буйствовать полетом? Положим, — разозлить врага, Сманить бабенку в пух постели, Тогда — пожалуй: цель блага, Я уступаю этой цели. Но если очень уж свербит, Зудит, гудит, поет и ноет, — Прими еще пяток обид И сядь к столу: стих успокоит. Но после — встань, и прочь швырни, И плюнь в концовку и в запевку, Как ты плюешь на простыни, Прикрывшие тверскую девку! В своей книге «Тринадцатый апостол», посвященной Владимиру Маяковскому и его современникам, писатель Дмитрий Быков утверждал: «У Георгия Шенгели есть блистательные стихи — например, “Жизнь”, или поэма “Повар базилевса”, или “Мы живем на звезде. На зеленой”. Он прекрасный поэт, но ставить его в первый ряд, по-моему, совершенно невозможно». Однако, как мне кажется, выносить подобные оценки творчеству каких бы то ни было поэтов нельзя вообще, так как значение каждого стихотворца очень сильно меняется от того времени, в котором происходит взгляд на его стихи со стороны текущей эпохи. Вот, скажем, одинаково ли воспринималась нашим обществом поэзия Владимира Маяковского в 1950-е годы и — в 2010-е? Конечно, нет! Сегодня, к примеру, его поэма «Владимир Ильич Ленин» уже почти никого не интересует, тогда как в 1960-е или 1970-е годы она притягивала интерес довольно многих людей, пытавшихся постичь образ великого вождя пролетариата. Так происходит и со многими другими авторами, которые в один из периодов истории всплывают на самый верх читательского внимания, а через несколько десятилетий вдруг опускаются на дно, ускользая надолго из-под взглядов их любивших недавно читателей… Куда, скажите, исчезли с горизонта такие поэты, как Сурков, Прокофьев, Тихонов, Мартынов, Наровчатов, Антокольский, Асеев, Кирсанов, Щипачев, Орлов и многие, многие другие, когда-то широко известные в народе и уважаемые многими любителями поэзии? Да никуда они не делись, их просто отодвинуло время куда-то во второй, а то и в третий и даже более дальний эшелон, словно затолкав их в пыльный чулан до какого-то нового времени. Возможно, когда их там однажды случайно обнаружат и увидят, насколько близки эти стихи их душам… Так пятьдесят лет ожидал своего выхода на сцену Георгий Аркадьевич Шенгели, и когда я стал читать его появившиеся в журналах и интернете стихи, я был просто поражен, насколько они оказались глубоки, метафоричны, искренни, правдивы. Невозможно понять, почему их так долго не пропускали к читателям. И кто именно их не пропускал — власть, партия, органы госбезопасности?.. Я думаю, что все обстояло намного проще. Затирали его все эти годы не кто-нибудь, а свои же «друзья» по литературе, «коллеги» по Союзу писателей, которые смертельно завидовали его таланту и делали все, чтобы он не выносил свои произведения к массовому читателю. А его произведения стоили того, чтобы люди их читали, ведь его книжки разлетались еще в 1916–1918 годах, когда он только начинал выступать перед полными залами, хотя первые его стихи и не отличались особенной философичностью: В граненой проруби, в крутых отрезах льда Сапфиром залегла тяжелая вода. И пар, чуть розовый, слегка зарей облитый, Восходит облачком и чистой Афродитой, Оплотневает там, в полярных небесах. От белых риз ее летит к нам белый прах. И замирает взор, лебяжьим пухом нежим, И любят девушки умыться снегом свежим. Но уже буквально в следующие годы стихи Георгия начали наполняться глубокой, осмысленной философичностью. Чем глубже он проникал в основы стихосложения, тем увереннее наполнялись его стихи емкого смысла, открывающего читателям бездны не только литературы, но и окружающей жизни. Как писал о нем поэт и переводчик Наум Исаакович Басовский: «Ритмические ходы Шенгели всегда выверены, рифмы (если это не белый стих) точны и неординарны, звучание стиха выразительно, но не нарочито, содержание не затуманивается преднамеренно, чтобы создать иллюзию бездонной глубины, которая на деле частенько оборачивается очередным новым платьем короля. Поэт проясняет мир — в этом его настоящее призвание. При этом Шенгели избегает политических банальностей, на которые были так падки многие очень популярные и вовсе не бесталанные советские поэты. Его реакция на злободневность, если таковая имеет место, всегда пропущена не только через себя, через свое существо, но и через историческое видение истинно культурного человека, который ощущает себя своим и в древней Элладе, и в средневековой Византии. Быть честным в своей поэзии, писать не для рыночного успеха, а для того, чтобы попытаться разобраться в себе и в окружающей действительности, надеясь на резонанс в душе предполагаемого читателя, — вот кредо, которому был верен Георгий Шенгели. Обладателем высокой профессиональной дисциплины, рыцарем классической поэзии без страха и упрека, хранителем ее огня предстал передо мной Георгий Шенгели. Разрушать легко, строить — тяжело. Георгий Шенгели был среди строителей, более того, он был далеко не рядовым строителем в русской поэзии, его наследство — грандиозно…» Шенгели своими стихами постоянно строил окружающую реальность, все время «проясняя мир», не боясь ежедневных банальностей. Из них-то и состоит весь мир, в котором мы существуем, — вместе со всеми нашими городами, дорогами, лесами, полями, морями и распахнутым над головами небом: Навзничь лег. А там, в кастрюле неба, Синий пунш дымится и мерцает. В жизни надо лишь вина и хлеба, И еще — чего никто не знает. Может быть, оно во сне являлось — Только сна припомнить не умею; Может быть, им бритва нагревалась, Щекоча податливую шею. Может быть, оно в Крыму случится… Боже мой, зачем гадать напрасно? Звездный пунш мерцает и клубится, И оно так близко и так ясно. Георгия Шенгели иногда называют «ученым поэтом», подразумевая нечто редуктивное, как пишет Ольга Обухова, некую «поэтическую узость», неспособность охватить и выразить глубокое лирическое переживание. Думается, что это неверно, так как шенгелиевская «ученость» (кстати, она роднит его с Бодлером), точное знание законов поэзии не уменьшает его возможностей, напротив, способствует построению сложного, многослойного и многогранного поэтического мира, проникнуть в который непросто именно из-за его конструктивной выверенности. Неспроста Георгий одно время принадлежал к «Цеху Поэтов», которым руководил Николай Гумилев, в статье «Наследие символизма и акмеизм» провозгласил четыре эстетических принципа, каждый из которых связан с тем или иным классиком: соединение внутреннего мира человека (Шекспир) с «мудрым физиологизмом» (Рабле) и безоговорочного жизнеприятия (Франсуа Вийон) с совершенством художественных форм (Теофиль Готье). Во время революции «Цех поэтов» распался, а в 1921 году его снова воскресил Гумилев. Как отмечал Георгий Шенгели: «Волевой закал гумилевских стихов быстро сделал его одним из любимых поэтов молодежи». Таковы же и стихи Шенгели, в частности — как его стихотворение «Клик», эпиграфом к которому выбраны строки из древнерусской поэмы «Слово о плъку Игореве» — «Дивъ кличетъ връху древа, велитъ послушати земле незнаеме»: Полна полынью степь. Латунная луна Над гребнем черных скал стоит совсем одна, Непроницаема, как маска гробовая. Невидимый залив гудит, не уставая; Безгромной молнией вонзаясь вдруг в глаза, Ползет из Турции в громаде туч гроза; А мне уютно тут под древнею стеною, Чьи глыбы тяжкие нависли над спиною… Тут Золотой Курган. Тут был босфорский форт, Оплот античности противу скифских орд; Отсюда, с этих глыб, вытягивая шеи, Громили плащники гоплитов Гераклеи; Тут буйствовал Помпей, и понапрасну яд Глотал затравленный, как кошка, Митридат. Лет тысячу спустя монахиню Елену Фавн заманил сюда — с ним лечь под эту стену — И заласкал ее. Лет тысячу спустя, Здесь Пушкин проезжал, болтая и шутя, А через день всего послушное ветрило Тоской гарольдовой над ним прошелестило… Теперь тут пусто все. Порой среди отар С герлыгой медленно пройдет старик-овчар; Порой присядет в тень охотник утомленный, Да юркнет ящерка извилинкой зеленой, Да смелый мальчуган, как я, тайком удрав Из дому, ляжет здесь меж горьких душных трав И будет слушать ночь в томленье непонятном О тайном, горестном, любимом, невозвратном… Лежу. Вдруг издали таинственный возник, Меняя высоту, необъяснимый клик, Раскат серебряный, — сирена ль заводская, Безумный ли фагот, — до сердца проникая… Див кличет! О, какой сумятицею полн, Я слушал этот вопль, — прибой кристальных волн. Внимание! Авторские права на книгу "Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь" ( Переяслов Н.В. ) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
