Изгнание Бога. Проблема сакрального в философии человека. Монография

Ростова Н.Н.

Возрастное ограничение: 0+ Жанр: Философия Издательство: Проспект Дата размещения: 16.03.2017 ISBN: 9785392219667 Язык: Объем текста: 618 стр. Формат: epub

Оглавление

Предисловие

Часть I. Деконструкция сакрального. Глава 1. Что значит сакральное?

Глава 2. Структура дискурса философии сакрального

Глава 3. Опознание в философии сакрального идеи смерти Бога

Глава 4. Идея смерти Бога в современной философии

Глава 5. О «смерти Бога» в русской традиции

Глава 6. От «смерти Бога» к «смерти человека»

Глава 7. Культурные параллели

Резюме

Часть II. Антропология формы. Глава 1. Хаос и форма в структуре субъективности

Глава 2. Антропологический минимум

Глава 3. Человек литургический

Заключение

Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгу

Глава 7.
Культурные параллели

Обнаружив в концепте сакрального объективацию тезиса о смерти Бога, несложно выявить его культурные параллели — в искусстве, в теологии, в повседневном сознании современного человека. Прослеживание связей между философией и культурой — в целом не просто занимательный процесс сравнения. Такой анализ позволяет вскрыть общий глубинный смысл феноменов культуры, самый нерв современного сознания — приверженность принципу имманентизма в осмыслении мира и человека.

§ 1. Имманентизм в искусстве

Начиная с ХХ века интеллектуальная и художественная мысль смещает свой интерес в сторону телесности. Обычно дискурс телесности связывается с представителями постмодернизма — М. Фуко, Ж. Делез, Ф. Гваттари, Р. Барт, М. Мерло-Понти, — и возводится к Ф. Ницше, А. Арто и др. Однако поворот к телу заметен уже в «Этике» Спинозы. Спиноза пишет: «В самом деле, того, к чему способно тело, до сих пор никто еще не определил, т. е. опыт никого еще до сих пор не научил, к каким действиям тело является способным в силу одних только законов природы… у лишенных разума животных замечается многое такое, что далеко превосходит человеческую проницательность… лунатики во время сна делают весьма многое, на что они не решились в бодрствующем состоянии; а это достаточно ясно показывает, что само тело в силу одних только законов своей природы способно ко многому, от чего приходит в изумление его душа».

Комментируя аналогичный пассаж Спинозы в связи с философией Ницше, Делез пишет: «Спиноза открыл перед философией и науками новый путь: мы не знаем, говорит он, даже того, что может тело; мы говорим о сознании и духе, болтаем обо всем этом, однако не знаем ни того, на что способно тело, ни того, какие силы ему присущи, ни того, что они готовят в будущем. Ницше знает, что это будущее пришло: «Мы находимся сейчас в такой фазе, когда сознание становится скромным». Призвать сознание к необходимой скромности означает принять его таким, каково оно есть, а именно как симптом, всегонавсего симптом преобразования более глубокого, чем духовное, и активности сил совершенно иного порядка, нежели духовный. «Быть может, во всяком развитии духа речь идет исключительно о теле».

Что значат эти слова Спинозы о неведомых возможностях тела и призыв Ницше к скромности сознания, подхваченные Делезом? Они значат, что на смену метафизическому дискурсу философии, предполагающему идею о трансцендентных основах и принципах бытия, приходит дискурс имманентизма, исключающий понятие трансцендентного и, как следствие, бинарные оппозиции и иерархии. Это дискурс равноправия и вседозволенного, которые, по выражению Фуко, противостоят прежнему дискурсу фашизма, основанному на абсолюте истины. Интерес к телесности — это одно из проявлений дискурса имманентизма, к которому также можно отнести попытки редуцировать человека ко временной перспективе, к конечности, к бессознательному. Мерою подлинности и источником творчества для дискурса телесности является не нечто по ту сторону тела, но сама телесность. Сознанию Делез отведет скромное, по завету Ницше, место «симптома» тела. Мир отныне лишен онтологических разрывов. Есть, скажет Делез, силы, и совокупностью и случайным соотношением этих сил определяются тела. Не сознание, но само тело есть самость, говорит Делез вслед за Ницше. В нем заключена сила метаморфозы, то есть способность самопреобразования.

В западной традиции дискурс имманентизма заметен во всех областях культуры — в философии, теологии, живописи, повседневном сознании. Русская традиция обнаруживает тенденцию к имманентизму лишь в искусстве, причем так, что часто с ней соседствует метафизический дискурс. На Западе имманентизм в искусстве представлен работами Ф. Бэкона, Э. Мунка, Э. Шиле, Х. Сутина, Л. Буржуа. В России — К. Малевича, А. Лентулова, П. Филонова, Н. Гончаровой, М. Ларионова, В. Татлина, Д. Бурлюка, Б. Григорьева, М. Менькова.

Русское художественное сознание, колеблющееся между имманентизмом и обращением к трансценденциям, мы обнаруживаем в творчестве А. Лентулова. Решительное «да» имманентизму западного сознания мы слышим в высказывании Ж. Л. Годара.

1.1. Лентулов: между смертью человека и поисками первоначал

Осенью 2014 года в Москве прошла выставка Аристарха Лентулова «Плоть вещей». Ключевой картиной выставки и, рискну сказать, в целом творчества Лентулова, мне кажется «Распятие», написанное в 1910 году.

Распятие

Что мы видим на картине? В ярких, лишенных дневного света красках изображен бюст, прикрепленный к черному кресту. Тело, с расцвеченными во все цвета радуги ребрами, обрублено по талию. Лицо, свободное от предметности глаз и рта, искажено в мучительной гримасе, сочетающей испуг и проклятие боли. Образ обжигает, притягивает, трогает. Боль отзывается болью. Но кто этот распятый?

Конечно, не Христос христианства. Христос христианства — не тавтология, ибо XX век не без помощи Ницше отделил христианство от Христа, сделав возможным понимание Христа вне христианства и христианства вне Христа. Почему распятый Лентулова — не Христос христианства? В нем слишком много жизни, которая, кажется, противостоит черному кресту как христианству. Он слишком испуган в отрицании формулы смирения «да будет воля твоя». Распятый слишком человечен, чтобы быть Богом. Христос христианства — это воплотившийся Бог, пришедший в мир для спасения людей и победивший смерть на кресте в Своем Воскресении. Или, по формуле святых отцов, Бог, ставший человеком, для того чтобы человек стал Богом. Переводя эти слова на понятийный язык, можно сказать, что Христос христианства — это парадоксальное сочетание имманентности и трансцендентности в их нераздельности и неслиянности. «Распятие» Лентулова — поистине распятие, но не Богочеловека, а человека. На кресте агонизирует человек. Здесь нет места трансценденциям, а событию смерти не предуготовано Воскресение. Человеческая боль замкнута на боль. Лентулов сделал из Христа человека, отделив его от христианства, подтверждением чему служит картина «Снятие с креста» 1910 года с изображением зеленоватого трупа распятого. Для Лентулова Бог умер, и обе картины — это объективация самосознания смерти Бога. Но что есть смерть Бога?

Новый титанизм

Смерть Бога — это не то же, что атеизм. Атеизм выстраивает себя в отношении к Богу. Смерть Бога — это попытка понимать человека вне живого личностного Бога. Это новый титанизм. Если титанизм эпохи Возрождения, поставивший человека на место Бога, мыслил человека полным здоровья и деятельных сил в разумном мире, то титанизм модерна и постмодерна переосмысливает человека в его аффективности и болезненности в мире абсурда. Титанизм означает лишение человека трансцендентной перспективы. Новый титанизм отличается радикальностью в этом устремлении. Его бунтующий человек горд в своей одинокой жизни Сизифа.

Смерть Бога означает имманентизацию антропологического и, как следствие, художественного пространства. Делез, хорошо понимая последствия имманентизации, переосмыслил Достоевского в его утверждении, что если Бога нет, то все позволено. Напротив, заявляет Делез, если Бога нет, то ничего нельзя! Все сковано предметностью, объективировано, всему предпослан смысл. Если прежде высвобождение было обеспечено Богом, то теперь живопись ищет выход в телесности. Телесность — не то же, что организм, или, на языке Делеза, фигурация — не то же, что фигура. Всякой заданной природно и социально фигурации противостоит фигура. «Распятие» Лентулова — это игра телесности в лишенном трансценденций мире. В обрубленном теле, вывернутых ушах, оскале и буйствующей палитре красок художник использует плоть как экспериментальную площадку ее самоконфигурирования. Его картина по смыслу стоит в одном ряду с работами Мунка, Шиле, Сутина, Бэкона, Буржуа. В философии — наряду с дискурсами, привлекающими «третьи термины» для описания мира и человека, которые позволяют упразднить бинарные оппозиции «душа–тело», «идеальное–материальное», «трансцендентное–имманентное», «внутреннее–внешнее».

Распятый Лентулова — это художественный эквивалент терминов «машина желания», «тело без органов», «действие», «стихия», «интенсивность». Лентулов поистине пишет «плоть вещей», ибо его мир лишен различений. В нем не отличишь человека от вещи, тело — от эмоции. Это мир боли, отделенной от страдания. Подобно тому, как у Бэкона принципиально не отличаются багровые гладиолусы от дамы в красном платье и черной шляпе или от разделанной туши, Лентулов в «Распятии» делает то же движение навстречу неразличениям между распятым и куском мяса.

Неразличение

Неразличение предмета и человека обнаруживает себя в «Портрете дочери с детскими рисунками», на котором Лентулов изобразил зеленоватую массу кресла и одновременно тела девочки с воткнутой в нее головой. В его «Греке» 1910 года, на котором изображен сладострастно ухмыляющийся художник с обнаженным рельефным торсом, предвидится Филонов, достигнувший точки, в которой Христос становится десимволизированной рыбой («Пир королей» 1913 года), а человек в пользу животного лишается второго плана. В жутковатой ухмылке «Грека» просвечивается лукавство коровы с картины Филонова «Коровницы», на которой сами коровницы подобны животным. На картине Лентулова «Дети с зонтами» 1912 года изображены не дети, но неандертальцы, болезненные, лишенные сознания существа, головы которых художник с легкостью заменяет шапками зонтов.

В «Женщине с гармоникой» Лентулова те же звон, боль, стон и крик, что у Шиле, Мунка или Сутина. Этот портрет, словно изнанка благообразного портрета жены 1913 года. Ломаная гармоника в руках женщины подобна гангрене, вырастающей из шеи на автопортрете Шиле 1912 года. Гармоника, словно вывернутое наружу нутро. Пустые глаза женщины будто говорят нам о том, что гармоника вобрала в себя всю ее суть, выдавив душу. Есть в человеке то, что он сам о себе не знает, но что, по словам Августина, знает только Бог. Есть в человеке то, с чем он сталкивается в предельном одиночестве, — то, что поэт назвал «черным человеком». Бесконечность божественного, непостижимость человеческого у Лентулова оборачиваются мучающейся плотью.

Но нельзя искать свободы там, где ее нет. Самоконфигурирование тел — это бесконечность конечного. Попытка говорить о необъективируемом вне Бога — о крике, смерти, эмоции — ведет к антропологической редукции. Человек становится телом. Необъективируемое — объектом. Смерть Бога оборачивается смертью человека. «Распятие» Лентулова — это движение навстречу смерти человека. Живопись боли и скрежета зубов захватывает, взрывает, отнимает почву из-под ног. Но в ней утрачено что-то самое главное, напряжения по вертикали.

Археология сознания Лентулова

Попытка художника мыслить человека вне Бога и попытка мыслить человека до Бога — не одно и то же. И то, и другое связано с распредмечиванием мира, ибо Бог имеет замысел о человеке и как источник порядка дарит всякой вещи ее место, в этом смысле организуя сущностный мир. Если понимание человека вне Бога ведет к антропологической редукции, то исследование мира до Бога является антропологической археологией. Живопись Лентулова находится в самом центре художественной аутоархеологии человека XX века.

Взгляд на мир до Бога — это попытка эстетики проникнуть в начало начал, в мир первичного хаоса. В смысле онтологии — это движение от Бога к ничто. В смысле антропологии — это движение от человека к хаосу субъективности. В смысле искусства — это путь от иконы к «Черному квадрату» Малевича. Можно сказать, что от наскальной живописи до иконы в широком смысле слова, то есть до мистериального образа, и обратно, от иконы до «Черного квадрата», располагается вся история человека — история его самособирания в иконе и его саморасщепления в ничто. Аналогично Малевичу в живописи, можно говорить о Джоне Кейдже в музыке, заглянувшем в «4:33» за музыку, в молчание. В танце можно говорить о Мерсе Каннингеме, расщепляющем хореографию до перводвижений. В литературе — об обэриутах, обращающихся к дословной стихии языка. В антропологии — о Сигизмунде Кржижановском, который в рассказе «Красный снег» схватывает чистую субъективность, предшествующую сознанию. В философии аутоархеология сознания проявляется в интересе к безумию как источнику ума и бессмыслице как источнику смысла. К тому хаосмосу, который вторым шагом может обнаружить космос.

Желание художника компенсировать отсутствие искусства эпатажем не имеет никакого отношения к этим философским поискам первоначал. Как, например, не имеет никакого отношения перформанс Германа Титова «Камуфляж» к Джону Кейджу. Титов показывает нам одинокий рояль на фоне заснеженного пустынного пространства, который молча методично закрашивает в розовый цвет мужчина в пуховике. Устроители московской выставки 2012 года «Эксперименты Джона Кейджа и их контекст» усмотрели в видео Титова прозрение тишины и другие неожиданные смыслы. Однако этот незамысловатый перформанс на 15 минут, открытый бессчетному числу интерпретаций, ибо сам по себе ни о чем не говорит, никак не связан с погружением в ту бездну эстетического хаоса, из которой рождаются предметность и сюжет.

Лентулов находится в самой сердцевине этих философских попыток дойти до первооснов предметности, разложить порядок до первоэлементов, первоцветов, первоформ, перворитма, заглянуть за живопись. В этом все его разноцветные пейзажи и церковки, словно выложенные из нарезанных плоскостей. Аналогично он движется в исследовании человека. Его «Женщина в полосатом платье» производит впечатление, будто части ее тела принадлежат не одной, но разным женщинам: голова — рабочей, кисти рук — интеллектуальной художнице, откровенно обнаженные ноги — уличной девке. Так же несуразен фон картины, сочетающий атмосферу будуара, подсобного помещения и, между прочим, украшенный Лентуловым аппликацией березы, сделанной из натуральной бересты. Распредмечивающий себя мир — это мир, утративший сущности, в котором все сдвинуто со своих мест. Это удвоение, раскраивание предметов у Лентулова видно в автопортрете со скрипкой, в котором художник отчего-то не рискнул подвергнуть и самого себя такому же лишению сущности.

Написанный в кубистической манере портрет А. С. Хохловой — пожалуй, одна из самых удачных попыток Лентулова обнаружить необъективируемое, предшествующее всяким сущностям. В легкой, игривой, помещенной лишь в одной изогнутой линии актрисе Лентулов, кажется, поймал тот самый свет, которым влюбленный любит, а художник творит. Здесь он по смыслу близок живописи Зверева, поимке той акварели состояний, которая предшествует эмоции.

Между антропологическими вертикалями и горизонталями

Художник Лентулов — это, по крайней мере, два художника. Один тяготеет к западной традиции, двигающейся по пути имманентизации человека, замещающей острые онтологические оппозиции трансцендентного и имманетного вялыми оппозициями тела и организма, стихии и социума, сакрального и профанного, обнаруживающими себя в рамках имманенции. Другой Лентулов — это исследователь истоков живописи и сознания. Тот, который стоит на линии между иконой и «Черным квадратом», по которой непрерывно можно перейти от субъективности до Бога. Путь от туши до Бога невозможен.

1.2. Годар: кинизм против Платона

Последний фильм Жана-Люка Годара «Прощай, речь» (2014 год) — это самое мощное художественное и интеллектуальное высказывание Европы за последнее время. Эстетика фильма завораживает. Она заставляет видеть то, что мы пробегаем глазами, осязать то, чего второпях касаемся, чувствовать то, на что подспудно всегда были способны. Эстетика Годара — это эстетика красоты и чувственности, невозможная в функциональном и асексуальном мире виртуально-технического. Но эмоциональному потоку фильма, кажется, противостоит главное послание режиссера.

Лжи социума, лжи языка, опосредованности Другим, хаосу смутных представлений Годар противопоставляет собаку. Собаку и неизменно красивый пейзаж, которые являются главными героями фильма. Собака не знает языка. Собака не скована нормами. Собака всегда живет настоящим. Она непосредственна и проста. Если мир — это рай, а человек — это ад, то собака находится вне идеи рая и ада. Она вся на поверхности. Ее движения ладны природе. Она всегда красива, потому что всегда органична. Слеп не зверь, говорит Годар. Это человек ослеплен сознанием и не способен видеть мир. Бездушно не животное. Бездушен человек. «Собака, — цитирует Годар Дарвина, цитирующего Бюффона, — единственное существо, которое любит вас больше, чем себя». Бог умер, но это не трагедия. Это не конец. Это начало новой гармонии, заверяет нас Годар.

О том, что Бог умер, Годар напоминает в диалоге мужчины и женщины. Она говорит: «Я отпускаю себя». Он ей вторит: «Да, в глубину. Я думаю, надо начинать снизу, а потом подниматься на поверхность, как Кириллов. Два вопроса: один большой, другой маленький. Но маленький тоже большой». Она уточняет: «Маленький — это что?» Он: «Страдание». Она: «А большой?» Он: «Другой мир». У Достоевского точнее. Маленькой причиной он называет не страдание, а боль. Во время этого диалога на экране мы видим акварельные краски. Ее слова «я отпускаю себя» сопровождаются кадром, в котором два человека рисуют на листе черный крест. Рука ведет линию вниз. «Другой мир» видится размокшей черной краской, которую теребит кисточка. Диалог замыкается чередой мимолетно сменяющихся кадров — люди в мантиях с крестами, толпа школьников, метро в час пик и вдруг — золотые клены. Этот визуальный ряд кажется достаточно буквальным. Черной кляксе противостоит золото. Толпе — могучая органичная единомножественность. Но в нем нет главного — драматизма Кириллова, к образу которого, кажется только из интеллектуальной жадности, решил обратиться Годар.

Что значит отпустить себя, погрузить себя в глубину и подняться на поверхность, «как Кириллов»? Отпустить от чего? Кириллов отпускал себя от Бога, от «боли страха смерти». Кто победит боль и страх, говорил он, тот сам станет Богом. Значит ли погружение, о котором говорит Годар, нисхождение в боль и смерть? Значит ли поверхность — восхождение к человекобогу? Кажется, что Годар напрасно взял инструментарий Достоевского, чтобы избавиться от Бога. Идеалу собаки, идеалу натуральности мешает фигура Бога, однако исследование Достоевского прямо противоположно тому, чего ожидает от него Годар. Смерть Бога не есть счастливое рождение природной гармонии. Достоевский на микроскопическом уровне исследует то, что становится с человеком в тот момент, когда исчезает Бог. Достоевского волнует цена освобождения, того своеволия, идеей которого болен Кириллов. Этой ценой оказывается смерть человека, исчезновение антропологического феномена. Убивая Бога, человек становится не милым псом из годаровского фильма, а зверем, кусающим, бешеным зверем, каким стал Кириллов, укусивший за мгновение до своего самоубийства не к месту пришедшегося Верховенского. Годар видит лишь мирные блестящие глаза собаки как изначальную данность и конечную цель человека. Для него не существует проблемы человека и, как следствие, человекобога, ибо он не отличает человека от животного. А потому о погружении и восхождении в смысле Достоевского говорить нельзя. Проблемой для Годара оказывается не человек и его превращения, подобные тем, что описаны в «Бесах», а животное, которому Бог мешает быть животным. Достоевский ставит проблему человека и Бога, Годар — проблему животного и Бога. Для Достоевского Бог конститутивен в отношении человека, для Годара Бог — это банальное чувство внешней зависимости человека наподобие ошейника у собаки. Как говорит героиня фильма, Бог не сумел или не захотел сделать нас смиренными и тогда сделал нас униженными. Бог для Годара — это тот, кто унижает человека, сковывает его. Но откуда у животного Бог? Если бы естество человека было неотличимо от естества собаки, фигура Бога была бы не нужна и невозможна, ибо естество задано природой. Природа не знает одиночества, своеволия, страха и смерти. Но Годар, в отличие от Достоевского, не желает видеть здесь проблемы и лишь неуместно кладет его образы в интеллектуальную копилку своего фильма.

Ф. Гиренок увидит в фильме Годара желание режиссера противопоставить киническую традицию платонической, исторически победившей в Европе и истощенной в современном мире. В современной европейской философии действительно присутствует стремление реабилитировать киническую мысль. Петер Слотердайк пишет «Критику цинического разума». Мишель Онфре предлагает свою «контристорию философии». «Тирании платонических, христианских и немецких идеализмов» Онфре противопоставляет «скрытое институцией существование альтернативной, критической, радикальной, гедонистской, практикуемой, полезной и экзистенциальной философии». Годар визуализирует эту мысль современной философии. Помимо собаки, откровенного совокупления мужчины и женщины, в фильме присутствуют раблезианские моменты.

Но что значит кинизм как рецепт второй молодости Европы, похоронившей своего Бога? Киническое мировоззрение — это мировоззрение, выстроенное имманентными ориентирами, — человеческим разумом и природой. Оно не знает трансцендентных величин. Не Бог, но боги окаймляют его периферию. Это философия, редуцирующая человека к элементу мира наличного. И этой редукции придерживается Годар.

§ 2. О феномене смерти Бога в повседневности

Ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить:
«Я Христос», и многих прельстят.

(Мф. 24:5)

Положение прихожанина Англиканской церкви и открытого гея сравнялись: и то, и другое вынуждает оправдываться.

Доминик Грив, экс-генпрокурор Великобритании

Смерть Бога — не метафора, но факт, свершившийся в западном сознании XX века. В философии об этом свидетельствует теория сакрального, которая позволяет строить рассуждения о религии вне идеи Бога, а в предельных вариантах объявляет Бога антисакральным (Ж. Батай). Поразительно, но современная теология пошла по тому же пути, что и философия, вытесняя, а в конечном итоге устраняя Бога из христианской традиции силами христианства. Удивительные свидетельства смерти Бога для теологии можно найти у митрополита Антония Сурожского, несшего свое служение в Великобритании. Например, он рассказывает о том, что русскую студентку выгнали вон с богословского семинара, проходившего в Лондоне, только из-за того, что она сказала что-то о Воскресении Христовом. Самого Антония Сурожского перестали приглашать на Би-би-си, потому что он говорил о Божестве Христа. По мнению работников корпорации, подобные проповеди принадлежат к другому столетию. Эти воспоминания митрополита относятся к семидесятым годам прошлого века. Сегодня отвержение сверхъестественного выражается, например, в том, что «Обязательные основы», одобренные французским епископатом, рекомендуют исключить все ссылки на космические чудеса — утешение бури, умножение хлебов, а также упоминания об ангелах, сатане и бесноватых. Среди заповедей блаженства в них не нашлось места заповедям «Блаженны плачущие» и «Блаженны изгнанные за правду». Страшные слова Христа «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой» также «опущены». На практике подобные веяния выражаются, например, в том, что родители, по совету прихода, «чтобы не травмировать» своего ребенка, вешают в его комнате не распятие, а собаку «как символ верности», то есть как изображение, наиболее понятное детскому возрасту.

Дело, однако, не просто в том, что вера рационализируется и психологизируется, но в том, что фигура Бога подменяется принципиально чем-то иным, необратимо трансформируя не только церковное, но вместе с тем и социальное пространство. Как однажды тонко подметил П. Тиллих, Америка, решая проблему отношений между Богом и миром, изобретает «средние аксиомы», которые являются посредниками между абсолютными принципами христианства и конкретной жизнью мира, как то: демократия, достоинство человека, равенство перед законом. Проблема заключается в том, что эти аксиомы фактически стирают необходимость в непосредственности Бога. И это стало характерно не только для американского, но и для европейского менталитета, который избрал для себя в конечном итоге горизонтальное измерение. Для Европы знаковым стало подписание в 2004 году главами европейских государств Конституции ЕС, исключившей христианство из списка источников своей культуры. Характерно, что, по замечанию западных аналитиков, только российский президент, поздравляя в 2013 году папу римского Франциска с избранием, говорил о христианских ценностях, тогда как все остальные нейтрально говорили о мире, доброте и демократии. Лозунг «Jesuis Charlie» сегодня несоизмеримо ближе к пониманию собственной идентичности Европы, нежели христианство. Место Бога теперь занял принцип толерантности. И в этом пункте сходятся светская и церковная мысль, подтверждением чему служит диалог Юргена Хабермаса и Йозефа Ратцингера.

В этом диалоге Ю. Хабермас выступает за «постсекулярное общество», то есть общество, которое подразумевает взаимодействие и «взаимообучение» секулярной и религиозной сфер. Фактически же речь идет о реабилитации верующих в современном мире путем признания их равноправия в демократическом диалоге со светскими позициями и благодаря «переводу» основных религиозных понятий на общедоступный язык. Удачным «переводом» такого рода Хабермас считает идею «человеческого достоинства», которая в христианстве присутствует как идея богоподобия. А Йозеф Ратцингер вторит ему: «я во многом, — говорит он, — согласен с тем, что было сказано Юргеном Хабермасом о постсекулярном обществе, о готовности учиться и взаимном самоограничении». Взаимное ограничение касается двух сфер — разума и веры, светского мира и церковного. Наряду с христианством Ратцингер объявляет рациональную секулярную культуру великой культурой Запада и выступает за их «коррелятивность» в современном мире. Церковная точка зрения необходима для предотвращения патологии разума — расширения арсенала ядерного оружия, применения клонирования и т. п. А разум необходим религии во избежание патологий веры — фанатизма, приближенного к терроризму. Другими словами, и Хабермас, и Ратцингер придерживаются толерантности как основного принципа для человечества, подчеркивая, что не только единственность истины невозможна, но и всякая частная истина нуждается в другой частной истине.

Архиепископ Бруно Форте, приближенный папе римскому Франциску (специальный секретарь Синода епископов), концептуализируя понятие Бога как Иного, Другого, приходит к мысли о том, что в свете этого необходимо признавать всякую инаковость. Земная инаковость есть символ трансцендентной инаковости, и «принятие одного означает принятие Другого». Начиная говорить о культурных, национальных и религиозных различиях, он переходит к приветствию «любой инаковости», призывая «открыться навстречу ценностям любой инаковости, с которой мы сталкиваемся и как отдельные индивиды, и как сообщества — понимая ее не как соперника, но как обещание и дар». Вторя Иоанну Павлу II, он призывает «уважать другого человека во всем его отличии». Сейчас Бруно Форте занимается вопросами либерализации отношения Церкви к гомосексуализму, проповедуя, как это иногда называют, «экуменическое отношение к стилю жизни». То есть признавая и вне официального подхода католической Церкви зерна истины и позитивные моменты. В случае с гомосексуализмом, например, тот факт, что нетрадиционные партнеры все же любят друг друга, а значит, не все в их связи является грехом. Но признание любой инаковости и осторожные подступы к ней есть не что иное, как принцип толерантности.

Стоит только отметить, что «толерантность» вместе с тем и прежде всего есть физиологическое понятие, означающее неспособность организма противостоять антигенам. Не проливает ли свет такое понимание термина на подлинную суть проблемы человека сегодня? Принцип свободы слова сейчас, кажется, исходит из того крайнего утверждения, что «нет ничего настолько святого, чего нельзя было бы оскорблять», как однажды выразился скандально известный представитель современного искусства Ларс Вилкс. Это высказывание отнюдь не является эксцентрикой. Оно отражает логику дискурса толерантности и реальность, выстраивающуюся согласно этой логике. Появившиеся в сентябре 2015 года карикатуры на утонувшего ребенка беженцев из Сирии и организованная в мае 2016 года выставка «Музей мучеников», посвященная террористам, подтверждает неизбежную ее жизненность. Восклицания о том, что «это уже слишком», не выдерживают никакой критики. «Слишком» может быть только по отношению к чему-то, по отношению к фундаментальному табу. Вне табу у позволенного нет степеней. Но не обернется ли эта позиция против «святости» самой свободы слова?

Принцип толерантности заставляет Запад пересмотреть свое отношение к христианским символам, в результате чего они либо нейтрализуются, либо подпадают под прямой запрет.

2.1. Христианские символы: Keep Christ in Christmas

Нейтрализация символов — это попытка найти для них знаковый светский эквивалент, позволяющий абстрагироваться от их конкретного христианского содержания. Например, накануне 2013 года на центральной площади Брюсселя установили не традиционную двадцатиметровую сосну из Арденнских гор, а так называемое «электронное зимнее дерево» — громоздкую инсталляцию, многим напомнившую сборку из огромных аптечных крестов, отчего ее прозвали «Аптека». В городе, однако, разгорелся скандал, и в 2014 году эксперимент повторять не стали. Из-за доводов толерантности в Европе все чаще возникает инициатива заменить наименования христианских праздников нейтральными светскими, например назвать рождественскую неделю неделей скидок и распродаж или зимним праздником, праздник Всех святых — осенними каникулами, а пасхальные праздники — просто каникулами.

В США и Европе, например в Великобритании, стала популярна аббревиатура «XMAS», которая заменяет рождественское «Christmas». Эту аббревиатуру можно встретить на рекламных баннерах или поздравительных открытках. Все понимают, что аббревиатура отсылает к ежегодному празднику, однако подспудно все перестают понимать, чему посвящен этот праздник. Причинитель празднества, Христос, устраняется из события абстрактным «Х». Не «Христова месса», но «некая месса» становится содержанием праздника. Приверженцы использования аббревиатуры, желая избавить народ от невежества и напрасного негодования, объясняют, что «Х» — вовсе не математический «х», «this misunderstanding», это непонимание сразу же развеется при обращении к истории. «Х» есть не что иное, как символ Христа, используемый с древнейших времен. Но о чем нам говорит «Х»?

Христограммы, на которые ссылаются изобретатели «X-MAS», – это живые доопределяемые в вере символы христианства с конкретным содержанием. Х – это начало имени имени Χριστός, эта буква символизирует Христа. Христианский символ рыбы содержит в себе исповедание христианской веры, благодаря греческому слову «іхѲýσ», которое можно прочитать как аббревиатуру, обозначающую: «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель». Символ рыбы и монограмма ІХѲYΣ использовался во время гонений на церковь и позволял христианам узнавать друг друга. Христограмма «хи-ро» (), или «крест Константина», содержит в себе первые греческие буквы имени Христа. Она символизирует Христа и Его победу над смертью. Монограмма из букв «альфа» и «омега», которые иногда изображаются с «хи-ро» или с «тау», означает бесконечность и вечность Бога. Монограмма ІНΣ состоит из первых трех букв слова Иисус. Монограмма ІНS, предположительно, раскрывает свою суть в латинских выражениях типа «In Hac Salus» — «В этом (кресте) — спасение» и «Iesus Hominum Salvator» - «Иисус, спаситель человечества», - и символизирует спасение и воскресение. Монограмма INRI, содержащая латинское утверждение «Iesus Nazarenus Rex Iudaeorum», переводится как «Иисус из Назарета, царь иудейский» и символизирует страдание. Христограмма «йот» и «хи», напоминающая русскую букву «Ж», соединяет греческие инициалы Христа – I и Х. Христограмма, составленная из греческих букв «P» и «Т», «ро» и «тау», сокрывает в себе значение распятия царя небесного – буква «Т» символизирует крест, а буква «Р» отсылает к римскому «REX» — цезарь, царь. Но что такое «Х» в аббревиатуре «X-MAS»?

То, что «X» сам по себе символизирует Христа или является второй буквой внутри греческого слова «рыба», вовсе не означает, что в связке с «MAS» он образует символ христианского праздника, ибо символ неделим, но всегда целостен, иначе он превращается в знак. Нельзя произвольно взять один элемент символа и присовокупить его к другому элементу, объявив новое образование древним символом. «Х-MAS» — не христианский символ, ибо традиция его не знает. Идет ли речь о том, чтобы создать новый символ? Но нас отсылают к истории. История же имеет два измерения — до принятия императором Константином христианства и после. Первое — это время гонений на христиан, время, когда символ позволял сокрывать живое знание. Второе — это время торжества христианства, когда символ проник в повсе­дневную жизнь. И в том, и в другом случае прикровенность символа связана с непосредственной данностью символизируемого. Но сегодня не времена катакомб, равно как и не торжественное время христианизации мира. Сегодня не знаемое «символизируется», но то, что попадает в реку забвения. Рождественская аббревиатура со знаком «Х» — это не символ, а шифр, то есть способ забвения Того, чье место он занимает, под предлогами обращения к древним символам и разумной экономии места на вывесках и карточках. «Х» в современной аббревиатуре не имеет никакого отношения к символическому сознанию, поскольку не открывает, но, напротив, заслоняет собой содержание.

Помимо косвенных запретов на символы христианства, за последние годы в Европе произошла череда резонансных событий, связанных с прямым запретом на них, причем при судебных разбирательствах суд чаще всего выступал против христиан. Например, работодатели стали ставить своих сотрудников перед выбором — крест или работа. В 2006 году сотрудницу британской авиакомпании Надю Эвейду уволили из-за того, что она отказалась снять нательный крест на работе. Впрочем, именно Эвейде, в отличие от других гонимых христиан, суд пошел навстречу, признав нарушение прав человека и обязав работодателя выплатить денежную компенсацию. В 2009 году в Великобритании сотрудницам двух разных клиник Ширли Чаплин и Хелен Слаттер руководство запретило носить крест на работе под угрозой увольнения. Начальство Хелен аргументировало свою позицию тем, что ювелирные украшения могут принести инфекцию в больницу. В 2013 году увольнением за ношение усыпанного драгоценными камнями креста, больше похожего на украшение, пригрозили ведущей норвежского телевидения Сив Кристин Саелманн.

Под запрет попадают не только нательные кресты. В 2006 году крест сняли с воинского мемориала в Амстердаме, который, однако, вернули после протеста ветеранов. В 2009 году Страсбургский суд вынес решение о запрещении распятий в итальянских школах. Правда, из-за горячих протестов итальянцев в 2011 суд отменил свое постановление. В 2010 году кресты были сняты со стен немецкой больнице в Бад Зодене. В том же году члены фракций Европейского парламента обратились в Страсбургский суд с протестом против присутствия креста в молитвенной комнате Европейского парламента. В 2014 году под давлением Фонда свободы от религии (FFRF) в университете Арканзаса удалили изображения крестов с футбольных шлемов. Эти и другие запреты часто аргументируются тем, что христианский символ может оскорбить или, если имеется жалоба, уже оскорбил чувства мусульман и других нехристиан. Например, кресты больницы в Бад Зодене попали на свалку из-за жалобы пациента-мусульманина, который заявил, что те мешают ему выздороветь.

Аналогичные случаи происходят и с рождественской символикой. В 2012 году администрация датского города Коккедал запретила установление рождественской ели. В том же году в Санта-Монике (США) христианам пришлось устраивать рождественские мероприятия на частной территории, поскольку в городском парке муниципальные власти города делать им это запретили. Как лозунг христиан современного мира звучит тема рождественского парада, предложенная в 2014 году в американском городе Пьемонт: «Keep Christin Christmas». И как свидетельство о положении христиан в некогда христианском мире воспринимается решение властей города об изменении этой темы со ссылкой на то, что она не может быть пригодна для светского праздника.

Не только христианская символика, но и принадлежность к христианству как таковая вызывает осуждение. Как сообщает Доминик Грив, «сотрудники фирм в наши дни сталкиваются с риском потерять работу, если имеют склонность обсуждать вопросы, касающиеся веры, в трудовые дни». Например, с английского завода «Бентли Моторс» в 2012 году уволили священника Фрэнсиса Кука, который проработал там 10 лет, из-за того, что его присутствие может оскорбить нехристиан. В 2013 году в США учителя из Нью-Джерси уволили за то, что тот, отвечая на вопрос любопытного ученика о происхождении фразы «Последние станут первыми», дал почитать ему Библию. В том же году в США выпускнице школы Нью-Йорка запретили в своей речи упоминать о Боге. В 2014-м в США школьнице из штата Теннеси, обратившейся к чихнувшему с традиционной фразой «Blessyou!» («Будь благословен»), сделали замечание о том, что подобные формулировки уместны только в церкви, и временно отстранили от занятий. В том же году во Флориде учительница запретила ученику читать Библию в классе в специально отведенное для чтения время. В Колорадо ученикам не позволили собираться в учебное время для совместных молитв и разговоров на религиозные темы. В Калифорнии в одной из школ изъяли всю христианскую литературу, в том числе Библию, якобы по желанию родителей. Правозащитники теперь ведут свое расследование. А один из американских христианских колледжей отказался от своего именования «Крестоносцы», которое получил с момента своего основания в 1968 году. Президент колледжа объяснил это тем, что «времена меняются». Христианство вытесняется не только из рабочей сферы и светских учебных заведений, но и из христианских школ. Сейчас в Великобритании двум христианским школам департамент по стандартам в области образования угрожает сокращением финансирования и даже закрытием из-за того, что, по мнению чиновников, в них формируют у детей «дискриминационные взгляды». К такому выводу они пришли после опроса учеников на тему гомосексуализма и других религий. Массовость притеснений христиан привела даже к созданию в Австрии специального Центра исследований нетерпимости и дискриминации по отношению к христианам, который регулярно готовит информационные и статистические доклады.

Христианство становится настолько маргинальным, что теряет под собой законную почву. Оно становится косвенно, а порой и прямо наказуемым. Для него остается только место приватного, скрытого от окружающих. Христианство оказывается на задворках европейского сознания. Сегодня только Либерия может призывать Всевышнего на спасение от вируса Эбола, о чем язвительно сообщают либеральные газеты.

Попытка нейтрализации христианских символов, вытеснение христианства в сферу личного дела наряду с продажей храмов и осквернением христианских святынь позволяют Доминику Гриву говорить о достигнутом равенстве между христианами и гомосексуалистами в смысле их маргинальности. Однако если христиане действительно сегодня на Западе становятся маргиналами, то о положении гомосексуалистов подобного сказать нельзя.

2.2. Традиционные ценности

Напротив, нетрадиционные ценности сегодня особенно бережно охраняются законом, тогда как традиционные христианские ценности представляются в роли агрессоров. За квалификацию гомосексуализма как греха или за отказ представителям нетрадиционной ориентации в причастии в Европе и Америке сегодня могут наказать. Например, в Великобритании в 2008 году суд приговорил англиканского епископа к штрафу и направил на переподготовку за то, что тот отказался принять гей-активиста на работу, связанную с общением с молодежью. В 2004 году в шведском городе Боргхольм известного пастора Оке Грина приговорили к месяцу тюремного заключения за то, что во время проповеди он осуждал гомосексуализм и назвал гомосексуалистов извращенцами, которых дьявол использует в борьбе против Бога. Поведение пастора подпало под недавно появившуюся в Уголовном кодексе статью об ответственности за неуважение к меньшинствам. Лишь апелляционный суд оправдал пастора. В 2010 году в Великобритании провел ночь в тюрьме и заплатил штраф в 1000 фунтов американский уличный проповедник. Компания целующихся гомосексуалистов окружила его и начала спрашивать, что он об этом думает. Проповедник сказал им, что в глазах Бога это грех. Тогда группа обратилась в полицию. Подобным арестам подверглись и другие уличные проповедники за публичные высказывания относительно греховности гомосексуализма. В том же 2010 году в Нидерландах в полицейском участке пришлось оправдываться священнику, после того как он отказал в причастии гомосексуалисту. Священник сослался на то, что, согласно Церкви, содомия — тяжкий грех. Гомосексуалист обратился в полицию. Недовольного тут же поддержали активисты нетрадиционной ориентации, устроив акцию протеста в церкви. В 2010 году испанской католической телекомпании пришлось заплатить штраф 100 тысяч евро за выпуск в эфир рекламных роликов, пропагандирующих семейные ценности. Осенью 2014 года в Хьюстоне разгорелся скандал. Мэр города, сама принадлежащая нетрадиционной ориентации, заявила о «чистке» проповедей местных священников на предмет гомофобии и высказываний по гендерной тематике. Администрация города потребовала под угрозой суда исключить подобные высказывания из публичных выступлений и выказала готовность проверить письменные варианты проповедей ряда представителей духовенства.

В отличие от значительного числа протестантских церквей, благословляющих гомосексуальные союзы и посвящающих в сан гомосексуалистов, католическая церковь в этом вопросе придерживается традиционных взглядов. Но СМИ делают свою работу, приучая аудиторию к мысли о том, что католицизм вполне совместим с гомосексуализмом. Например, в либеральной прессе на первой полосе можно увидеть заголовок «Папа хочет признать нетрадиционную семью». Конечно, из текста статьи, помещенного уже на другой полосе, выяснится, что гомосексуализм католическая Церковь «однозначно считает грехом», но читатель уже вовлечен в игру технологии по превращению табуированного в норму. Аналогичную стратегию СМИ можно наблюдать и в отношении других традиционных ценностей. Например, статья с заголовком «Папа согласился на развод» будет строиться на таких вербальных конструктах, как «возможно, скоро», «похоже», «с другой стороны», и содержать в себе чистый домысел журналиста. Объявленный факт в заголовке будет обеспечен натянутой гипотезой автора статьи в верном расчете на то, что оставит след в сознании читателя.

С точки зрения антропологии, торжество гомосексуальных ценностей в Европе весьма симптоматично. Оно обнаруживает старость Европы, ее культурную вялость. Каким-то искусственным образом прогрессивный протестантизм сегодня пытается привить христианству третий путь. Не путь духовного плодородия, выразителем которого является монах, не путь мирского, но освященного Церковью, плодородия, связанного с идеалом супружества, но путь удовольствия. Удовольствие — удел бесплодных стариков. Современный гомосексуализм освещает постаревшее лицо западного христианства. О чем задумываются и сами западные христиане. На конференции по гомосексуальным бракам, прошедшей в 2013 году в Госдуме, французские делегаты заявили: «Европейской цивилизации приходит конец, вся надежда только на Россию и Православную церковь».

Дело не только в том, что гомосексуализм прямо противоречит христианству. Главным здесь является аргументация, защищающая нетрадиционные ценности. Вновь человек и его права поставлены во главу угла. Субъективность для Запада выступает сегодня высшей ценностью, упраздняя любые другие ценности.

2.3. Люди-nones

На частном антропологическом уровне смерть Бога выражается в психологизации религии и синкретическом мировоззрении. Религия начинает восприниматься как вид психотерапии. Но смысл религии и психотерапии противоположен, ибо психотерапия имеет своим пафосом примирение человека с миром и с самим собой. Она помогает человеку социализироваться и обрести заветное чувство «я сам», то есть чувство, говорящее человеку: «я делаю себя сам, а значит, имею на себя права». Религия, напротив, требует от человека порвать все связи с миром и велит ему жить в мире этом, но по законам мира иного, центрируя сознание Богом. Синкретизм, позволяющий человеку одновременно утверждать то, что он является буддистом, христианином и последователем Кастанеды, есть не что иное, как избирательная толерантность на частном уровне, то есть примирение истин, каждая из которых сама по себе есть полнота. Такое состояние сознания скорее свидетельствует о собственном хаосе и разрозненности, нежели о широте.

Если в философии жажда тотальных смыслов и сверхрационального вне Бога приводит к появлению философии сакрального, а в теологии — нетеистического теизма, то на уровне повседневности можно говорить о феномене верующих без предмета веры. Появляются так называемые люди-nones, те, кто на вопрос о принадлежности к какой-либо конфессии отвечает «none», то есть ни к какой, но при этом считают себя верующими — в высшую силу, разумное начало, внецерковного Иисуса Христа и т. п. В социологии это явление веры, жаждущей непосредственности Бога, которой тесно в рамках институтов, установлений и догматов, иногда называется диффузной религиозностью (Р. Чиприани, 1988 г.), рассеянной религиозностью, внеконфессиональной религиозностью, постатеизмом и др. Сюда же можно отнести более раннюю идею «приватной» религии П. Лукмана («Невидимая религия», 1967). Сегодня М. Эпштейн называет его «бедной верой», «minimal religion», объясняя, что бедной эта вера является потому, что «почти ничего не имеет в этом мире: ни храма, ни обряда, ни установленных правил, одну только обращенность к Богу здесь и сейчас». Но вера вне установлений, догматов и культа, вне определенного содержания есть приватная вера, вера на свой вкус. Что бы в данном случае не провозглашалось в качестве предмета веры, это всегда будут субъективные переменчивые представления человека. Бог вне традиции есть индивидуальный Бог, то есть частные состояния субъективности. Традиция – это то, что присутствует в человеке и одновременно не зависит от него. Она является препятствием к субъективизации Бога. Внеконфессиональная религиозность предоставляет тотальную власть субъективности.

Церковь, в свою очередь, идет навстречу тем, кто ее сторонится. Например, в Голландии при одной из протестантских общин Оостерпарккерк, причем консервативного направления, создано церковное движение «Стром» (голл. «строом», «течение»). Община учитывает главную, как установил Нидерландский центр исследования о религии и обществе Каски, потребность молодых верующих Голландии — самостоятельный духовный поиск и индивидуальный характер веры. «Строом» проводит свои встречи в кинотеатре, в то время когда в самой общине идут богослужения, и допускает «прихожанам» проводить эксперименты, дебаты и брать из религии только то, что им близко. Пастор общины оправдывает такую форму церкви тем, что она, в отличие от обычных тренингов духовного роста, пробуждает в прихожанах стремление жить для других. Однако «жить для других» не есть собственно христианство. «Жить для других» — это проявление альтруизма, который возможен вне Бога. А брать из христианства только то, что сочтешь нужным, — значит стоять вне христианства. Это не единственный пример такого подхода церкви к верующим. Другая голландская протестантская церковь Ниуве керк (Новая церковь) привлекает мирян встречами в кафе, где проходят разговоры на наболевшие темы и практикуется самопознание на основе Библии. Но не есть ли это та же разновидность внеконфессиональной религиозности?

Оборотной стороной этой попытки найти Бога вне религии является построение религии без Бога. Блуждающая субъективность здесь формирует надежную институциональность. Речь идет о деловой сфере и корпоративной культуре, которые пропитываются религиозным духом. Главы корпораций обожествляются, как, например, Стив Джобс, изображающийся на плакатах с нимбом на голове и планшетом в руках наподобие Библии. Магазин «Apple» в Ковент-Гарден приглашает посетителей на небеса. Стеклянная винтовая лестница, украшающая его интерьер, будто скопирована с картины Уильяма Блейка «Лестница Иакова». Западные компании развивают идеи корпоративной религии. Если сегодня конкурируют не товары, но идеи, то сила компании, считают менеджеры, заключена в ее философии. Бренд неразрывно должен быть связан с ценностями, которые, собственно, и подлежат продаже. Вера сотрудников в сверхмиссию и ценности фирмы транслируется потребителям и рождает вместе с их верой спрос. Возможно, с точки зрения конкурентной борьбы корпораций, эта позиция имеет под собой основания, однако она влечет прямой запрет на то, чтобы говорить о Боге. Ветхий Завет об этом говорит очень точно: не сотвори себе кумира. Бог и «кумиры» — взаимоисключаемые величины. Там, где есть кумир, претендующий на то, чтобы охватить все чаяния, желания, душевные ориентиры человека, там нет места Богу. Если мир в аскетическом смысле — это то, что крадет человека у Бога, то таким образом окрашенный мир, окрашенный в святость и верховную ценность, — это мир, окончательно укравший человека у Бога. Теперь ему не противостоит Бог. Он сам как Бог.

Как в случае с поисками Бога вне религии, так и в случае попыток найти религию без Бога речь идет о редукции трансцендентного к имманентному измерению — субъективности или социальности. Такая редукция есть свидетельство смерти Бога.

Смерть Бога в западной культуре подготовила не только философия, но главным образом теология. Выдающейся эта роль теологии является потому, что ее представители действовали изнутри, используя средства христианства против христианства.

§ 3. Теология и теория сакрального: Бог как Антихрист

Смерть Бога в теологии — это не частный феномен богословской мысли 60-х годов, связанный с работами Т. Альтицера, Г. Ван Бурена, У. Гамильтона, Г. Ваханяна и др. Это то, что обнаруживает себя как навязчивая идея современной западной теологии. Об этой навязчивости говорит не только обилие теологических конструкций, пытающихся исключить Бога из христианства, но и цепь ревностной взаимокритики теоретиков, осуждающих друг друга за недостаточный радикализм. Барт критикует Тиллиха. Бонхеффер критикует Барта и Бультмана. Бультман критикует Барта. Тиллих и Альтицер, в свою очередь, критикуют Бонхеффера. Одновременно Кокс критикует Тиллиха, Барта и Бультмана. В этом смысле о радикализме стоит говорить не локально, но как о ведущей характеристике современной теологии. О смерти Бога свидетельствуют попытки теологов использовать в качестве основания своих концепций обезличивающую Бога онтологию Хайдеггера, введение представлений о тотальной историчности Бога, проект демифологизации и лишение Бога сверхъестественных характеристик, редукция Бога к понятию любви и существованию для других, подмена мистической сути церкви социальным служением. То есть разнообразные способы имманентизации Бога, делающие его подручным и понятным современному человеку, а нередко — и зависимым от него. Примечательно, что интеллектуальные ходы и терминология западного богословия здесь часто оказываются созвучными философии сакрального. Теология намеренно и ненамеренно идет по пути философии сакрального, чей дискурс строится на исключении фигуры Бога. Некоторые богословы прямо обращаются к философским концепциям сакрального, например Р. Шеффлер — к теории М. Элиаде, Дж. Алисон — к проекту Р. Жирара. При том что изначально сама теология оказала влияние на появление философии сакрального. Западное сознание будто не может помыслить нечто большее, нежели человек. Не может мерить мерой большей, нежели человеческая. А. Тарковскому в кинофильме «Ностальгия» удалось высказать эту мысль всего в одном эпизоде, когда итальянка, зайдя в храм, не смогла преклонить колени перед иконой. Молодые стройные ноги, словно колоды, не смогли согнуться. «Я» не смогло смириться. Но упразднение Бога в теологии имеет прямые антропологическое последствия. Чтобы их выявить, необходимо проанализировать структуру основных теоретических шагов, производимых приверженцами стратегии смерти Бога, и показать их связь с философией сакрального.

3.1. Ф. Шлейермахер: мимоходом о Боге

С тех пор, как я мыслю и существую, религия была коренной основой моего бытия; ей питался я в юности, она сохранилась во мне даже тогда, когда перед скептическим взором исчезли Бог и бессмертие души.

Ф. Шлейермахер

Как теория сакрального появилась на почве предшествующей философии (Дж. Локк, Д. Юм, И. Кант, Ф. Гегель, Л. Фейербах), так и радикальная теология XX века опирается на теологию предшествующего века (А. фон Гарнак, А. Ричль, Э. Трельч и др.). Отцом либеральной теологии считается Ф. Шлейермахер. В свою очередь, его учению предшествовали пиетизм XVII века, отдававший приоритет религиозному опыту перед догматами в делах вероучения, а также рационализм XVIII века в духе И. Землера, отвергавшего чудеса и заменившего Бога теизма на философский абсолют. Кроме того, Землер трактовал веру как частное дело. «Христианство, — писал он, — по своему существу есть доведенное Христом до сознания человечества право индивидуума, право каждого иметь свою собственную частную религию в противовес всему, что выдает себя за религию господствующую, обязательную». Учение Шлейермахера впитает в себя эти разные, на первый взгляд, теоретические тенденции.

Ростова Н.Н. Изгнание Бога. Проблема сакрального в философии человека. Монография

Ростова Н.Н. Изгнание Бога. Проблема сакрального в философии человека. Монография

В книге впервые в научной литературе понятие «сакральное» рассмотрено как вид дискурса, сложившегося под влиянием научного бума на рубеже XIX‒XX вв. и плотно вошедшего в интеллектуальное поле современности. Автор показывает скрытые смыслы, онтологию и антропологию, присущие этому дискурсу. Вопреки обыденному восприятию термина, сакральное оказывается не тем, что указывает на присутствие Бога, но, напротив, тем, что требует отсутствия Бога, его «смерти». Через идею смерти Бога автор показывает связь философии сакрального с концепцией смерти человека и идеей постчеловека. Концепт сакрального позволяет выявить ментальный разрыв между русской и европейской культурными традициями. В отличие от европейской философской традиции, которая для описания человека использует концепт сакрального, русская традиция, напротив, строит философию человека, основываясь на идее присутствия Бога. В духе русской традиции в книге предложен проект философской антропологии под названием «человек литургический».<br /> Книга предназначена всем, кто интересуется проблемами философии, религии и культуры.

Внимание! Авторские права на книгу "Изгнание Бога. Проблема сакрального в философии человека. Монография" (Ростова Н.Н.) охраняются законодательством!