Метафизика защиты природы

Тобиас М.Ч., Моррисон Д.Г.

Возрастное ограничение: 0+ Жанр: Наука Издательство: Проспект Дата размещения: 10.08.2016 ISBN: 9785392213849 Язык: Объем текста: 288 стр. Формат: epub

Оглавление

Защитим природу — защитим и себя! (вступительное слово)

Предисловие к русскому изданию

От издателя английского издания

Предисловие Эрвина Ласло

Предисловие Доктора Марка Бекоффа

Слово авторов

Глава 1. Сравнительная метафизика

Глава 2. За пределами одного и многих

Глава 3. Кодекс Дулиттла

Глава 4. Тайна водопадов

Глава 5. Экзистенциальная биология

Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгу

Глава 2.
За пределами одного и многих

«Annuit Coeptis»

Соединенные штаты Америки — это государство, которое серьезно провалилось в отношении почитания животных как неких атрибутов и символов собственной нации. Если предположить, что существует хотя бы одно изменение в сознании людей, которое повлияло на все стороны жизнедеятельности американской нации, то это отрицание американской самобытности, американского инстинкта, т. е. отрицание раннего убеждения о дикой природе Америки. Таким образом, американцами мы называем европейцев, занявших Северную Америку, а не коренное население в лице индейцев. Среди колонизаторов понятие государственного регулирования производства, продажи и владения огнестрельным оружием, регулирование продовольственной политики, наличие идей о рациональном и скромном потреблении ресурсов в целом развивалось медленно, начиная с таких выдающихся личностей, как Бенджамин Франклин, и достигнув кульминации в идеях, выработанных в «Трансцендентальном клубе» , чьим главным сторонником был Генри Торо. Развитие этих идей было направлено на то, чтобы стать комплексом американского движения в защиту окружающей среды… Пифагор, Леонардо да Винчи, Ганди, Торо, Бернард Шоу, Толстой… понимали многое, но даже им не удалось приблизиться к джайнским монахам; что уж говорить о нас, чья человеческая природа не является абсолютной.

Мы изначально были народом, который любил природу беззастенчиво, исходя из истории. К примеру, рассмотрим Большую печать Конгресса США, «E Pluribus Unum» (пер. с лат. — «из многих один»), работа по созданию которой началась 4 июля 1776 года. Ее движущей силой должен был стать символизм того, что сегодня многие понимают, как привязанность к гражданскому союзу, любовь ко всему живому (biophilia): эта привязанность присутствует с рождения у каждого, ведя вперед все сосуществующие народы в этом мире. К сожалению, создание таких символов подобно романтике или фантастике. Однако разработчики печати осуществили колоссальную работу, рассматривая поначалу уже существующие символы свободы: немецкого или австрийского двуглавого орла, французскую лилию, голландского льва, шотландский чертополох и английскую розу, в дополнение с рыцарем в доспехах, женщиной, держащей трезубец свободы и тринадцать маленьких щитов, представляющих оригинальные тринадцать штатов Америки. Бенджамин Франклин — вегетарианец — впоследствии предложил в качестве идеи для обратной стороны печати историю из Ветхого Завета — картину, где фараон, сидящий на открытой повозке, с короной на голове и саблей в руке, преследует израильтян, уходящих между расступившимися водами Красного моря; в облаках горит огонь, тем самым выражая присутствие и руководство Бога; отсвет огня падает на Моисея, который, стоя на берегу, протягивает руку через море, показывая, что он ушел от фараона. Девиз на печати звучал так: «Восстание против тирании угодно Богу» («Rebellion to Tyrants is Obedience to God»). Томас Джефферсон, будучи истинным христианином, описал свою собственную диету, которая состоит в основном из овощей (письмо от 21 марта 1819 года доктору Вайну Утли, опубликованное в Library of America, 1984 г.). Постоянно вспоминая о заповедях и аскетичной жизни Христа, Джефферсон, так же работавший над проектом по созданию печати Конгресса, внезапно увидел образ Христа в доспехах, подчеркивающий идею, что праведным христианам разрешено носить оружие. В дальнейшем этот образ (оригинал не найден) он намеревался использовать для своей личной канцелярской печати. В результате больших споров было принято решение изображать надпись Annuit Coeptis («Бог благоволит нашим начинаниям») на оборотной стороне так называемой Великой печати. Этот девиз, помещенный над известным Всевидящим оком, был принят по предложению Чарльза Томсона (1729–1824 гг.) 20 июня 1782 года.

Томсон был секретарем Континентального Конгресса на протяжении 15 лет. Он был человеком, которого Джон Адамс считал «сутью и причиной свободы». Континентальный Конгресс согласился с таким «званием», и по сей день США придерживаются практически тех же политических взглядов, что и юный дипломат Томсон, продвигавший их на одной из встреч с главами шести индейских кланов в Истоне, штате Пенсильвания, в ноябре 1758 года [*1].

Это действительно любопытная история. Томсон был философски вдохновлен этой роковой встречей, поскольку события, происходящие в Америке, были больше похожи на оспаривание прав, чем согласование проблем: французы и англичане убивали друг друга с помощью известной военной максимы — «разделяй и властвуй», превращая американских колонистов и индейцев в жертвы этой политики. Лидеры Могавков присутствовали на этой встрече, и, говорят, что их глава Никус Карахигтади обрушился с критикой на политику различных сторон войны. На встрече присутствовали и главы кланов Медведей и Волков вместе со своими женами, сыновьями и дочерьми. Но вся эта история не воскресит и не прояснит истоки возникновения «одного и многих» («Америка выступает одна или ни с кем», — сказал Президент Обама в своем обращении к нации в январе 2011 г.), или причины, что подвигли лигу колониальных и индейских войск изгнать из области американских Великих озер французских нарушителей [*2]. Были ли мотивы сближения политическими, экономическими, религиозными, эмоциональными или набором нескольких причин сразу? Трудно даже представить, что Бог действительно благоволил всем причинам соревнования и различных кампаний уничтожения, которые характеризуют хаос европейских имперских интересов, в итоге приведших к столкновению с многотысячелетним культурным наследием коренных народов во всей Северной Америке.

«Жизнь Аристотеля»

Одно можно сказать точно: торговля мехом, истребление аборигенов имели много общего с «приливами и отливами» симпатий сторон друг к другу. Не стоит забывать и о финансовых преимуществах того, кто обладал богатством дикой природы Америки. Участниками процесса прилива и отлива были французские, британские, индейские, американские колонисты и поселенцы — все они оказались втянуты в интриги и насилие колониальных империй.

Когда Иерусалим пал перед римлянами в 70 году н. э., ранняя Церковь направила своих приспешников в Малую Азию с целью ревностной пропаганды завоевания. Эпоха отступничества, которая вылилась в эмиграцию монахов из Египта в пустыни Фиваида и Синай, заложила духовную основу для политического господства церковных деятелей, которые были, по сути, мятежниками по праву. Все ранние изображения, которые сохраняются в отношении девиза «Восстание против тирании», изобилуют мечами, тонущими лошадьми, горящими кустами, приливными волнами Красного моря и религиозной подоплекой, что, если смотреть через призму ретроспективы, не говорит ничего о человеческом духе. Скорее, в нашей истории дух человека проявляется сквозь самоуничтожение, чего удается достичь только путем завоевания многих.

Эта мысль легла в основу двухтомного произведения Ханны Арендт «Жизнь ума», где она, начиная с цитаты Платона из «Политика»: «Каждый из нас подобен человеку, который видит вещи во сне и думает, что он знает их прекрасно, а потом просыпается и обнаруживает, что он ничего не знает» [*3], далее переходит к Аристотелю. Будучи достаточно строгой в описании Аристотеля, Арендт обращается к его «Протрептике» («Protreptikos» в пер. с греч. — наставление, проповедь), одной из работ Аристотеля, которая до нас дошла только во фрагментах, называя «бездомность одним из преимуществ среди великих преимуществ философского образа жизни». Аристотель, удалившийся после оскорбления афинян в дом своей матери в Халкиде, провел там последние годы жизни и много размышлял о сущности бытия. Так родилась земля, на которой не было проблем, Халкида на материке, своего рода символ, создающий иллюзию спасения от вопросов мира, названный Негропонтом, или «черным мостом». Ирония заключается в том, что географически Халкида, описанная Аристотелем, находится не у знаменитого Саронического залива на материке среди островов Спорады, Киклады или Додеканеса. Это главный город острова Эвбея, что омывается проливом Эврип.

Арендт пишет: «Философы любят это “нигде” Аристотеля, как если бы то была какая-то особая страна (philochörein), и их желание оставить все прочие виды деятельности ради scholazein (ничегонеделания, как бы мы сейчас сказали) по причине внутренне присущего мышлению или самому философствованию ради удовольствия» [*4]. Торо, Китс, Руссо, Аристотель: каждый думал, что их ум своего рода монастырь. Торо признал невозможность быть одиноким — со всеми звездами над головой. Бездомность может быть знаком отличия аскетизма (действительно, очень важно иметь пример для самых аскетических традиций), но в настоящее время, по крайней мере, в Венгрии она считается незаконной, в то время как почти во всех штатах Америки существуют целые уставы криминализации бездомности. Аристотель (384–322 гг. до н. э.) умер спустя год, когда переехал в Халкиду (город, впервые упомянутый в Илиаде Гомера), в возрасте 62 лет. Ни один из живущих, ни тогда, ни сейчас не способен понять и осмыслить достижений этого человека, не говоря уже о его мыслях, где он нашел пристанище анонимным размышлениям. У нас нет точки отсчета, чтобы даже начать оценивать вопросы, которые он ставил перед миром; ответы, которые он искал; сущность, в которую он верил; или богатство «космоса», который он принимал близко к сердцу. Его познать невозможно, остается только восхищаться его гением, его всеобъемлющим учением о «четырех причинах», научных методах, пяти элементах, а также его осмыслением видов в противовес индивидуальности. Эти мысли не всплывали на поверхности науки до начала деятельности шведского систематика Карла Линнея (1707–1778 гг.), который в конце 1730-х годов описывал феномен своего рода сексуальности каменистых пород, принял носорогов за грызунов и достигнул того, что еще ни один формалист не сумел сделать, — разработал специальную формулу именования живых Творений, где не перепутал уже ничего. С точки зрения масштабов истории, можно сказать, что Аристотеля и Линнея разделила всего лишь доля секунды.

Что касается метафизического нрава, проходящего через всю плодотворную жизнь Аристотеля, то его основной частью можно считать «в высшей степени абстракцию», именно она растворяется в наследии Аристотеля, человека, по мнению некоторых, содержащего в себе больше знаний, чем когда-либо обладал любой другой человек; человек оставивший нам на размышление часть своих мыслей, которые он изложил в более чем двухстах письменных работах, по словам историка Стефана Станедда [*5]. Его новеллы были не простые романы, а что-то близкое к фантастике, научно-популярным рассказам, сценариям футурологических фильмов. Бертран Рассел утверждал, что «серьезный интеллектуальный прогресс должен начинаться с борьбой некоторых аристотелевских доктрин» [*6].

Каким был последний год жизни Аристотеля? Его отец, Никомах, доктор и хирург, живший в эпоху, когда работа домашних врачей была сутью медицины, умер, когда Аристотель был ребенком. Его ученик Александр Великий, ушел в мир иной год назад (323 до н. э., за год до смерти Аристотеля), и потомки не имеют понятия о том, что Аристотель учил молодого и пылкого полководца-солдата. Известно, что у Аристотеля были проблемы с желудком, что семейный дом, куда он уехал, чтобы избежать антимакедонских военных действий, распространенных в Афинах, принадлежал его матери, Фестиде, которая, как считается, умерла за много лет до этого. Исследователь жизни Аристотеля ученый Джонатан Барнс рассуждал о личности великого философа и относился к нему не просто с доброжелательностью, а с восхищением. Последняя воля и завещание Аристотеля относились к тому, что все называют счастливой семейной жизнью. Его желанием было, чтобы его дети и слуги заботились друг о друге. Но, помимо этого, мы можем ссылаться на историческое изображение его иронии и блистательной убедительности. Ничего более.

Представьте себе его последние ночные рассуждения с друзьями, которые были в течение этого последнего года. Они происходили возле порта Авлиса, где были разные корабли, где со всех уголков Средиземноморья привозили и увозили товары; пурпурная краска в сочетании с коричневым цветом глиняной посуды пестрела там. Мириады цветочных горшков… Цветы были везде. Счастливый город — как будто перед нами Вилла Гарцони с ее неописуемыми садами в Тоскане, словно это дом Бабочек Коллоди или живой мир из сказки Буратино, настоящий рай Венеции конца XVI века эпохи Ренессанса — так можно обрисовать город, который был известен как Халкида.

О чем думал он? Какие вопросы природе такой человек задавал бы, помимо очевидных, исторически задокументированных вопросов о морфологии, строении тела и конечностей, глаз, вен, суставов, подвижности в целом, дыхании, крыльях, мышцах? Он не переставал задавать эти вопросы, казалось, что они были бесконечны.Но находясь, возможно, где-то в шире леса или на горе Олимп, Аристотель уже заявлял, что нет такого понятия, как «бесконечность» [*7]. В последний год его жизни сомнительно, что этот кладезь знаний волновало что-то, кроме его плохого пищеварения. Возможно, у него был синдром раздраженного кишечника, или рак желудка, или, как предполагает Георгиос Анагностополус, у него были «кишечные паразиты» [*8].

Странствовал ли он в последний год своей жизни вдоль стен порта, наблюдая закат, чуя пряный запах козьего сыра, или пробовал испанскую копченую рыбу, только что разгруженную с судна, или ел икру из Черного моря? Оливки в порту были в изобилии, так же, как и вина, что хранились в амфорах. Среди ученых давно ведутся споры относительно того, был ли он вегетарианцем или нет. Но поскольку Аристотель сыграл важную роль в передаче сущности Пифагорейской теории, он вполне им мог быть. Его убеждение, что существует некое естественное состояние порабощения растений и животных человеком, глубоко противоречит другим заявлениям о том, что «мы должны подойти к исследованию каждого живого существа без отвращения, зная, что во всех них есть нечто естественное и прекрасное» [*9].

Ясным остается только одно: первый в мире крупный биолог, страдающий от алиментарного заболевания, которое в дальнейшем убьет его, не налегал на говядину, мясо черепахи или жаркое из свинины, когда в изобилии были продукты неживотного происхождения. К примеру, баклажан, перец, грибы, хорта, Koukkia (бобы обыкновенные «Фава»), Kolokythoanthoi (цветы цуккини с рисом и зеленью), Lachanosalata (измельченный салат из капусты), мед, сушеный хлеб и много других [*10]. Пищевые предпочтения на самом деле всего лишь спекуляция.

Мог ли спасти Аристотеля от мучительной боли и ранней смерти именно его гений? Его смерть произошла 2277 лет назад, до того, как Лео Стернбах в 1955 году создал одну из первых синтетических групп бензодиазепинов — седативных средств, успокаивающих расстройства и уменьшающих боль. Греческие философы, конечно же, имели тогда настои от разных болезней: и виноградные, и ягодные, и настои из лекарственных трав. Но чаще всего они использовали сильфий (Scorodosma foetida) — растение с многолетними цветами, также известное как лазер (род, содержащий более двадцати известных лекарственных подвидов). Оно было известно каждому греку и часто использовалось в африканской кухне. Сегодня, наверное, сильфий вымер в дикой природе, но во времена Аристотеля его ввозили в Грецию из Пентаполиса, колонии, расположенной на восточном побережье Киренаики (Ливия).

История приписывает сильфию магические свойства. Эта трава, обладающая приятным вкусом, для греков была словно панацея. Ее использовали везде, и во многом это объясняет ее исчезновение из дикой природы. По словам историка Плиния, сильфий является одним из первых известных растений, которое вымерло на территории Древних Западных государств вследствие традиции его повсеместного употребления. Также сильфий стал элегантным символом, к примеру, его образ чеканили на реверсе древнегреческих и римских монет. На данный момент его можно увидеть в логотипе МСОП (Международный союз охраны природы). Есть все основания полагать, что величайший биолог Аристотель потреблял в последние дни своей жизни два вида важнейших лекарственных растений — сильфий и опий (opos): первый на тот момент еще не был истощен, второй предписывался в случаях сильнейшей боли каждому мужчине, женщине и ребенку вплоть до начала 1920-х годов. Следовательно, можно говорить о правомерности греческой фразы («Как вам больше нравится или как вам угодно»).

Греки дали нам имя opos, из которого в английском появилось производное слово — опий. Каждый может найти в археологическом музее Ираклиона, столицы Крита, скульптурные изображения богини мака. Эти статуи датируются 1300–1250 годами до н. э., и мы знаем, что греки имели доступ к семенам опиумного мака. Аристотель, конечно, должен был знать о таком маке. Морфин, как это ни удивительно, тоже греческого происхождения — назван по имени Морфея, греческого Бога сна. Даже кодеин — это греческое слово, от Kodeion («маковая головка»). И, как отмечают ученые Аскитопулу, Рамутсаки и Консолаки, Аристотель должен был знать о таких лекарственных настоях, ибо сам рассуждал об анестезии в своей книге «Память и Воспоминание» [*11]. Анагностопулос цитировал Дюринга, который предположил, что «Аристотель покинул Афины в самый разгар политических потрясений и умер в том же году одиноким человеком. Он имел несколько реальных друзей и многочисленных врагов» [*12]. Ссылаясь на Хаегера, он отмечает, что «существует что-то влиятельное в момент наблюдения изгнания великого человека, приводя его дела в порядок. Он разрывается мыслями между своим домом в Стагире и одиноким домом его родителей… Между строк трезвого мышления мы читаем странный язык — это теплый тон истинной человечности, и в то же время почти ужасающая пропасть между ним и лицами, которыми он был окружен. Эти слова были написаны одиноким мужчиной» [*13].

В своих памятных рассуждениях в стиле постдарвинизма о естественном отборе Феодосий Добржанский отмечал, что «по-настоящему одинокое животное — редкое явление» и что «сильнейший также может быть и самым мягким» [*14]. Одиночество Аристотеля на фоне беспрецедентной сложности его жизни должно заставить нас размышлять о его непредсказуемости. Его одиночество сейчас, спустя столько веков, становится Аристотелевским одиночеством, но даже будучи таким, он, великий мыслитель, не одинок. История эклога, как одного из литературных жанров, начиная с Вергилия, это история одиночества с его различными общениями. Это мы увидим, если будем рассматривать навязчивый образ пастыря со стадом, который в 1883 году под влиянием образов Вергилия создал Сэмюель Палмер. Гораздо раньше мы встретим это в Персидских произведениях 17-летнего Уильяма Коллинза из Лондона. Студент Оксфорда обладал невообразимо чутким сердцем, которое вперемешку с истоками романтической поэзии Англии освобождало мышление от попыток «препятствующей фантазии рациональности и мешающего вездесущего социального тона», как известный литературовед XX века Роджер Лонсдейл говорил об усилиях молодого поэта. Позже Коллинз даст имя своим первым опубликованным произведениям «Ирландской, а не Персидской пасторали.

Тобиас М.Ч., Моррисон Д.Г. Метафизика защиты природы

Тобиас М.Ч., Моррисон Д.Г. Метафизика защиты природы

Книга всемирно известных исследователей животного мира и защитников окружающей среды является ярким образцом научно-популярной литературы, написанной увлеченно и с большим знанием дела. Она содержит массу полезной информации, поучительных примеров, обоснованных выводов и содержательных заключений, а потому, несомненно, с интересом будет воспринята всеми, кому небезразличны мир живой природы, судьба нашей планеты и наше собственное будущее.

Внимание! Авторские права на книгу "Метафизика защиты природы" (Тобиас М.Ч., Моррисон Д.Г.) охраняются законодательством!