Уход из жизни: социально-философский ракурс. Монография

Минеев В.В.

Возрастное ограничение: 12+ Жанр: Философия Издательство: Проспект Дата размещения: 20.01.2015 ISBN: 9785445875161 Язык: Объем текста: 249 стр. Формат: epub

Оглавление

От автора

Введение

Глава 1. Идеал естественной смерти

Глава 2. Прекращение существования: личный выбор и социальный институт

Глава 3. Диалектика рациональности и мифа в философско-танатологическом дискурсе

Заключение

Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгу

Глава 2.
Прекращение существования:
личный выбор и социальный институт

Идеал «свободной смерти» нашел воплощение в мифе о сверхчеловеке [81. C. 6—17. Zar 1], в решимости расстаться с верой в бессмертие [74. ACh], с горечью за прошлое (ressentiment), с чувством вины и с аскетизмом [76. Gen], в пассажах о добровольном уходе из жизни [80. C. 611—612. GD 10:36. 82. C. 283. Men 80] и о «смерти Бога» [75. C. 592—593. FrW 125], о Сократе [75. C. 659—660. FrW 340. 80. C. 563—567. GD 3], о войне [81. C. 33—35. Zar 2. 82. C. 450. Men 477], о конце Заратустры [81. C. 229—237. Zar 4], о становлении [80. C. 568—569. GD 4:1—2].

Между тем, персонаж «комедии жизни» танцует не без мимолетного ощущения ее иллюзорности [79. C. 60. Geb 1]. Чтобы жить, необходимо одержать победу над ужасающей глубиной миропонимания [ibid. C. 68]. Окутав вещи дымкой иллюзии, воля понуждает жить дальше: одного пленяет «метафизическое утешение», другого — «покров красоты», третьего — «радость познавания» [ibid. C. 126]. Именно из чувства самосохранения изобретаем мы другой мир и черним эту жизнь [74. C. 649—650. ACh 24], культивируем мораль [82. C. 268. Men 40] и аскетический идеал [76. C. 491. Gen 3.13], пестуем науку, оправдывающую существование, делающую его «понятным» [79. C. 114. Geb 15]: «Человек должен быть полезным себе и своему ближнему, так как...» [75. C. 514. FrW 1].

На первый взгляд, идеал «свободной смерти» радикально отличается от прочих иллюзий. Но лишь на первый взгляд. Что если герой, якобы по своей воле покидающий мир, на самом деле падает жертвой, если не болезненной страсти, то обычая, воспитания, собственного страха? Что если становится объектом манипуляции со стороны институтов власти? Уверенность же в своей способности в любую секунду обрубить концы (было бы желание!) помогает нам переносить невзгоды и мириться с никчемностью существования, имеет эволюционно-приспособительное значение? Из внешнего предела, из «опровержения жизни» [81. C. 32—33] смерть модифицируется во внутреннее условие власти-свободы. Убивая друг друга и жертвуя собой, люди инстинктивно потворствуют сохранению «нашей породы и нашего стада» [75. C. 513. FrW 1]. Разум же призван ваять полезные фикции.

И всё же, дума о сохранении «нашего стада» далека от эволюционного учения. Недолюбливал Ницше Дарвина [78. C. 372. Jen 253]. А почему? Проще всего поверить, будто Дарвин нудил о кропотливом «выживании», а Ницше обожал абсурдную «расточительность» [80. C. 601. GD 10:14]. Можно вспомнить и прикол насчет того, что побеждают не сильные, а слабые [ibid.]. Однако различие это формальное, почти демагогическое (Ницше словно провоцирует «поверхностные умы» на очередную «пошлость»). Ведь в понятие о борьбе за существование входит и борьба за власть. Что же касается «слабых» и «сильных», то тут и вовсе спор о словах. Кто выжил, тот, стало быть, и сильный. И никакого противоречия между «англичанином» и «немцем». Противостояние в другом. Дарвин шел по стопам соотечественников: расширение власти продиктовано императивом выживания [23. C. 74—75]. Ницше же, отталкивавшемуся, наоборот, от воли к власти [78. C. 250. Jen 13], и Гоббс с Локком были неприятны [78. C. 371]. Могло ли быть иначе? Гоббс на страхе смерти возводит здание государственности, законности и нравственности, а Ницше, наоборот, мечтает освободить человека от страха смерти, а заодно и от «холодного чудовища» [81. C. 35].

В ожерелье из драгоценных камней, расцвечивающих ницшеанское кредо «свободной смерти» [81. C. 51—53], центральное место, безусловно, принадлежит не риску ради власти, не бесстрашию, не царственному одиночеству, а творческому отношению к собственному концу. До конца остаться человеком значит даже сам момент ухода из жизни сделать частью Замысла, поставить на службу некоторой цели. Более того, готовность к такому уходу (общая ли, детально продуманная ли) подчиняет своему организующему влиянию всю жизнь. Заповедь «умри вовремя» [81. C. 51] нельзя сводить к рекомендации наложить на себя руки при случае. Речь не столько о финише, сколько о пути в целом. «Свободная смерть», воспетая в «Заратуштре», расшифровывается и как самоубийство, и как гибель в бою, объемлет гамму смыслов. А вот в «Набегах несвоевременного» (параграф с симптоматичным названием «Мораль для врачей») великая идея действительно получает медико-деонтологическую «конкретизацию», попросту огрубляется: «Больной — паразит общества. В известном состоянии неприлично продолжать жить. ... Смерть, выбранная добровольно, смерть вовремя, светлая и радостная, принимаемая среди детей и свидетелей: так что еще возможно действительное прощание, когда еще существует тот, кто прощается... Следовало бы, из любви к жизни, — желать иной смерти, свободной, сознательной, без случая, без неожиданности...» [80. C. 611].

Чем не мораль для священников, друзей, родственников? Почему не «мораль для каждого»? Никакой гуманитарно мыслящий ум не в силах проигнорировать тенденцию века, противостоять медикализации проблемы завершения жизни. И это чревато подменой проблемы вопросами, пусть актуальными, но частными, касающимися эвтаназии, трансплантации, крионики, патернализма... Между тем, поле мировоззренческих и методологических проблем, генерируемое ситуацией умирания, не ограничивается ни биотехнологией, ни деонтологией. Каков вес последнего мгновения в духовной эволюции личности? Способно ли оно зачеркнуть всё, что было прежде? Является ли ценностью?

С точки зрения религии — да. Мусульманский теолог Салих Туг напоминает об эсхатологической значимости настроя души на пороге иного мира [432. P. 86]. «...Умирайте не иначе, как пребывая покорными (Богу)» (Коран 2:126). Ладислаус Борос, приспосабливающий аппарат экзистенциализма для нужд христианской теологии, утверждает, что «в метафизический момент, именуемый смертью», решается судьба человека [912. S.8—9, 14]. С подачи Бороса, Труафонтена, Хеллвига, Ранера, Салдарини католические авторы заговорили о смерти в терминах «трансформации», «духовного роста», «самореализации», «самосозидания», «завершения Я» (achieving total self), «финального выбора» [432. P. 57—58]. Тирады о пассивной деструкции, об отделении души от тела, зле, каре за грех поднадоели. Под занавес совершается окончательный Выбор. Либо раскаяние и прощение, либо ожесточение и проклятие [672. P. 107]. Марк Аврелий: «Уйди же из жизни, сохраняя благожелательность...» [65. C. 363. Air 12.35].

Объяснить, почему за миг до необратимой утраты идентичности важно (если, конечно, важно) быть честным с окружающими и с самим собой, прощать обиды (или, наоборот, лелеять мечту о возмездии), заботиться об убеждениях, выносить боль и сохранять «достоинство», с позиций этики рациональной куда труднее! Нередко доктора по примеру Карла Юнга советуют делать последний вздох с верой в новую жизнь [180. P. 6]. Или поверхностно заимствуют, «секуляризуют» элементы религиозного мировоззрения. Так, Элизабет Кюблер-Росс, чье имя стало паролем энтузиастов хосписа, пишет о «конечной стадии роста» [618—619]. «Рост». Sounds good! Однако мифы, предрассудки, необоснованные теории, компенсирующие незнание истинных механизмов преодоления (coping), небезобидны.

Апеллируя к беседам с умирающими (около двухсот респондентов), Кюблер-Росс расчленила процесс умирания на пять стадий [618. P. 100—120]. 1. Отрицание. Узнавший диагноз пациент потрясен, отказывается верить. «Нет, этого не может быть! Снимок испорчен! Имена перепутали!» 2. Гнев. Чувство досады переполняет душу. «Почему я?» Озлобление, ярость выплескиваются на близких и медперсонал. 3. Сделка. Только бы выторговать немного времени у Бога или у Врача. «Если дашь мне пару недель, то я еще успею...» 4. Депрессия. Время, энергия, финансы неумолимо истощаются, социальный статус понижается. 5. Принятие. Достигнута точка умиротворения. Почти никаких чувств. Боль прошла, борьба позади. Немного отдыха перед дорогой.

Эдвин Шнайдман, суицидолог и танатолог, превосходящий Кюблер-Росс и опытом, и в части научного авторитета, отмел выдумку о пяти стадиях, выстраивающихся в цепочку, и описал «кластер интеллектуальных и аффективных состояний», конфигурация которого зависит, помимо прочего, от «философии жизни» пациента [794. Р. 6]. На стороне Шнайдмана титулованные специалисты. Например, Джордж Бёнелл: «...У каждой личности — свой путь умирания, как и свой путь жития. Люди, с которыми я говорил, реагировали на заключительное событие жизни также, как на большинство других событий... Одни — с достоинством, другие — с сожалением, стыдом, горечью. ... Те, кто страдал от боли, печали и смятения чувств, заканчивали плохой смертью. ... Умирание столь же высоко индивидуально, как всякий жизненный опыт» [373. Р. 19—20].

Не поскупился на критику корифей междисциплинарной танатологии Роберт Кастенбаум: 1) факт существования стадий не установлен; 2) не подтверждается гипотеза о прохождении стадий в указанном порядке; 3) методика исследования узка («откровения» пациентов в присутствии психиатра не репрезентируют картину в целом); 4) то, что «описано», было «предписано»; 5) многогранная личность редуцирована до уровня абстрактного статиста; 6) недооценено влияние среды на поведение пациента [593. Р. 101—103].

Джере Фултон и Айлин Метресс на страницах своего учебника помещают отзывы экспертов, обескураженных популярностью непроверенной теории среди врачей, священников, обывателей: «...Калиш... наблюдал, что некоторые работники направляли своих умирающих пациентов, даже манипулировали ими, посредством стадий Кюблер-Росс. В свою очередь, некоторые пациенты бывали озабочены, если не продвигались вперед надлежащим образом» [513. Р. 314].

Авторы коллективной монографии под редакцией Ханнелоры Васс также отмечают обеспокоенность медперсонала нежеланием клиента «принимать» то, что с ним происходит [471. P. 140]. Стереотип препятствует индивидуации и успешному преодолению, не позволяет учесть ни возраст, ни пол, ни религиозные установки, ни этнический фактор, ни жизненный опыт [593. P. 102]. Поэтому, согласно директиве, озвученной теми же Фултон и Метресс, нужны альтернативные модели, которые, во-первых, предоставляли бы базис для понимания индивидуальных аспектов преодоления; во-вторых, поощряли бы самостоятельность; в третьих, придавали бы особое значение совместным действиям; в-четвертых, радовали бы практическими рекомендациями [513. P. 318]. Авери Вейсман, психиатр и философ, профессор-эмеритус Гарвардской Медицинской Школы, в основание искомой модели положил понятие приемлемой смерти [879—882].

Приемлемая, подходящая, уместная, подобающая, присвоенная смерть (appropriate death) — это та, которую выбрал бы, когда б имел выбор. Ей присущи четыре «характеристики»: осведомленность, принятие, пристойность и своевременность [880. P. 14—17. 881. P. 36—41]. 1. Осведомленность (awareness) сочетает в себе информированность и глубокое осознание происходящего. Больше ничего не сделать. Нельзя питать иллюзии. Важно знать правду, поскольку запирательство, недомолвки, отрицание очевидных фактов провоцируют страх, а, главное, мешают достойно подготовиться к встрече конца. 2. Принятие (acceptance) весьма неустойчиво. Порой больной симулирует философское спокойствие. Порой думает уберечь близких. Иногда же способен распрямить железную необходимость в акт свободы, отказавшись от химиотерапии. 3. Пристойность (propriety) определяется персональными ожиданиями и общественными стандартами. Ее слагаемыми выступают относительная безболезненность, подобающий антураж (место, обстановка, круг посетителей, проводы), мобильность и независимость пациента, его участие в принятии решений (в том числе, голос в вопросах, касающихся доли наследников). Ему должна быть обеспечена возможность либо самостоятельно контролировать различные стороны его бытия, либо перепоручить контроль тем, кому он доверяет. 4. Своевременность (timeliness). Когда мучения бессмысленны, прекращение агонии — наилучший выход. Увы, заложникам западной культуры свойственно цепляться за жизнь до последнего и любую смерть оплакивать. Любая преждевременна. Разделяя убеждение, будто смерть не бывает уместной, мы загоняем себя в тупик, сжигаем за собой мосты.

Концепция Вейсмана продуктивна, однако ориентирована на хоспис. Уход со сцены включается в повестку дня лишь после того, как назревает биологическая (не социальная, не экзистенциальная) необходимость. Выбор невелик и касается, главным образом, состояния души, тогда как материально-практическая сторона дела сводится к отказу от химиотерапии (в крайнем случае, к дозе барбитурата). Ни о поступке, придающем определенный смысл всему долгому жизненному пути, ни об активном воздействии посредством финального аккорда на социум (на грядущие события, на интерпретацию прошлого) речи нет. Всё важное давно позади. Рекомендуется захлопнуть книгу, а не дописывать страницу. Общество «усыпляет», тихо спроваживает своего члена, откупившись минимумом услуг (безболезненность) и демократических процедур. И это подозрительно плохо вяжется с широко рекламируемой самими же танатологами идеей социокультурной миссии смерти, призванной напомнить какую-то Истину, нарушить монотонный быт, разбудить индивидуальность, всколыхнуть общество...

Выбор имеет место на любой из ступеней умирания. Нельзя отлучать серьезную акцию от периода ее созревания, забывать о диалектике необходимости и случайности, о преемственности в развитии личности. Сравним два высказывания: «Он сделал выбор, записался на виолончель» и «Его выбором стала музыка, ей посвятил он жизнь». В первом случае под выбором понимается однократный поступок, во втором — долгосрочная линия поведения, не застрахованная от крутых виражей.

Условимся понимать под терминальным выбором действие (и, соответственно, его результат), посредством которого индивид сознательно и намеренно реализует одну из имеющихся возможностей ухода из жизни. Терминальный выбор предполагает глубокий анализ ситуации, постановку личностно (и подчас общественно) значимой цели, признание собственной смерти необходимым условием или средством ее достижения, а также практическое осуществление намерения. Нередко целью называют сам уход из жизни. Поскольку однако поступок мотивируется желанием прервать страдания, обрести покой, очутиться в раю, то правильно было бы говорить о средстве (хотя теоретически возможна и экстравагантная мировоззренческая позиция).

Пассивно-созерцательное («традиционное») отношение к смерти, то есть готовность плыть по воле волн и тихо ждать своей очереди, правомерно рассматривать как модификацию терминального выбора, наряду с активным вмешательством в ход событий. В случае неспособности к материально-практическим действиям (и при условии, что посторонняя помощь также исключена), непосредственно у финишной черты или в состоянии полной физической неподвижности, вызванной либо внутренними причинами (параличи), либо внешним насилием, компетенция личности ограничена пространством внутреннего выбора.

На синей чаше весов — повесть длиною в век. На красной — краткий миг. Как удержать равновесие? Жизнь и смерть подлежат взаимообмену. С одной стороны, биение сердца — это товар, за который можно выторговать понравившуюся смерть. Не проторговаться бы. С другой, — выкупить из ломбарда накопленные десятилетия можно лишь ценой последнего вздоха, ценой смерти. Помедли и жребий не назовешь счастливым. Как рассчитать баланс благ и зол, перерезать нить в нужной точке?

Вариант первый, «романский». Радости и невзгоды, образующие некоторое конечное множество, статистически распределяются вдоль оси времени. Тот, кто засиживается за игральным столом, рискует застать разрушение построенного им храма, пережить не только детей, но и внуков, за один год хватить горя больше, чем за предшествующие пятьдесят. Сладкое берут в кредит. По счетам платят позже. Поэтому, откусив кусок пирога, разумно поспешить восвояси, а не дожидаться сезона болезней, утрат, унижений.

Вариант второй, «готический». Само по себе существование, чем бы оно ни было заполнено, — благо. А коли так, то лучше собственными глазами увидеть конец любимой внучки, чем просто помнить о том, что он когда-нибудь наступит. Каждый день страданий, добавленный к десятилетиям радости, только увеличивает общую сумму блага.

Вариант третий, «барокко». Земное странствие — не вытаскивание заранее напечатанных билетов, а непрерывное зарождение новых возможностей. Задержавшись на пару месяцев, можно отодвинуть свой мучительный конец еще лет на двадцать и обеспечить бизнесу (идеям, имени, потомству) процветание на века. Или, наоборот, всё испортить.

Любой из вариантов работает. Сделать терминальный выбор значит не просто спланировать время, место и способ смерти, но наполнить ее социальным, нравственным, религиозным содержанием, превратить в политический акт или в произведение искусства. Ее конструируют и тогда, когда стилизуют под «естественный» конец (хотя общество вплотную приблизилось к тому, чтобы трансформировать даже ее биологические параметры). В этой связи, важно проводить различие между «умиранием» и «смертностью». Смертность — это природная данность, возможность; умирание — реализация возможности, творческий процесс, предполагающий свободный выбор. Выбор богатый. Анна пассивно терпит боль, Борис прибегает к эвтаназии, Бонифаций же дорожит страданием и одиночеством. Для Бориса важны события (хорошего не предвидится, поэтому он покидает мир, по своей воле, но с чувством горечи), для Анны — само существование (она уходит, тоже потерпев фиаско; согласилась бы на всё, да медицина бессильна). Бонифаций же адаптируется к зимним холодам, причем, тем эффективнее, чем выше его творческая активность.

«...Каково отношение между ценностью периода и ценностью более коротких периодов, из которых он состоит? ... Является ли хорошая неделя просто неделей, в которой число хороших дней превосходит число плохих? Является ли хорошая жизнь просто вереницей хороших лет?» [861. Р. 329].

Ценности неаддитивны. Процитированный нами Дж. Д. Веллемэн склоняется к мнению, что, суммируя плохие и хорошие дни (или годы), благополучие жизни как целого не вычислить. Соглашаться ли на эвтаназию? Терминальный выбор — это не подсчет количества очков, которые выиграешь и которые проиграешь, задержавшись в игре, а решение о том, «когда и как закончить повесть». Желание уйти из жизни может быть рациональным, даже если предвидится несколько хороших дней (или лет); а желание продолжать жизнь может быть рациональным, даже если ничего хорошего не ожидается [861. Р. 346—347].

* * *

Где корни отрицательной установки по отношению к идее планирования ухода из жизни? У многих народов древности, у германцев, скифов, индоарийцев самопоражение не считалось чем-то предосудительным. Если замахиваться на историю, то нужно уточнить границы периода (да и круг затрагиваемых явлений), убедиться в репрезентативности (не говоря уже о достоверности) источников, условиться о принципах интерпретации событий, в которых сами действующие лица, в отличие от нас, возможно, не усматривали ни смерти, ни убийства, ни свободного волеизъявления. Потому обратимся к античной классике. К шедеврам Платона, канонизированного западной цивилизацией, к описанию кончины Сократа, по сей день вызывающей споры.

Минеев В.В. Уход из жизни: социально-философский ракурс. Монография

Минеев В.В. Уход из жизни: социально-философский ракурс. Монография

Предпринимается попытка установить существенную связь между казалось бы разнородными явлениями, касающимися ухода человека из жизни, и, таким образом, продвинуться – насколько возможно – от их описания к объяснению. В основание подхода положены представления о творческой природе человека и об общественно-исторической практике. В книге характеризуется современный этап эволюции философско-танатологической науки, преодолеваются некоторые стереотипы, устоявшиеся в танатологической литературе, переосмысливается идеал естественной смерти, раскрывается диалектика неприятия конечной перспективы существования и примирения с нею, развиваются представления о терминальном выборе личности, а также об общецивилизационном терминальном выборе, выступающем условием свободной истории человечества.<br /> Для философов, антропологов, историков, социологов, культурологов, психологов, деонтологов, танатологов, правоведов. Материал может быть использован при разработке учебных курсов.

Внимание! Авторские права на книгу "Уход из жизни: социально-философский ракурс. Монография" (Минеев В.В.) охраняются законодательством!