|
|
ОглавлениеГлава 1. Идеал естественной смерти Глава 2. Прекращение существования: личный выбор и социальный институт Глава 3. Диалектика рациональности и мифа в философско-танатологическом дискурсе Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуВведениеАктуальность темы ухода человека из жизни обусловлена глубинными тенденциями общественного развития, вырвавшимися на дневную поверхность в эпоху «Торжеств» и «Разочарований», и кристаллизацией комплекса на удивление разнообразных, но вместе с тем таинственно взаимосвязанных социальных, социокультурных, медико-биологических, этических, правовых, теологических и прочих проблем, решение которых требует переосмысления сущности человеческой смерти. Укажем тенденции наиболее тревожные (и в то же время наиболее очевидные). Во-первых, внедрение новых медицинских технологий само по себе (то есть невзирая на формационные или цивилизационно-типологические особенности «Миров», на политическое устройство или на культурную ориентацию) привело к расщеплению смерти, к деформации как ее биологического, так и ее социального содержания. В частности, к нарушению тождества между биологическим организмом и моральным субъектом, к изменению причин смерти, к не всегда оправданному удлинению периода физических и моральных страданий (страданий, испытываемых и самим умирающим, и его близкими), к разложению культово-религиозного уклада, наконец, к изоляции умирающего при резком возрастании зависимости его от системы лечебных учреждений [636; 651]. Согласно неутешительным рапортам социологов, изоляция благоприятствует, с одной стороны, усилению у пациента чувства одиночества, беспомощности [476. Р. 85]; с другой, — дегуманизации общества [515. Р. 18—22]. Разрушение традиционных институтов социализации смерти, по мнению психологов, отрицательно сказалось на психическом здоровье населения [812. Р. 160]. Между тем, во-вторых, не все в равной мере могут насладиться достижениями научно-технического прогресса. В ситуации, когда не искоренены застарелые антагонизмы, жизнь неизбежно становится предметом торга. Любого на земле кто-нибудь продает или покупает, да еще каждый норовит выставить на торги себя самого. Научные открытия создают предпосылки для появления новых каналов эксплуатации, легко обращаются во вред человеку (хрестоматийный пример — убийство с целью добыть органы для трансплантации). Здравоохранение трансформируется в прибыльную индустрию, в одну из корпораций, стоящих на страже прежде всего собственных интересов, в институт власти, конкурирующий с государством и церковью и навязывающий обществу определенную идеологию, определенное отношение к жизни и смерти. В-третьих, вопреки либералистическому реноме Истории смертность по-прежнему остается необходимым, принципиальным условием доминирования одних над другими, условием функционирования любой системы. На фоне материальных и духовных завоеваний цивилизации такие «реликты», как неравный доступ к средствам поддержания жизни, преступное убийство и казнь, террор, кровная месть, захваты заложников, кровопролитие на классовой, религиозной и этнической почве, спровоцированный суицид, жертвоприношение и ритуальное умерщвление (в том числе, в модернизированных, труднораспознаваемых модификациях), выглядят особенно драматично. Прав Жак Деррида: новые реалии ставят крест на рассуждениях о «смерти вообще», одинаковой для всех времен и культур [156. Р. 60]. В-четвертых, традиционные механизмы адаптации к факту конечности существования индивида — продолжение рода, творческий вклад в поддержание преемственности генераций, стяжание славы, приобщение к духовным ценностям — дают сбои перед лицом угрозы глобальной катастрофы (ядерной, экологической, космической) и, по-видимому, в силу ряда иных причин. Отдельному Я сулят бессмертие (то старый добрый рай, то перезапись на биополе, то радикальное увеличение продолжительности жизни), а человечеству предрекают скорую гибель, — такова парадоксальная встреча мегамира и микромира в XXI веке. В-пятых, в связи с процессами, развертывающимися в плоскости общественного бытия, усложняются формы и характер репрезентации смерти в общественном сознании. Власти бьют тревогу. Страх и отчаяние соседствуют-де с безразличием к чужой боли, с ажиотажем вокруг актов деструкции. Боевики, триллеры, нереалистические фантомы оккупировали-де кино и литературу, а информация об убийствах и катастрофах, даже прямые трансляции сцен гибели людей наводнили масс-медиа [515. Р. 16]. Неблагоприятно сказывается это на морально-психологических качествах подрастающих поколений. Притупляется чувство сострадания. Детская преступность растет. Прокатываются волны «культовых» самоубийств. Распространяются настроения, которые иногда называют «очарованностью смертью» [545. Р. 448]. Впрочем, когда было по-другому? Когда не было телевидения, но были концентрационные лагеря? Что действительно вызывает тревогу, так это упорное сопротивление предмета познанию, мифологизация самой научно-теоретической рефлексии. На основании анализа нескольких тысяч публикаций академического характера дифференцируем тридцать пять отчасти перекрывающихся топосов, или междисциплинарных теоретико-практических проблем, которыми и обусловлен нынешний интерес ученых и философов к танаталистической тематике в целом: 1) сущность, дефиниция и критерии смерти (а также лики смерти в живой природе, бессмертие клеток, механизмы старения и т.п.) [335; 360; 441; 499; 520; 624; 859]; 2) искусственные формы жизни (а также функционирование личности на небиологическом субстрате, клонирование живых существ и т.п.) [267; 313; 314]; 3) перспективы иммортализации, практического бессмертия индивида [239—241; 248; 287—288; 552; 890]; 4) темпоральные параметры жизни и эволюционное (биологическое, социально-биологическое, космическое) значение смерти [345; 246; 260; 293; 299]; 5) возможность посмертного существования (а также реинкарнация, воскрешение и т.д.) [357; 414; 415; 422; 423; 465; 638; 507; 560]; 6) тождество лица, person [304; 323; 711; 726; 833]; 7) взаимосвязь мортальности и сексуальности (естественное воспроизводство, эротизм) [359; 366; 368; 665; 790]; 8) морально-правовой статус неомортов [363; 518]; 9) трансплантация органов и тканей (отношение со стороны различных конфессий, опасность криминализации данного вида деятельности, использование эмбрионов) [626; 776; 855]; 10) пролонжирование жизни (смысл, оправданность, одиночество, хоспис) [444; 451; 577 и др.]; 11) смерть и детство (воспитание обреченного ребенка, вовлечение несовершеннолетних в военные действия, самоубийства среди подростков, переживание утраты детьми и их взросление) [955—977]; 12) культурная относительность и поиск универсальных антропологических констант (восприятие смерти, социализация умирающих, горе и утрата, функции ритуала, утилизация останков) [342; 400; 412; 419; 428; 455; 472; 486; 537; 564; 579; 586; 688; 819; 903]; 13) природа страха смерти [493; 691; 767] и примирение с фактом смертности [453; 618—619; 879—882]; 14) преодоление горя и утраты [301; 306; 400; 411; 755 и др.]; 15) роль страха смерти в генезисе и эволюции общества, культуры, мифа, рационального мышления, философии, различных социальных институтов, в частности институтов власти [333; 338; 606]; 16) репрезентация смерти в общественном и индивидуальном сознании [315], в мифологии [302; 324; 556], в религии [312; 430; 432], в политической идеологии [646], в масс-медиа [454; 514], в литературе и искусстве [285; 330; 350; 396; 420; 435; 503; 521; 529; 567; 601; 628; 639; 753; 783; 784; 815; 816; 862; 889]; а также соотношение сознательного и бессознательного, вытеснение и т. п. [533; 546; 630]; 17) современный социокультурный «сдвиг» и изменение демографической ситуации [343; 404; 457; 476; 576; 636; 651]; 18) причинение вреда усопшим и защита их интересов [495; 542; 737]; 19) добровольный уход из жизни [231; 292; 308; 332; 406]; 20) эвтаназия как медико-социальный институт [362; 363; 424—429; 450; 481—484; 487—489; 507; 509; 911; 913; 918; 925 и др.]; 21) аборт (а также незачатие, инфантицид) [662; 750; 826; 831; 852]; 22) смертная казнь (возмездие и т. п.) [289; 570; 580; 781; 833]; 23) отнятие жизни [362; 370; 374; 460; 467—468; 490; 532; 558; 836; 907]; 24) гибель животных и растений (экспериментирование на животных и их убой, охота, замор, потрава, экоцид, вымирание видов) [385; 397]; 25) война (а также террор, геноцид, последствия двух Мировых войн и Холокоста) [562; 628; 692; 772; 808]; 26) массовая гибель людей в результате пандемий (СПИД), природных катаклизмов и техногенных катастроф [606 и др.]; 27) угроза глобальной катастрофы и гибели человечества [605; 643]; 28) грехопадение, наказание и искупление [432; 915]; 29) природа вреда, «зла», связанного со смертью [523; 702; 839]; 30) смерть и время, конечность существования и сознание конечности, смертность как условие индивидуальности, свободы, смысла и т.п. (преимущественно экзистенциально-философская проблематика) [377; 382; 384; 447—448; 458; 648; 916; 919]; 31) вес момента ухода из жизни [387; 432; 912]; 32) информирование пациента о состоянии его здоровья, коммуникация с умирающими и их близкими [345; 373; 477; 563; 618; 843; 959]; 33) методология познания (понимания) смерти [273; 388; 393; 405; 634]; 34) смерть и язык (концептуализация явления средствами языка, манипулирование личностью, крушение метанарраций) [303; 421; 629]; 35) танатологическое образование и воспитание [416; 539; 657]. Топосы, подчиняющие себе научно-теоретическую рефлексию, быстро осваиваются также на уровне обыденного массового сознания, в пространстве политической идеологии, в художественной литературе и кино. Таким образом, с одной стороны, взоры обращаются к социальному антуражу смерти, а именно — к ее месту в системе общественных отношений, к ее конструированию в процессе общественной практики, к вопросу о границах допустимого вмешательства в «естественный» ход событий. С другой стороны, выясняется, что без целостного понятия смерти, в котором органично соединились бы знания естественнонаучные, гуманитарные и собственно философские, сущность человека не постичь, систему антропологических знаний не выстроить. * * * Как известно, мотив бренности жизни философия унаследовала от предфилософской литературы (Еккл. 2:14—22). Важно, однако, другое. Еще в древности была осознана значимость факта конечности существования для пробуждения философской рефлексии. Так, по словам Платона, при мысли о смерти «находит страх» и «охватывает раздумье о том, что раньше и на ум не приходило» [88. C. 95. Pol 330d]. Продолжая сократическую традицию [97. C. 46. Phaed 81a], Мишель Монтень «учится умирать» [72. C. 95—116. Ess 1.20], Артур Шопенгауэр внимает «Мусагету философии» [140. C. 477. WWV 41], а Мартин Хайдеггер — «храну бытия» [125. C. 324. Ding]. (Высоко оценивает заслуги terror mortis громадное большинство авторов: Дж. Карс [384], Э. Хартл [553], О. Борецкий [992]...) Освещались — так или иначе — и социальные аспекты смерти. В трудах Ф. Бэкона, Т. Гоббса, Дж. Локка, П.-А. Гольбаха, Г. Гегеля, Ф. Ницше, Вл. Соловьева, Н. Федорова, Г. Марселя, Ж.-П. Сартра... Ее издавна признавали катализатором истории [12. C. 260. Sap 11], хотя принимали за внеисторическую константу. Внимание! Авторские права на книгу "Уход из жизни: социально-философский ракурс. Монография" (Минеев В.В.) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
