|
|
ОглавлениеДолгие сумерки, или Древние времена. Варрен Свет, или Век пробуждения. Открытие Убийца, возникающий из темноты Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуПерчатки любвиКогда в 1877 году Кох сделал первый шаг на пути, который впоследствии приведет его к открытию живого болезнетворного микроба — бациллы сибирской язвы, меня успели несколько утомить и разочаровать упорные, многолетние, но все же напрасные попытки прояснить листеровский антисептический метод хоть кому-то из моих знакомых американских хирургов. Именно поэтому портрет Роберта Коха, который я составил себе, был не лишен героических черт. Одно единственное личное обстоятельство — смерть моего сына Тома от неоперабельного тогда воспаления слепой кишки — отсрочило мою поездку в Германию, а именно в то самое местечко Вольштайн, где жил Роберт Кох. Через два года вышла новая статья Роберта Коха, где он описал неизвестные до того бактерии, вызывающие смертельные раневые инфекции. Тогда образ его в моем сознании приобрел очертания еще более четкие. Каким же могучим и буйным был его ум, если при помощи невероятно простых экспериментов ему удалось доказать то, о чем Листер мог только догадываться! Какой же гений жил в нем, если ему удалось направить свет рампы на того самого «убийцу из темноты», невидимку, заклятого врага хирургов и пациентов! Какой же то был человек, если ему удалось таким вежливым и в то же время не терпящим возражений тоном указать всем тем, кто не мог или не хотел понять Листера, на их преступную слепоту. С наступлением весны, в 1880 году, мой экипаж наконец загромыхал по булыжной мостовой главной улицы Вольштайна — Вайсерберг, которая очень немногим отличалась от ужасающих улиц в ее окрестностях. Я попросил остановить у дома доктора, над дверью в который красовался декоративный фронтон. Как раз там и держал свою практику Кох, общинный врач уездного городка. Мне пришлось немного подождать в гостиной, как однажды я уже дожидался у кабинета Листера. И здесь, как и за несколько лет до того в Глазго, хозяйка дома старалась утешить и ободрить меня. Эмми Кох, которой было, может, около сорока лет, усадила свою маленькую дочку Гертруду рядом с собой на скамеечку для ног. Она была совсем не похожа на Агнес Листер. Жена Джозефа Листера верила в своего мужа, и рядом с ней он день ото дня совершенствовался и развивался. Эмми Кох была женщиной мещанской натуры и, насколько я мог понять за первую четверть часа нашего монотонного, натянутого диалога, видела в исследовательской работе своего мужа враждебную всему ее быту сущность. Об открытиях Коха, о притягательности которых можно было судить хотя бы по тому, что они затянули меня в это убогое, провинциальное немецкое захолустье, она говорила неохотно и как-то сдавленно, что выдавало то ли ее ненависть, то ли страх, то ли смесь того и другого. Она пожаловалась, что, как и меня, он все время заставлял своих пациентов ждать. В самом начале, по ее словам, практика у него была совершенно дивная. Но он запустил буквально все. Ее возмущало его непонимание и безразличие: ведь тем самым он обрекал свою семью на жалкое существование. Чем дольше я ждал, тем более прозрачным становился для меня характер Эмми Кох, женщины, которая не осознавала всей важности работы своего мужа и не могла разделить его устремлений. Возможно, она чувствовала, что научная работа, которая так вдохновляла ее мужа, может увлечь его слишком далеко — в ту область, куда она никак не способна будет последовать. Поэтому работа Коха и сделалась предметом лютой ненависти его жены. Много лет спустя, когда Кох навсегда порвал отношения с первой женой, которая «тяжким жерновом висела у него на шее», и когда я встретил его с его второй супругой Хедвиг во время их путешествия по Родезии, мне сразу же вспомнилось, каким мучительным сделала тогда мое ожидание Эмми Кох. Ее вздорные монологи заставили мое воображение нарисовать очень живую картинку, на которой ее одержимый муж, отделенный от меня всего несколькими стенами, разглядывал бактерии и ради них забывал остальной мир. Но в конце концов в низком, устроенным на старомодный лад дверном проеме появился Роберт Кох, которому тогда едва исполнилось тридцать семь. Это был человек среднего роста, бледный, немного сутулый от продолжительного сидения. Лицо его было узким. На его продолговатой голове все еще оставались темные волосы, от самого подбородка начиналась взъерошенная борода, а воспаленные, обрамленные нездоровыми, красными веками глаза смотрели из-за маленьких грошовых очков. Он близоруко прищуривался, пытаясь получше разобрать мои очертания, рассеянный и недовольный, будто бы ему пришлось спуститься из некоего лучшего мира, будто бы на губах его застыл вопрос: чего же вы все от меня наконец хотите? Он коротко пожал мне руку. Его ладонь, и пальцы, и вся кожа на руках были шершавыми, изъеденными кислотами, покрытыми белесыми ядовитыми пятнами. Он попросил меня проследовать с ним в его приемную. На самом ее пороге в нос мне ударил тот особенный запах карболки вперемешку с запахом от клеток, где он держал подопытных животных. Запах тот доносился из обычного простенка, отгороженного грубо сколоченными деревянными досками, который пришлось организовать Коху из-за нехватки свободного места, протянув ту самую дощатую перегородку поперек комнаты. За ней, в простенке и находилась его «исследовательская лаборатория». Речь шла о чрезвычайно жалком чулане, внутри которого помещалась пара столов и стеллажей, заставленных сосудами и стаканами с жидкостями или мертвыми, заспиртованными животными. Там же был уложен поворотный круг микроскопа, стояли клетки для животных и заключенные в проволочные сетки стеклянные контейнеры, по которым бегали морские свинки и белые мыши. В одном из углов стоял распахнутый старый шкаф, вероятно, служивший примитивной темной камерой. Я невольно замер на пороге. Одна только мысль, что в этой каморке могут рождаться изобретения, грозящие с ног на голову перевернуть все медицинские представления, способные принести заслуженное признание достижениям Листера в области хирургии, изрядно озадачивала. Сложно было поверить, что Коха вообще интересовало чужое присутствие. С растерянным лицом он стоял среди своих рабочих приспособлений. Он протянул руку, чтобы достать несколько стекол для микроскопа, и теперь вплотную поднес их к близоруким глазам. Он вдруг спросил: «Вы приехали из Америки?» И когда я заговорил, мне показалось, что только сейчас он начинает просыпаться от своих глубоких размышлений. Он постепенно превращался в другого человека, почти жизнерадостного, хотя и после он в каждом слове, каждом вопросе, каждой разъяснительной реплике выказывал ледяную научную точность. Слово «Америка» очень странным, непонятным мне в ту минуту образом растревожило его сердце. Правда, позже я узнал, что в юности он, сын горняка, мечтал об авантюрных странствиях и приключениях, а потому женитьба стала для него такой трагедией: его невеста с первых дней знакомства заставила его осесть в Гамбурге, поэтому от путешествий по миру ему пришлось отказаться. Так он стал вести мещанскую жизнь под боком у Эмми Кох, теперь уже его полноправной супруги. В этом я понимал его. Он еще не «домечтал» до конца. Возможно, тот удивительный путь, который привел его к открытию бактерий, был не чем иным, как «путешествием понарошку» в неизведанные дали, к которому его подтолкнул его впечатлительный характер и изобретательный ум. Он искал неизведанного в маленьком, но единственном достижимом для него мире. Еще несколькими минутами позже я, склонившись, смотрел в микроскоп Коха. В первый раз в своей жизни я увидел шарообразные бактерии, названные кокками. Как удалось установить Коху, именно они и вызывали гнойную лихорадку у прооперированных пациентов. Я мог наблюдать их в непосредственной близости: закоренелых врагов, победа над которыми была целью Листеровой борьбы. Возбуждение, которое я испытал тогда, едва ли может быть теперь понято, равно как и то, с каким интересом я вслушивался в рассказ и объяснения Коха, не привыкшего к чужому вниманию. Несомненно, Коху пришлось рассказать мне, как он выбрал этот путь. Как общинному врачу по долгу службы ему приходилось не раз препарировать туши мертвых овец, которые в ту пору сотнями умирали от неизвестной болезни прямо на пастбищах. В сущности, об этой болезни было известно лишь то, что селезенка заразившегося животного окрашивалась в черный цвет. Потому в простонародье болезнь получила название «угольная селезенка» (Milzbrand), или, в переводе с немецкого, «сибирская язва». Уже в 1849 году чуть было совсем не затерявшийся в истории хирургии молодой врач по фамилии Поллендер утверждал, что в крови погибшей от сибирской язвы овцы видел странные крошечные палочки. Никто тогда не воспринимал его всерьез. О французе Давене неизвестно ничего за исключением того факта, что именно он установил: болезнь передается от больной овцы к здоровой, если она каким-либо образом получает содержащую палочки кровь. Давен тоже был давно позабыт к тому времени, когда Кох, пойдя наперекор своей экономной жене, приобрел свой первый скромный микроскоп и открыл палочки в зараженной крови заново. Время для всякого рода научной деятельности ему приходилось выкраивать из своих рабочих будней, поскольку ему, как мы помним, приходилось исполнять обязанности общинного врача. Но один только взгляд на удивительные, доселе невиданные микроорганизмы пробудил в нем забытую тоску по приключениям и исследовательской работе. Поначалу палочки казались ему безжизненными, неодушевленными. Кох был уверен, что их можно изолировать от погибшей среды. Он был уверен, что есть способ вдохнуть в них жизнь, если извлечь из тела умершего от сибирской язвы животного. Он верил, что есть способ увидеть, как они размножаются, проверить, размножаются ли они вообще. Кох был убежден, что разводить их стоит с единственной целью — новую популяцию микробов следовало занести в кровь здорового животного. Если бы оно заболело, стало бы ясно, что палочки и есть переносчики сибирской язвы. Достоверно установить это можно было только так и никак иначе. Внимание! Авторские права на книгу "Век хирургов" (Торвальд Юрген) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
