|
|
ОглавлениеГлава 2. Революция 1905—1907 гг. и ее последствия Глава 3. Первая мировая война и крушение монархии в России Глава 4. Духовная, художественная и научная жизнь в России во второй половине XIX — начале XX в. Глава 5. Революция 1917 г. Истоки и причины Глава 6. Гражданская война в России Глава 7. Укрепление большевистского режима Глава 8. Советская модель модернизации Глава 9. СССР и вторая мировая война Глава 11. Первые попытки либерализации советской системы Глава 12. От стабильности к кризису Глава 13. Крах тоталитарного коммунистического режима Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуГЛАВА 4. ДУХОВНАЯ, ХУДОЖЕСТВЕННАЯ И НАУЧНАЯ ЖИЗНЬ В РОССИИ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XIX — НАЧАЛЕ XX в.§ 1. Духовно-нравственные ориентиры и принципы интеллектульно-художественного процессаВо второй половине XIX в. культурный процесс в России обогатился новыми эстетическими и тематическими направлениями, раскрылся всем многоцветием художественно-творческих дарований человека. То, что формировалось и сформировалось ранее, стало основопологанием, взрастившим новые и невиданные дары. Философская мысль, литература, театр, музыка, пластические и изобразительные искусства продемонстрировали выдающие образцы, благодаря которым культура России заняла раз и навсегда почетное место в ареале мировых достижений человечества. И когда говорят о русской культуре как о явлении универсального уровня, то имеют в виду главным образом имена мастеров и творческие свершения, приходящие на время второй половины XIX — начала XX вв. Культура, оставаясь по духу и смыслу, несомненно, явлением национальным, по своим эстетическим приемам, художественному качеству выдвинулась в разряд явлений всемирного порядка. Глубинные духовно-нравственные импульсы русской культуры, взращенные многовековой православной традицией, одушевляли ее и в новое время. Темы страдания «униженных и оскорбленных», сострадания «маленькому человеку», заявленные с такой пронзительной силой в «Станционном смотрителе» и «Капитанской дочке» А. С. Пушкиным и в «Шинели» Н. В. Гоголем, неизменно оставались в фокусе внимания и потом, и не только в литературе. Великое русское живописное направление, получившее название передвижников, в значительной своей части — это есть «гимн состраданию», а не простое любование красотами земного мира. И не удивительно, что основными направлениями русского изобразительного искусства долго оставались портретная, историческая и жанровая живопись. Лишь к концу XIX в. получает свое развитие жанр пейзажа. Хотя тенденции секуляризации и расцерковления с каждым десятилетием все больше и больше давали о себе знать, все явственней проступали в самых разных областях художественно творчества, но те эсхатологические чаяния, упования на конечное торжество Света и Справедливости, столь характерные для исторического облика культуры в минувшие века, не исчезли. Дидактическая направленность творчества, взращенная пасторским духом творимого публичного слова и образа былых времен, давала о себе знать даже в тех случаях, когда никакой видимой связи с сакральным авторитетом не только не наблюдалось, но подобная сопряженность вообще отрицалась. Органический парадокс русской культурной трансформации отражал общую особенность исторического пути России: перенимая, впитывая в себя многие правовые, этические, эстетические принципы и нормы западноевропейского цивилизационного мироустроения, Россия оставалась по сути своей страной небуржузной, страной православной цивилизации. Тот, по определению Макса Вебера, «дух капитализма», творивший и сотворивший реальную действительность на Западе, в России мало что определял и совсем не был демиургом исторического действия. Сходное явление наблюдалось и в области культуры, не оставившей ни одного примера не только восторженного славословия по адресу «владельцев заводов, газет, пароходов», но даже и проявлений какой-нибудь сдержанной симпатии. Как замечательно заключила Марина Цветаева, «осознание неправды денег в русской душе невытравимо». Большие русские писатели, такие как Достоевский, Толстой, Лесков, Тургенев, Чехов, Бунин, описавшие разные человеческие характеры, оставившие целую галерею персонажей, представлявших весь социальный спектр России, от царских чертов до крестьянской избы, так и не остановили своего заинтересованного взора на представителях предпринимательской корпорации. Как будто и не было таковых в России. Общий антибуржуазный социопсихологический климат России совершенно не меняло то широкое развитие благотворительности, те колоссальные пожертвования на общественные надобности, на строительство школ, больниц, приютов, библиотек, музеев и театров, которыми заслуженно славились российские предприниматели. Хотя Россия являлась в первую очередь сельскохозяйственной страной, где огромные финансовые личные или семейные состояния были редкостью, но подобные многочисленные акции той поры, измеряемые в нынешних ценах миллионами и десятками миллионов долларов, нельзя не признать феноменальными. Однако когда «грянул гром революции» и «пали оковы самодержавия», то буржуазия сразу же оказалась в числе социально обреченных сегментов общественной среды. Один из видных промышленников, переживший революционный катаклизм, вспоминал: «Воспринявшие заветы великого противника цивилизации многие вместе со своими учителем Л. Н. Толстым видели в торговой и промышленной прибыли «грех», а марксисты «грабеж» и только очень и очень немногие понимали, что предприниматель творит необходимое государству дело, что он открывает новые источники народного благостояния, что он укрепляет мощь и независимость нации. И даже те, кто это понимали, нередко относились к деятелям торговли промышленности с некоторым осуждением. Во время революции отрицательное отношение к ним, за немногими исключениями, было всеобщим». В целом это наблюдение нельзя не признать адекватным, но оно нуждается в важной коррективе. Нет предметных оснований считать, что антибуржуазные проповеди Л. Н. Толстого оказали какое-то фатальное воздействие на ход истории; он не столько формулировал подобное мировоззрение, сколько со свойственными ему талантом и мастерством выражал те настроения, которые исстари коренились в русской почве. Русская культура по духу, форме, по своим устремлениям всегда была антииндивидуалистической. Ее ценности, ее ориентиры и фетиши лежали за пределами того, что принято называть «современной цивилизацией», зиждущейся на приоритетах личного начала, правах субъективного «я». Русская же историческая традиция, все самые яркие достижения и свершения человеческой натуры, все то, что в русской историософской мысли чаще всего обозначалось не понятием «цивилизация», а понятием «культура», все это веками вызревало в православно-социальной среде, где приоритет частного над целым, возвышение личного интереса и индивидуальных устремлений считались вещами недопустимыми, «богопротивными», а потому аморальными. Русское восхищение Западом — это, как правило, умозрительное любование придуманным совершенством, это преклонение перед «страной святых чудес» (Хомяков), а не перед царством денежной корысти, прагматического расчета и личного комфорта. Близкое соприкосновение с повседневной буржуазной реальностью почти всегда приводило или к «краю нравственной гибели», как то случилось с А. И. Герценом, или вызывало активный интеллектуально-духовный протест, как это произошло со всей русской интеллектуальной элитой, оказавшейся в изгнании после 1917 г. Новые впечатления от «европейского Эдема» совсем не соответствовали старым представлениям. С горькой иронией о том написал культурфилософ Ф. А. Степун: «Но вот мы изгнаны из России в ту самую Европу, о которой в последние годы так страстно мечтали, и что же? Непонятно, и все-таки так: изгнанием в Европу мы оказались изгнанными и из Европы. Любя Европу, мы, «русские европейцы», очевидно, любили ее только как прекрасный пейзаж в своем «Петровом окне»; ушел родной подоконник из-под локтей — ушло очарование пейзажа». Западнические настроения среди русской диаспоры очень быстро рассеялись без следа. И как когда-то Герцена, по его собственному признанию, от нравственной гибели «спасла вера в Россию», так и немалое число его потомков та же метафизическая вера поддерживала и не давала потерять историческую аутентичность годы и десятилетия в чужой культурной среде. Эндемичность сущностного содержания русской культуры объяснялась тем, что, став секулярной по своему внешнему выражению, она сохранила глубокую духовную интенцию. Чаяние «Царства Божия на небе» сменилось поиском «Царства Божия на земле», на смену христианству пришла социальная религия. Перемена векторов приоритетов мало отразилась на самоотверженной преданности самим устремлениям. Отсюда проистекала та жадная тяга к поиску идеала, которой начиная с середины XIX в. были обуреваемы поколения молодых (и немолодых) людей, отсюда такой интерес к «провозвестникам грядущего», такой восторг по адресу людей, отдававших себя «беззаветному служению высокой цели». Причем «нравственного идеала» от произведений искусства требовали не только представители новой «социальной эстетики», заявившие во весь голос о себе во второй половине XIX в., но и те, кто являлись антиподами этого течения, сохраняя неколебимую веру в пастырско-нравоучительное предназначение художественных произведений. Так, в 1887 г., ознакомившись с драмой Л. Н. Толстого «Власть тьмы», обер-прокурор Святейшего синода К. П. Победоносцев с возмущением писал Александру III: «Искусство писателя замечательное — но какое унижение искусства! Какое отсутствие, больше того, отрицание чувства, какое унижение нравственного идеала, какое унижение вкуса!» Любые проявления тяги к личному благополучию индивидуума клеймились как низкое «мещанство», недостойное внимания художника. Эта антибуржуазная направленность культуры вообще и особенно художественной культуры ярче, зримее всего отразилась на русской литературе, игравшей по своему значению исключительную роль в социальной жизни. В этом отношении русская литература стоит особняком в ряду других великих мировых культурных явлений. Несмотря на то что в России выпускалось немало коммерческой рыночной продукции, а среди лидеров продаж никогда не фигурировали имена ни Достоевского, ни Толстого, ни Горького (в начале XX в. на книжном рынке по величине тиражей доминировала плодовитая сочинительница «семейных романов» А. А. Вербицкая), но «властителями дум», законодателями социально-психологических настроений оставались крупнейшие мастера. От них ждали вещих предсказаний, им предписывалась роль оракулов, литературным героям их произведений поклонялись, им подражали. Самые известные случаи — «люди будущего», Рахметов из «Что делать?» Н. Г. Чернышевского и Базаров из «Отцов и детей» И. С. Тургенева, стали своеобразными «альтер эго» для нескольких поколений социально обеспокоенной молодежи. Середина XIX в. — рубеж поворота от художественной эстетики, от романтизма и классицизма с их поклонением искусству к социальному реализму, доходящему порой до бытового натурализма. Процесс демократизации культуры, то, что одни называли «эстетикой улицы» (Г. Успенский), а другие — «возвышением мужика» (С. Франк), становится фактом времени. От искусства начинают требовать, чтобы оно давало ответы на «злободневные вопросы», указывало пути в жизни, утверждало «высокие общественные идеалы» и «героев будущего». Наступает время культа «прогресса», религиозного благоговения перед «наукой», под которой подразумевалось исключительно естествознание. Морализаторство и обличие несовершенства окружающей действительности, по страстной непримиримости напоминающие сочинения христианских ортодоксов Средних веков, становятся символами времени. Как заметил исследователь русской общественной мысли, «этот духовный склад слагается с необыкновенной быстротой и очень скоро создает действительную пропасть между новой и предыдущей эпохами». Без учета наличия подобного «духовного склада» очень трудно понять, почему такие произведения, в художественном отношении весьма спорные, как роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?» или пьеса А. М. Горького «На дне», имели такой широкий общественный резонанс. В 40—50-е гг. XIX в. в общем и целом единый до того культурфилософский контекст русской культуры расщепляется. Складывается три главных духовно-мировоззренческих вектора, принадлежность к которым определялась не столько эстетическими принципами или социальными доктринами, сколько степенью приближения к универсальным ценностям христианства. Первый, восходящий к В. Г. Белинскому и Н. Г. Чернышевскому, имел разные составляющие, по сути же, знаменовал полный разрыв с Церковью и неизбежно вел в «реализм», позитивизм и атеизм. На место традиционной сакральной религии они выдвигали культ свободной от «исторических предрассудков» творческой личности», способной изменить все устоявшиеся нормы и преобразовать мир на рационалистических основаниях. В крайнем своем виде нашедшая воплощение в большевизме, эта мировоззренческая установка отразилась в девизе «партийности искусства» и требовала безусловного подчинения всех форм художественного и интеллектуального творчества политическим задачам. Вторым направлением являлось течение «неохристианства», самым именитым представителем которого являлся Лев Толстой. Он атеистом себя не считал, но пытался переосмыслить исторический опыт в духе западноевропейского скептицизма XVIII в. для того, чтобы открыть людям «истинного Христа» и «истинную Церковь». Именно эта нива квиетизма дала уже в начале XX в. обильные всходы. Столь популярные в тот период религиозно-философские собрания и дискуссии, все шумные усилия в деле «богоискательства» и «богостроительства» можно воспринимать как развитие толстовских рационалистических нравственно-духовных установок. Третье главное социофилософское направление представляли художники, сохранявшие верность исконным духовным ценностям и в новых условиях надеявшиеся лишь на возрождение былой силы духа православия, видевшие в христианском нравственном кодексе надежду на спасение всего человечества «от варварства цивилизации». Ярчайшими фигурами здесь являлись философ В. С. Соловьев и писатель Ф. М. Достоевский, которые хотя совсем и не являлись единомышленниками, но оба уповали на земное торжество идеи христианской истины, на возможность реализации давней эсхатологической мечты — рождения государства-церкви. На рубеже XIX—XX в.в явственно обозначились новые художественно-эстетические приоритеты и направления в русской культуре. Протестная, остро социальная направленность, столь характерная для предыдущего периода, хоть и не исчезла, но стала заметно отходить за второй план в разных отраслях художественной деятельности. На смену реалистической социальности выдвигались неоклассицизм, неореализм, символизм, приобретавшие облик чистого эстетизма. Тоска по несуществующему, «пусть будет то, чего никогда не бывает» (З. Н. Гиппиус), томление духа, страждущего новой религиозности, которую пытаются отыскать в «чистой красоте». Для этого движения, для этого «перевала сознания» типично стремление «перейти за черту «по ту строну добра и зла». Иначе сказать: преодолеть этику эстетикой». «Новый взгляд», «анатомический подход» расщепляли целостность мира на отдельные фрагменты и черты, каждая из которых рассматривалась в качестве самостоятельного объекта анализа. Форма предмета становится фокусом пристального внимания, часто подменяя и заменяя собой содержание. Эти поиски со всей определенностью заявили о себе уже в творчестве художественной групп, получившей по имени журнала название «мирискусстничества». В литературе выразителем всех этих настроений стал Андрей Белый в целом ряде своих произведений, но особенно в романе «Петербург» (1913 г.). «Субъективное видение» становилось методом постижения физической действительности, а личное переживание выдавалось за «метафизические откровения». Тяга к трансцендентному для интеллектуальной элиты превращалось в непременный атрибут духовно-творческих исканий. Художественная жизнь последних двух десятилетий перед 1917 г. полна мрачных апокалипсических предчувствий. |
||||||||||||||||||||||
