|
|
ОглавлениеЧасть вторая «Возвращение святыни» Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуЧАСТЬ ВТОРАЯ «Возвращение Святыни»В одну из лагерных зон Колымы был помещен игумен Георгий. Естественно, что уже без монашеской мантии. Не потому, что снял сам, а по той лишь причине, что сорвали с плеч и распластали на ленты охранники сугубо на портянки... Надо же такому случиться, что в этой же зоне в соседнем бараке отбывал свой срок и Примус... Скажу сразу, что их пути практически не пересекались. Возможно, что сие просто Господь не попускал. Но Примус сразу же узнал о том, что в зоне появился монах. И его мозг начал лихорадочно прорабатывать возможные варианты встречи. Тому, как он думал, были веские причины. Оказывается, майор Померанцев, что сначала сам сдал Примуса и его людей полковнику Гришину, а уже позже пришел брать и его самого, без всякого зазрения совести перевел стрелки на монаха, мол, из-за которого и понаехали люди из Москвы. А Примус, как говорят, вовремя не смотал удочки, а потому просто подвернулся им под руку... О том, что в одном из бараков зоны заправляет Примус... или Викентий Хоботов, вскоре узнал и Георгий, но не обратил на это никакого внимания. Его сердечный камертон был безучастен к этой новой информации. Монах достойно вошел в общение с людьми, что размещались в его бараке. Многие из них сами были фронтовиками, и это братство, закаленное войной, было не по зубам уголовникам. А если вы помните, то и рядовой игумен Георгий Любомудров был на фронте с начала битвы под Москвой и, возможно, воевал плечом к плечу с добровольцем Георгием Государевым, также ушедшим на фронт в первые месяцы войны. Вот только о своем ранении, послужившим причиной того, что он был отправлен в 1944 году в тыл, он никому не рассказывал. Да и кто поверит, что у него до сих пор пуля под сердцем... И работал на лесоповале уже больше года как все, ни в чем не давая себе поблажки. Пока однажды не упал прямо на лесополосе... Очнулся и понял, что лежит в больничном морге. Раздетый. На столе с металлическим покрытием. И с бирочкой на ноге... Благо что на дворе было лето. Рядом на стульчике сидел и улыбался живой игумен Георгий Любомудров. — С воскрешением, брат! Государев промолчал. — Не рад нашей встрече? — Рад, но почему так, через смерть... — Клиническая... В этом нет ничего мистического... А потому это самый простой и надежный способ для твоего воскрешения. Хотя на самом деле ты и не умирал даже, просто дежурный врач был невнимателен. — И для чего все это? — Чтобы ты еще немного пожил на свете. Не случись этого несчастного случая, той же ночью тебя должны были убить люди Примуса. — Я мог бы и сам еще побороться... Глядишь, кое-кого взял бы с собой на тот свет... — Ты теперь монах, чадо! Тебе кровь проливать не след. — Ты же сам говорил, что если враг... — Какие же они тебе враги. Это овцы заблудшие, не чающие родного угла, с детства забывшие, а то и не знавшие, что такое материнская ласка, отцовская рука, женская теплота... Помнишь, что тебе при встрече сказала мама? — Да! Всякую язву душевную и телесную к тебе прибегающих врачевать нужно с верою и любовью... — Я бы добавил еще — и с кротостью. — С кротостью... — Скоро ты сможешь понять смысл этих слов. И если будешь им следовать по жизни, то, как говорил преподобный Серафим, многие вокруг тебя спасутся. И пропал, как будто его и не было рядом. Хотя Георгий понимал, что он здесь рядом с ним был и всегда будет. Скрипнул давно не смазанный замок, и открылась дверь морга. Вошел дежурный санитар и стал сверять номера списка, что был у него в руках с номерами бирочек на ногах покойников. Вот он дошел и до монаха. И тут услышал вроде бы стон и слова: — Пить... Прислушался, нагнувшись поближе, и вновь услышал просьбу о питье... — И чего тебе, парень, не мрется? Лежал бы сейчас, как все, и не мучился. А теперь снова тебя в лагерь посылать придется... — бормотал и шел за водой старик из тех, кого называли вольнонаемными... Утром и уже в больничном лазарете к Георгию пришел главный врач зоны, бывший военный хирург Александров, который за два месяца до окончания войны дал по морде одному штабному полковнику, когда тот прямо в полевом лазарете в пьяном виде попытался изнасиловать его санитарку. И вот в результате оказался главным врачом в этой зоне... Сам его внимательным образом прослушал и только после этого спросил: — Ты, солдат, случайно в Омском госпитале не лежал? — Было такое дело... — Фамилию главного хирурга помнишь? — Полковника Мишина?... Думаю, что никогда не забуду. — Это хорошо... А теперь скажи мне, пожалуйста, если можешь, почему же ты до сих пор еще жив? — Я так понимаю, что это вопрос больше профессиональный? — Естественно... — Вы верите в Бога? Александров на какое-то мгновение задумался. Георгий видел его лицо, по которому словно волны прокатывались воспоминания, сомнения, радость... Весь букет непростой, видно, жизни этого фронтового хирурга. — Да! — твердо и спокойно ответил врач. — Вот и я верю! А потому, пока промыслом Божьим мне отмерено совершить некие деяния на этой грешной земле, то буду жить вопреки всем законам и людским понятиям. — А сердце болит? — Оно болит только, когда рядом кому-то еще хуже... — Мишин мне рассказывал о ваших способностях по диагностике заболеваний... — Хотите проверить? — Нет! Верю Мишину на слово. Мы с ним более тридцати лет знакомы. Но никогда бы не подумал, что мне удастся встретиться и с вами... — Неисповедимы пути Твои... — начал Георгий. — Господи!.. — подхватил и закончил фразу военный врач Александров. И оба улыбнулись. Так заключенный Георгий Любомудров оказался в лазарете, и с его помощью были спасены десятки жизней заключенных. Думаю, что не мне вам рассказывать о том, что для такого рода больниц не могло быть и речи о приобретении какой-либо диагностической аппаратуры. Власть не хотела и не собиралась всерьез лечить тех, кто по каким-то причинам оказался за тюремной решеткой. И если бы не уникальные способности монаха... Но однажды до начальника зоны, очевидно, не без участия Примуса дошла информация о вольготной жизни заключенного Георгия Любомудрова... И главный врач был вызван на ковер. — Что там у вас в лазарете уже полгода делает Любомудров? Что за спиритические сеансы вы там с ним себе позволяете? — Это диагностика. Редчайший дар... — Чтобы завтра же со всеми вместе валил лес. Идите! — Ему нельзя быть на лесоповале, товарищ полковник. У него пуля в сердце. И в любой момент... К тому же он фронтовик. — Вон! Пошел вон вместе со своим оккультистом! — уже вскочив на ноги, кричал и брызгал слюной начальник зоны. В тот день доктор ничего не стал говорить заключенному о распоряжении своего начальства. Решил дожить до утра... А там видно будет. Помните, как в старой сказке: или шах помрет, или осел сдохнет... Этой же ночью уже монах сам умирал от жуткой боли в сердце. Знал, понимал, что эта боль не его, но не догадывался о том, что или кто был причиной его ночных мучений... К самому утру боль поостыла. И дежурный врач, ничего не объясняя, сказал, чтобы он шел в лагерь. В самом лагере Георгия встретили по-доброму. Многие из тех, кому он помог сохранить жизнь, выражали теперь ему свою благодарность. Она ощущалась во всем: в пожатии руки, во взгляде. Люди вроде бы по нему даже соскучились, что вообще не пристало в таких заведениях, однако из песни слов не выкинуть. И тогда он впервые решил сказать им в ответ несколько слов. — Братья! Мы — это одна большая семья, у которой есть Отец. Это Господь и Бог наш, хотим мы этого или нет, верим ли в это или просто отрицаем. Но весь род человеческий произошел от одной пары. Это были Адам и Ева... А потому, пусть в разных коленах и родах, но все мы так или иначе находимся в одном родстве... Скажите мне, поднимется ли у вас рука на мать или брата своего? Отнимешь ли ты последнее, чем владеет твоя сестра? Лишишь ли жизни сына брата своего? Изнасилуешь ли его дочь? Нет? Так почему же мы творим это зло? Чем усыпили нашу совесть? Какие слова вложили в мозг, что мы стали убивать друг друга? Посмотрите на окружающий нас мир. Сколь он прекрасен. И каждый цветок дополняет второй, а тот, в свою очередь, третий, радуя наш глаз тем, что мы называем букетом... Такой же букет составляем и мы с вами, выпестованные по Слову Божьему, как Его Образ и Его Подобие... Все сие сотворено Любовью Отца. Мы — и есть плоды Его любви. И сами уже в свою очередь в любви продолжаем свой род... Сохраняя в себе частицу Его любви, а затем делясь ею с теми, кто приходит уже после нас... — Братцы! — вдруг звонко и противно пронзительно взвизгнул один из подручных Примуса. — Да он же после своей смерти головой тронулся! В монахи нас чохом записываться призывает... Сразу же несколько рук осадили визгливого. И Георгий продолжал: — Иуда предал Сына Божьего, понимая, Кого он предает, и не смог удержаться от соблазна испытания властью, когда совестью своей был поставлен перед выбором: предавать или спасать. Каждый из тех, кто сегодня входит во власть, ошибочно полагает, что Господь поставил его быть над нами судьей... Нет, Он хотел, чтобы они стали нам старшими братьями. И тогда мы, объединенные братской любовью, с именем Господним на устах способны были бы своротить горы, если только будет в этом такая надобность. И последнее, что бы я хотел вам сказать сегодня. Мы вместе, и это сила, с которой все будут считаться. Россыпемся по крупицам — просто сметут и не заметят. А потому помните, что наша сила в единстве любви. И велика радость на небе, если кто-то из грешников вдруг раскается. А потому, как игумен Православной Церкви, обладающий властью, мне данной, решать и вязать грехи людские, предлагаю всем покаяться, примирившись с ближним и со своей совестью. И далее жить в любви и согласии под сенью спасительного Креста Господня. Затем широко перекрестил всех стоявших и внемлющих этому гласу. И начал читать начало исповедальных молитв... ...Темнело. Желающих испросить прощения перед теми, с кем вместе сидели, и исповедоваться было столь много, что почти никто не отозвался на призыв дежурного о начале ужина. Когда начальнику зоны доложили, что люди не идут на ужин, а читают молитвы, он приказал подать сигнал общей тревоги. Караульные были подняты в ружье. Включили прожекторы, вывели собак. Барак с молившимися заключенными взяли в кольцо автоматчики. — Даю пять минут, чтобы все вышли из барака, — кричал начальник лагеря. В случае неповиновения буду расценивать это как невыполнение приказа и открываю огонь на поражение. Игумен Георгий попросил, чтобы все опустились на колени. Он слышал покаянный глас каждого, чье сердце в этот вечер коснулась любовь Спасителя. И благословясь, уже сам отпускал услышанные им людские грехи, только перечень которых мог бы разорвать любое любящее сердце. Люди, может быть, впервые в своей жизни омылись слезами покаяния, растворялись в обволакивающей их христианской любви, и прощенные через исповедника Творцом уносились душой туда, откуда были родом, где было начало и конец всему, к Тому Светочу, что давал бессмертие вечно молодой христианской душе. Команда «огонь» совпала с моментом, когда распахнулись двери барака и Георгий вывел очистившихся и прощенных и преображенных уже людей на улицу. Начальник зоны повторил команду. И кто-то, а точнее сказать, большинство солдатиков ее постарались воплотить в жизнь (когда-то еще в жизни удастся пострелять по живым мишеням...). Но вот только автоматы не подчинились их гнусному желанию, и как только они их ни передергивали и ни меняли рожки с патронами. И счастливые люди, что вышли вслед за Георгием, смотрели на эти бесполезные потуги слуг ополоумевшего от вверенной ему власти карать и миловать маленького Бонапарта... И их всех в ту же ночь рассадили по карцерам. А они улыбались. Их не кормили три дня, а они были счастливы, что сумели наконец-то всласть попоститься. Им не давали три ночи спать, и они были рады, что смогли помолиться, ибо ночная молитва быстрее доходит до Господа... И власть сломалась. Она не могла себе позволить, чтобы более сотни людей не выходили на работу и не выполняли план по лесу. В карцере оставили только монаха Георгия... Через день к нему пришел хирург Александров. И молча опустился на пол рядом с монахом... — Девочка пяти лет... — начал говорить Георгий. — Крупозное воспаление легких. Умрет к завтрашнему утру... Ты не сможешь ей помочь в условиях своего лазарета. — Что мне делать? — спросил хирург. — Ты уже все, что мог, сделал, дорогой мой доктор. Теперь черёд твоего начальника встать на колени... Так и скажи! Не встанет — девочка не выживет. А она у него, как я понимаю, единственная. Слава Богу, что ему не удалось пролить тогда ничей крови... Иди, времени осталось слишком мало... И начальник, словно подмененный кем-то, вдруг опустится на колени и будет рыдать, и вспоминать слова, которые, возможно, слышал в детстве и сохранил до лучших времен. Вот эти искупительные времена и настали... Он сам позвал монаха, и его под охраной привели в его дом. Рядом с кроватью сидела убитая горем и, вероятно, готовая к тому, что теряет дочь, молодая женщина — жена начальника зоны. Георгий подошел к девочке и лишь троекратно обозначил над ее челом крестик со словами: «Во имя Отца! Аминь! И Сына! Аминь! И Святаго Духа! Аминь!» Девочка через боль улыбнулась ему. И протянула ручки. Он взял ее невесомые крылышки в свои теплые ладони, слегка размял, разгладил и вдохнул в них жизнь. На глазах пропал землистый цвет лица, и ее щечки порозовели. — Слава Тебе, Господи! — сказал он и молча пошел к выходу. И только после того, как он тихо ушел, отец и мать, до этого находившиеся в неком полуобморочном состоянии, вдруг услышали веселый детский смех. Смех своей любимой дочери. — Папа, мама! — обращалась она к ним. — Что же вы спите? Боженька только что Сам ко мне приходил... Да вставайте же вы, а то я кушать очень хочу... С той поры и до амнистии игумен Георгий уже был навечно прикреплен к лазарету. Более того, ему не запрещали принимать исповедь и отпевать умерших. Правда, с той поры у него в лазарете появилась маленькая помощница... * * * Вы и без меня хорошо знаете о том, какие глубокие перемены в жизни страны вызвала смерть Сталина. Они не обошли стороной и Православную Церковь. Из лагерей начали выпускать заключенных священнослужителей и архипастырей вначале по амнистии, потом и по реабилитации. В августе 1953 года вместе со всем уголовным миром был выпущен на свободу и игумен Георгий Любомудров. Он вернулся в Иркутск. Правящий архиерей уже уволился на покой, и епархия, потеряв архипастыря, управлялась архиереем соседней епархии. Но уже через два месяца собором из трех епископов митрополии за проявленное мужество в сохранении церковной казны и лишения, кои претерпел Христа ради, игумен Георгий был титулован епископом Иркутским. Пока Георгий находился в тюрьме, несколько групп, возглавляемых людьми из Москвы, отправлялись на поиски заколдованного золота. Званцев, которого привлекали к поиску, так и не смог найти того места. И когда его там же, в лесу, поставили к сосне, чтобы расстрелять, лишь тогда он вспомнил наказ игумена — не смотреть в рот мертвого участкового Громова... А он его тогда не послушался... И вот бессмысленно погиб. Время и средства, затраченные на поиски золота, и отсутствие положительного результата привели к тому, что было принято официальное решение на время похоронить саму идею этих поисков в папках под грифом «совершенно секретно». Но как только новый епископ, уже епископ — Георгий, объявился в родной епархии, ответственный работник МКГБ, курировавший Иркутск, подполковник Померанцев сразу же и негласно вышел на связь с Примусом, который уже год как был на свободе. В августе 1954 года епископ Георгий еще несколько раз приходил на свой любимый хутор под названием «Приют». Точнее, к тому, что от него оставили, когда искали там сокровища. И подолгу молился. Однажды он заметил, что за ним постоянно движется какой-то человек. Тогда монах легко взобрался на ветвистую сосну и опустился на землю, когда тот прошел мимо него. Это был Примус. Собственной персоной. — Викентий, — окликнул Примуса монах его настоящим именем. Примус от неожиданности даже присел. — Как же тебя разбирает это золото. Ты же его даже не видел никогда, — начал негромко Георгий. — Что же с тобой будет, когда ты его увидишь? — Мне и надо-то только взглянуть. Взять пару камешков на память... Отведи, ведь не успокоюсь, пока сам не увижу. — Жаль мне тебя. Это золото уже столько жизней забрало... — Не покажешь — убью! — сказал и даже в лице переменился. — Убьешь — тем более не увидишь. Тут за те годы, что я в тюрьме сидел, несколько экспедиций побывали. Армия каждый сантиметр прочесывала, они с собой сюда даже Званцева несколько раз приводили. Но так ничего и не нашли... — Хватит! Не испытывай моего терпения, веди! — уже почти кричал Примус, выхватывая боевой револьвер. — Ответишь мне сначала на один вопрос! — Ну что тебе еще? — Где Померанцев? — Ты его уже не достанешь. Его приказом по управлению уже два года, как перевели в Москву... — Кого-то он успел и там купить сказками о нашем золоте? — Не исключаю и такой возможности... — Что его связывало с Фомой? — Когда этот мальчик в 13 лет впервые появился в нашем городе, мы проявили к нему милосердие и научили, что нужно любить ближнего. И подложили этого «херувимчика» в постель к Померанцеву... — Тем самым у вас появилась возможность его шантажировать? Или сделать... — ...своим союзником, — продолжил фразу Примус. — Фома рассказал мне, о чем тот говорил по пьянке или в ночном бреду. И о том, как издевался над арестованными монахами, раздевая их и прижигая половые органы раскуренной сигаретой... Он вообще любил обнаженные мужские тела, но так, чтобы по ним текла еще и кровь. Это его возбуждало. Неужели Фома вам всего этого не рассказал? — За что вы его убили? — Это ты его убил. Померанцеву показалось, что Фома к тебе потянулся. Вот и не простил измены... — Какие же вы все-таки больные люди... — Ну, хватит. А теперь веди... Показывай... — Пусть будет по-твоему... — смиренно молвил монах. И привел. Когда Примус увидел лежащее прямо на земле золото своими глазами, то от всего пережитого или же от перенапряжения последних часов, уж извините, но его хватил настоящий понос. Да так, что он и штанов снять не успел. Когда Примусу полегчало, то он первым делом сделал привязку к местности, попытавшись зарисовать ландшафт, который его окружал. А когда живот уж совсем успокоился, то он взобрался, правда, без штанов, на золотую кучу, представляя себя тем самым Тугариным-царем из фильма «Илья Муромец», под ногами которого подданные сложили гору из золота. И начал строить планы, один другого грандиознее и краше, о том, как он заживет с этим сокровищем, как его будут любить женщины, на каких машинах он будет ездить, в каких домах жить. И все это так его взволновало, что, как и тот злодей из сказочного фильма, он вдруг кубарем скатился с золотой кручи и безвольно затих, облапив руками теперь уже ставшее ему ненужным золото... Видно, просто, от непомерной жадности не выдержало сердце... Епископ к тому времени выкопал для него могилу, ибо знал, чувствовал, что смерть Викентия уже не за горами, а нести на себе Примуса до населенного пункта он вряд ли бы смог. Да и какой в этом смысл? И решил хотя бы похоронить по-человечески... * * * Прошло еще несколько лет, и над Церковью стали сгущаться тучи. Сначала в печати усилились нападки на ее иерархов. А уж затем закрытие храмов приняло массовый характер. По всей стране одновременно с «хрущевской оттепелью» под самыми разными предлогами (расположена рядом со школой или мешает движению транспорта) стали закрывать церкви, монастыри, духовные семинарии. Епископу Георгию, которому удалось возродить, теперь предстояло еще и отстоять свой Заумчинский монастырь и ее насельников. Более того, рядом с мужским он построил и женский монастырь. В эти годы в связи с массовым оттоком сельского населения в города приходы теряли прихожан и закрывались. Епископ сам ездил по селам области и призывал паству твердо держаться за свои храмы. Но без молодежи, подавшейся в город, храмы осиротели. Оставленных же без паствы священнослужителей и членов их семей игумен собирал под своей отцовской опекой и всем находил место в своих монастырях, которые постепенно превращались в духовный цветник Сибири. В 1961 году епископ Георгий был приглашен в Москву на заседание Архиерейского собора, собравшегося по вопросу реформы приходского управления. Суть той реформы, предложенной властью, заключалась в том, что вся финансово-административная деятельность в приходах должна была перейти от настоятелей к старостам, которые часто были просто атеистами и фактически назначались райисполкомами. Священнику отводилась лишь роль требоисполнителя, и его даже не допускали на приходские собрания. Епископ Георгий тогда выступил как непримиримый противник навязываемой властью реформы, чем обратил на себя внимание Патриарха Алексия. После собора состоялась и его встреча со святейшим Патриархом, который тепло отозвался о выступлении епископа и объяснил, что принятие данной реформы в условиях резко усиливающегося давления на Церковь есть мера вынужденная. Расспрашивал о людях, о сохраненных храмах. И благословил епископа на новые деяния во славу Церкви и родного Отечества. Еще через год состоялась хиротония епископа Иркутского Георгия в архиепископа Владивостокского и Приморского... Самым сложным делом, которое предстояло осуществить новому архиепископу, — это найти место хранения перевезенной части ценностей вверенного ему золотого запаса, которые будут востребованы уже на новом месте для восстановления разрушенных и строительства новых храмов на Дальнем Востоке. Однако «брежневская» машина власти мало чем отличалась от «хрущевской» и также стремилась поставить церковь под свой контроль. И местные власти, правильно поняв политику центра, начали новые гонения: запрещалось посещение церквей детям, родителям, окрестившим своих детей, это грозило увольнением с работы; проповеди церкви не должны были выходить за рамки пересказа евангельского чтения; паспортные данные венчавшихся или крестившихся в храмах передавались в соответствующие органы... И людские роднички, питавшие храмы, постепенно стали иссякать. Тут архиепископу Георгию пришлось забыть о любимом цирке. Однако каждый раз, выходя на проповедь, он начинал с того, что просто улыбался людям. И ждал, когда теплота ответных улыбок обуяет весь храм. И уже после этого говорил людям то, что было в умах у всех. Его «учительское слово» передавалось из уст в уста, переписывалось, пересылалось по другим районам края. Он стал тем самым барометром жизни своих прихожан, по которому они сверяли свое ощущение времени, свою совестливость и чистоту сердец, наконец. Сила этого слова вскоре долетела и до Москвы... В КГБ навели справки о проповеднике. Нашли закрытое дело об «Иркутском золоте» и тут же взяли на контроль каждое его передвижение по краю. А он, как заботливый отец, хлопотал об отдаленных приходах, всеми силами стараясь сохранить церковь на селе. Кому-то на всю зиму дров пришлет, где-то новые печи в храме поставит за счет епархии, а тем, кто работал в труднодоступных районах, покупал и передавал машины, необходимые для выполнения насущных треб... Зная о его неустанных трудах по возрождению Матушки-Церкви, Московская Патриархия уже в свою очередь решила приблизить архиепископа к себе, дабы уберечь от возможного ареста, что на местах тогда делалось практически без суда и следствия. Поезд «Иркутск—Москва» подошел к московскому перрону еще до открытия метро. До назначенного вызова в Патриархию оставались еще целые сутки... Первым делом архиепископ Георгий идет в ближайший же храм, где в ожидании начала службы склоняется на колени перед своей любимой с детства иконой, на которой был образ Пресвятой Богородицы «Умиление». В таком молитвенном состоянии его и находит вошедшая в храм женщина. — Батюшка, мне бы исповедоваться. Столько лет камень на сердце лежит... И заплакала. — Подождите немного. Возможно, что кто-то из священников уже пришел. И к вам сейчас подойдут... Постойте здесь и никуда не уходите. И она, как подрубленная, также опустилась на колени перед образом Пресвятой Богородицы. Архиепископ заглянул в алтари и служебные помещения и понял, что никого из братии храма еще нет... Да оно и понятно. На часах было только 7 часов утра. Тогда он сам вошел в алтарь и взял что потребно для совершения чина исповедования, а затем поставил рядом со склоненной женщиной переносной аналой, стал вычитать необходимые молитвы... А потом женщина начала говорить... От услышанного у монаха закружилась голова. А когда он разрешил ее грехи, если это можно было назвать грехами, а женщина ушла, то уже он сам опустился на лавочку, что стояла у одной из сторон, и долго сидел в задумчивости, не замечая ни входивших в храм людей, ни того, что началась служба... По окончании Божественной Литургии он сразу же поехал в Загорск, в дом к матушке Марфе. — Мир дому вашему... — сказал Георгий, входя в знакомый ему дом. Сильно постаревшая Марфа уже почти ничего не видела, но сложила ладони под благословение: — Благословите, Владыко! — Матушка Марфа, ты кого тут Владыкой-то назвала? Неужто не признала любимого крестника? — Не сбивай меня, Георгий, старую, я и сама уже по старости лет путаюсь. Но, как сказано, Кесарю — кесарево, а Богу — Богово... Так что пока ты в этом облачении, то уж будь любезен — благослови свою крестную... Георгий уставным движением рук перекрестил родную тетку, а после уже опустился перед ней на колени и обнял. А она не сдерживала слез от радости встречи с тем, кого все и давно уже считали погибшим на фронте. Потом они выпили целых два самовара чая, и Георгий все говорил и говорил о тех годах, когда под сенью монашеского благословения он с радостью восстанавливал храмы и монастыри, творил добро, сеял семена христианской любви и даже рисковал жизнью, вступая в поединки с силами зла, а потом еще, Христа ради, отсидел несколько лет в тюрьме... — Не утомил ли я тебя, матушка, своими рассказами? — Нет, только сил прибавил, кто бы мог подумать, что так сложится твоя судьба... Кстати сказать, по тому свидетельству о твоем крещении мне удалось-таки выправить тебе паспорт и прописать в этом доме еще в самом начале войны. Так что свой угол у тебя в Москве уже имеется. Из-за этой прописки, уже по линии милиции, тебя в 1944 году разыскивали по поручению кого-то человека из правительства... Но так как ты сам не писал, то посчитали тебя без вести пропавшим... И уже в конце войны я нашла официальное извещение в газете о том, что ты награжден боевым орденом... Этот орден мне привез тот самый человек, которого ты когда-то спас, вытащив из ледяной проруби... Что тут в тот день творилось, полгорода оцепили. Соседей в свои дома не пропускали. Я потом, как царская особа, неслыханным почетом в городе пользовалась. Ну да что я о себе да о себе. Ты ведь приехал ко мне потому, что у тебя появился вопрос, который ты сам не хочешь разрешить... И решил все перевалить на мои старческие плечи... Ну что тебя ко мне привело, только без утайки... — Сегодня утром в храме ко мне подошла женщина и, опустившись на колени, попросилась на исповедь. Это была Нелли, которая все эти годы, оказывается, продолжала любить меня и у нее наш уже двадцатилетний сын — Максим... Она совсем недавно от своего отца узнала, что донос на меня в начале войны написал Ростислав, и с помощью отца было сфабриковано дело о моих контактах с врагами народа... А ведь она верила ему и прожила с ним вместе почти двадцать лет... — И что же мешает? — Завтра утром Священный Синод примет решение о сроках моей хиротонии в митрополита Зарайского, викария Московской епархии... — И что ты решил? — Не знаю! — Знаешь, только признаться в этом не хочешь, — и тут Марфа вздохнула так, словно бы набирала воздуха для того, чтобы поглубже нырнуть в глубины подсознания своего крестника и продолжила, — тебе уже пришлась по душе твоя новая роль. Тебе льстит, что вокруг тебя происходят некие таинства, что люди трепещут, ждут твоего слова и благословения, что служки, словно мушки, вьются вокруг... Это так искусительно... А семья — это подвиг, это бесконечный, ежедневный труд на износ, и столь редки минуты истинного счастья, но только через это и только в семье человек еще может спастись... К тому же, еще неизвестно, как тебя примет твой сын, который все эти годы считал своим отцом другого человека. А если вдруг он от него не откажется? Да и кто в этой жизни не оступался и не согрешал? Един — Господь! Ты не суди Ростислава строго, а лучше помолись за него. Не было бы этого доноса, не сидел бы сейчас передо мной в этой мантии... Так что в этот раз, крестник ты мой дорогой, я тебе ничего советовать не стану. Решай сам, но в любом случае знай, что тебя здесь всегда ждут, и это твой дом и отдушина... — Матушка, и последнее, о чем бы я хотел вас спросить. Есть ли какие-либо вести об отце? — Месяц назад я получила письмо, в котором, как я поняла, есть и строки, что касаются тебя лично. Она протянула руку и наощупь взяла шкатулку, а уже из нее достала письмо, написанное на французском языке. — Читай сам, нижней абзац второй страницы... И он начал читать. — Когда Георгий соберется навестить меня в Париже, напомни ему, чтобы он привез с собой нашу фамильную реликвию и мою любимую икону Пресвятой Богородицы «Казанская»... Ты должна ее помнить. Еще мой дед заказывал этот список с той самой чудотворной... Хочется в последний раз успеть приложиться к ней перед смертью... И вот, что еще очень важно, чтобы не возникло потом проблем на таможне, пусть он обязательно ее задекларирует... — Ну, тебе это о чем-то говорит? — А у нас разве была такая семейная реликвия? — спросил ее Георгий. — Нет, насколько я знаю... — Если я соберусь поехать к нему в Париж... Очень интересно... И почему упоминает о предстоящей смерти? — Для меня эти тайны закрыты. Видимо, Господь щадит мое сердце. А ты подумай. По крайней мере хотя бы не забывай о том, что услышал. А теперь поезжай. Наберись мужества, и сам решай, как жить тебе дальше... Когда на следующий день в зале заседаний Московской Патриархии святейший Патриарх Алексий спросил, нет ли у кого каких-либо причин, воспрепятствующих возведению архиепископа Георгия в сан митрополита, то все своим молчанием высказали согласие. Таким образом, этот вопрос уже считался практически решенным. И тогда Георгий сам попросил слова у Святейшего Патриарха, сказав: — Ваше Святейшество! Высокопреосвященнейшие митрополиты, позвольте открыть вам некие неведомые до сего момента страницы моей жизни и признаться в том, что имя и священный сан, коим я пользуюсь уже более двадцати лет, есть лишь исполнение волеизлияния умирающего в январе 1944 года у меня на руках настоящего игумена Георгия Любомудрова, возложившего перед своей смертью на меня послушание и далее нести по жизни его монашеский крест и имя, что я по силе возможности и старался делать достойно, хотя душа моя иногда и разрывалась на части... Весь Священный Синод, затаив дыхание, слушал слова своего собрата. — Вы ведаете также, что несколько лет я провел в тюрьме, но не выдал тайны, коей обязал меня сей умирающий монах и с помощью Божьей сохранил великое сокровище, истинный размер которого и сам не знаю, что и передаю сегодня в надежные руки Православной церкви... И вручил при этом секретарю Святейшего Патриарха несколько машинописных листов. Какое-то время, пока Святейший рассматривал список, он молчал. Но вот списки пошли по рукам. И некоторые из отцов церкви не смогли удержаться от возгласов, потрясенные перечнем передаваемых церкви настоящих сокровищ. И лишь тогда Георгий продолжил: — Как вы теперь понимаете, я не монах, и надо мной никогда не совершалось церковного таинства монашеского пострига. В связи с чем, прошу вас, Христа ради, простить мне сию дерзость и с прещением, кое вы наложите на меня, отпустить с миром. И тут все посмотрели на Святейшего Патриарха. — Я не вижу особых канонических препятствий и иных причин, которые могли бы лишить вас права хиротонии, естественно, через предварительное пострижение и новое поэтапное прохождение всех монашеских степеней, — негромко, будто бы рассуждая сам с собой, начал Патриарх. — Всем образом своей жизни, безбрачием, огромными трудами во благо Церкви и даже притеснением, которое вы с честью перенесли, даже не будучи монахом, вы сделали более, чем другие именитые и титулованные, отмеченные знаками и регалиями. Думаю, что это происходило по той причине, что, по молитвам убиенного на поле брани епископа Георгия, вас выбрал и вел по этой стезе Сам Господь! Честно говоря, я года три тому назад проезжал по тем местам и видел памятный крест, установленный, вероятно, вами, где среди прочих убиенных воинов было и имя игумена Георгия Любомудрова. Упокой, Господи, его душу. И честно говоря, был тогда в замешательстве, так как знал, что монах под этим именем жив и в полном здравии окормляет вверенную ему епархию. Ну а теперь, чадо, давай поговорим о главной причине твоего решения... Рассказывай нам все без утайки... И Георгий рассказал о вчерашней нечаянной встрече и исповеди, из которой узнал о женщине, которая до сих пор его любит и не верит в то, что он погиб на поле брани, и о своем сыне, который вырос и выбрал профессию отца, став клоуном... Все молча и с любовью смотрели на самого счастливого из монахов. Ничего в этой жизни не бывает случайным, и та неожиданная встреча на исповеди всего лишь подтверждала то, что Георгий достойно пронес данное ему Богом и монахом Георгием послушание, и сегодня Сам Господь, отпуская его на покой, наградил радостью обретения семьи. — Из всего того, что написано в этих списках, что бы ты хотел оставить себе на память? — спросил его Святейший Патриарх. — Там в самом конце есть два колечка обручальных... Все заулыбались. — Благословляю! Они твои, сынок. И если ты надумаешь освятить ваш брак таинством церкви, то знай и помни, я сам лично сделаю это с величайшей радостью. Думаю, что никто из нас не забудет все то доброе, что ты сделал для нашей церкви. Иди с миром! Господь с Тобой! Георгий подошел под благословение Святейшего Патриарха, еще раз обвел всоим лучистым, счастливым взглядом всех присутствующих и, словно на ангельских крыльях, покинул зал заседания. В приемной что-то заставило его остановиться, и он обвел глазами присутствующих там людей. Один молодой и в подряснике был очень похож на его Фому. Сердечко кольнуло, но не больно, а как-то иначе, словно просило обратить внимание на этого юношу. И Георгий сам подошел к нему. — Как тебя звать, чадо? — Иоанн Государев! — ответил он, смутившись, и тут же, сложив руки, попросил благословения. Владыка Георгий последний раз и с великой радостью благословил юношу и спросил: — По какому же ты вопросу здесь, Иоанн Государев? — В Псково-Печерский монастырь хочу послушником, но нужно чье-то письменное благословение... — Не пожалеешь потом? По вспыхнувшим глазам понял, что этот юноша уже точно под сенью Господней ходит. — Подожди... Георгий подошел к сидевшему за столиком секретарю Святейшего Патриарха. Открыл свою папку. Достал епархиальный бланк и ручку. Секретарь уступил ему свое место, и он стал писать. А когда закончил и подписал, то заверил все это еще и своей печатью. После подошел к Иоанну и сказал: — Прими, Иоанн Государев, от Георгия Государева рода Государевых сие поручение за тебя и неси достойно свой крест... И вручил ему свое письменное благословение. Пока Иоанн вчитывался в строки сего письма, Георгий успел снять с себя монашескую мантию и клобук и также вручил все это юноше со словами: «Видит Бог, трудный ты выбираешь путь, но если пройдешь его достойно, то и ты, придет час, сможешь надеть эту мантию. А пока я, недостойный Георгий, буду за тебя молиться». Затем, поцеловав миниатюрную панагию, что была у него на груди, убрал ее в футляр, а его положил в свой портфель и после этого вышел из Патриархии. * * * На улице было тепло и солнечно. Москва дождалась лета, а вместе с ним и тополиного пуха, и вот уже первые поливальные машины «шли» по ее улицам. У бывшего теперь архиепископа сегодня было еще одно очень важное дело. Правда, сначала он пришел в свой гостиничный номер и достал из шкафа накануне купленный костюм. На лацкане уже был привинчен достойный случая орден. Он положил костюм на кровать, а сам, распахнув двери балкона, вышел на площадку полюбоваться Москвой. И по тому, как радостно затрепетала его палочка-выручалочка, что все эти годы была рядом с самим сердцем, он понял, что до ожидаемой встречи осталось всего несколько часов. А вот и Московский цирк на Цветном бульваре. Знакомые афиши. Известные и уже заслуженные артисты, с некоторыми из которых он учился на одном курсе или в параллельных потоках. Здесь и укротительница тигров Ирина Бугримова, которая на одной из репетиций с испуганным криком сама вскочила на тумбу вместе с тигром, увидев крохотную мышку на манеже. На афише — молодые клоуны. И по традиции — все еще рыжие и белые... Теперь он знает, что в этом представлении впервые будет участвовать и его сын. Вот он на фотографии в костюме печального Пьеро. В этом же образе белого клоуна когда-то покорил столицу и сам Георгий... — Максим... Суворин! Не может быть! Ты ли это? — смотрел и не верил своим глазам великан и борец Саша Бычков, взявший себе фамилию Подопригора. — Бычок, дорогой ты мой, живой. — Говорили, на фронте погиб, а ты вот живой стоишь тут и не мычишь, и не телишься... Айда за мной. Вот ребята обрадуются... И обхватив сильными руками, почти что на руках внес его в святая святых — на манеж цирка на Цветном бульваре, распугивая старушек-билетерш... Георгий осмотрел зал, в котором когда-то он впервые вышел на манеж. Сердечко уже не билось как ранее. Лишь некая ностальгическая грусть и понимание того, что его манежем все эти годы была сама страна, ратные поля, храмы, люди, которым он нес свою любовь и тепло... клоуна в черной мантии. До начала представления было еще два часа, и в комнате у Подопригора собрались половина участников представления. Девчата, узнавая, плакали, целовали, размазывая по его лицу модную и появившуюся тогда губную помаду. Но вот Сашина дверь распахнулась и на пороге появилась сама Бугримова. В ней нельзя было уже узнать ту решительную девочку, что из любви к животным пришла учиться на «животновожатую», искренне и до слез рассмешивших тогда этим приемную комиссию. Какими же глаза она посмотрела на Максима. И всем присутствующим артистам показалось, что скажи она сейчас только одно слово и они все сами уже будет готовы прыгать с тумбы на тумбу, лишь бы она была рядом и ласково трепала их по волосам... Внимание! Авторские права на книгу "Ангелы церкви" (Ильичев Cергей) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
