|
|
ОглавлениеЧасть вторая «Возвращение святыни» Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуЧАСТЬ ПЕРВАЯ. «Чужой крест»1998 год. Север Франции. Побережье пролива Ла-Манш. На крутом берегу, омываемом седыми волнами, высится красавица часовня, построенная в русском стиле, и небольшой бревенчатый дом с гульбищем на втором этаже. Старая женщина и сопровождающий ее пожилой мужчина, что в сей час подъехали на машине к самому дому, уже пошли до часовни и, перекрестившись, перешагнули через ее порог. Из алтаря навстречу им вышел еще крепкий, хотя и совершенно седой, старик монах-схимник. Мужчина и женщина склоняют свои головы под его благословение. И только после этого он принимает их в свои объятия. — Родные мои... — Как же мы по тебе соскучились, отец, — сказал мужчина. Они обнялись. Монах внимательно смотрел на женщину. Увидел ее красивое лицо, уже окутанное морщинками, и все так же влюбленные в него глаза. Глаза, полные слез, которые от радости встречи переливались через край и тихо скатывались по предательским морщинкам ее памяти нежными ручейками, старавшимися сгладить эти самые морщинки пред лицом того, кого она любила всю свою жизнь. — Какими судьбами? — спросил он женщину. — Вчера нас пригласили в посольство. Тебя зовут в Россию на празднование Тысячелетия Крещения Руси. Мы привезли официальное приглашение от советского правительства и Русской Православной Церкви. По секрету просили сообщить, что тебя ждет высокая награда... — Бог с ней, с этой наградой. Главное, что Православная Церковь сумела выстоять и «врата ада не одолели ее». И вот она уже сама распрямляет свои могучие плечи. — Кстати, отец, — вступил в разговор мужчина. — Церкви стали возвращать верующим. Открываются монастыри. Может быть, и ты вернешься к родному очагу? — На все воля Божья, родные мои. И когда надо выезжать? — Если с заездом домой, в Париж, то дня через два... И вот что еще. Я думаю, — продолжала женщина, — тебе по такому случаю и для участия в праздничных мероприятиях необходимо срочно пошить новое облачение... Монах улыбнулся. — Я подумаю... А теперь давайте помолимся, возблагодарив Творца за предоставленное нам счастье этой встречи. После молебна была прогулка по побережью. Потом скромный ужин в кругу семьи, долгая беседа у камина и длинная, бессонная ночь, в течение которой он вспоминал всю свою жизнь... И первое, что отчетливо обозначилось в его памяти, была одна нечаянная встреча на железнодорожном полустанке «Красивый...» Это было в марте 1965 года, в Иркутской области, на железнодорожном полустанке «Красивый». ...Третий состав в этот день экстренно тормозили на этом небольшом полустанке в глубине Сибири. Это было своего рода уже чрезвычайным происшествием, а если точнее — то тянуло и на должностное преступление. Но кабинет начальника полустанка, того самого, кто тормозил эти составы, был пуст. И никто из его помощников не осмеливался прикасаться к рыкающим телефонным аппаратам, а тем более подставляться под их тревожные трели, что словно автоматными очередями вразнобой молотили по стенам оставленного хозяином кабинета. Видно, кто-то там, наверху, очень хотел получить из первых рук хоть какую-нибудь путную и объективную информацию о том, что же все-таки происходит на вверенных им путях и на этом Богом забытом полустанке... ...А все дело-то в том, что прошедший войну и чудом вернувшийся живым, сменивший на посту начальника станции своего же отца — и сам уже всю свою жизнь отдавший железной дороге и этой станции — ее начальник Степан Минин — вихрем проносился по вагонам, одним лишь своим видом распугивая, словно куриц, уже устроившихся в ночь на насесте, вагонных проводниц... Нет, не подумайте ничего худого. Степан был трезв, как стеклышко. Хотя дежурный милиционер сначала и попытался было проформы ради, притормозить старого друга и отвести от беды, а потом лишь махнул на него рукой, понимая, что лучше не лезть под горячую руку бывшего фронтовика. И сидел тихо, здесь же, на привокзальной скамье, предварительно смахнув с нее снег... Однако в самих вагонах не все были так благодушны и спокойно настроены. Не имея никакой вразумительной информации о причинах остановки поезда, люди вели себя по-разному. Кто-то, обладая силой и властью, попытался было взять Степана за грудки и даже выкинуть из поезда. Другой пообещал пожаловаться на такое самоуправство начальника местной станции аж самому министру путей сообщения. А третий был сбит с ног уже Степаном, когда тот попытался размахивать перед ним своим табельным оружием... Рядовой Минин совершал сейчас, пожалуй, свой последний в жизни рейд по тылам уже родного Отечества... Он искал в этих милых его сердцу и ставших родными поездах... хоть какого-нибудь, но живого «попа». Искал его так, как, пожалуй, лишь в молодости, когда на фронте отправлялся в тыл добывать очередного вражеского языка... Задача, поставленная сегодня перед ним, была не из легких. В конце 60-х годов найти священника в Сибири, да еще в проходящем поезде, было подобно чуду... И если бы только не сестра, что лежала сейчас при смерти и которая вдруг захотела исповедоваться... ...Когда Степан красным сигналом светофора перекрыл дорогу и литерному составу, то уже и сам понимал, что только за одно это он точно пойдет под суд... Степан знал, понимал, что это был последний поезд, который следовал сегодня через его полустанок. А вот дотянет ли сестра до завтрашнего дня? Из областного центра к полустанку уже стягивались машины с нарядами милиции и скорой помощи. К переезду, где по непонятным причинам задерживали пассажирские поезда, на всякий случай выслали и пожарные бригады. Никто еще толком не ведал, что же происходит на этом, казалось бы, всегда спокойном переезде... В спальном вагоне, по ступенькам которого поднимался Минин, его встретил сам начальник поезда. — Ты что ль поезд держишь? Не видишь — литерный? Так очки надень! — зло рявкнул он идущему навстречу Степану. — Мы и так из графика выбиваемся... — Ты лучше скажи мне, мил человек, не едет ли в вашем поезде какой-либо священнослужитель? — Так это ты из-за попа... целый состав тормознул? — уже с негодованием произнес он, и вытащил свисток, чтобы призвать на помощь стоявшего рядом милиционера. — Тебя человек по-хорошему спросил, есть ли в твоем поезде поп? — проявляя солидарность и ставя начальника поезда на место, мягко, но твердо сказал милиционер. — Всякое на своем веку повидал, но чтобы таких... Ну ничего, оба у меня под суд пойдете... — А может, и ты с нами... за компанию? Втроем-то оно веселее будет... — предложил Степан. — Хрен вам, а не в компанию... В седьмом спальном видел одного в черном балахоне и с бородой... — Так бы сразу и сказал, папаша, а то мы время тут с тобой только теряем, — бросил в ответ Степан и устремился к седьмому вагону... — Тамбовский волк вам папаша! — уже более в пустоту, а может, для поддержания имиджа перед высунувшимися из купе пассажирами кричал им вдогонку начальник состава... Архиепископ Владивостокский и Приморский Георгий стоял на вечернем молитвенном правиле, когда в дверь его купе осторожно постучались. Он отложил молитвослов и встал с колен, чтобы открыть дверь. Первое, что он увидел, — были распахнутые настежь счастливые глаза Степана. Уже не молодой мужик своим любящим сердцем в этот момент понял, что свой последний бой, чтобы там потом ни случилось, он уже выиграл. И что ему сегодня будет не стыдно перед сестрой, чью, может быть, последнюю волю он исполнил. В то же самое время соприкосновение с человеком в монашеском облачении было для него неожиданным. Уж не сон ли это? И тут наш боец даже немного оробел... Видя на лице мужика всю эту гамму переживаний, отец Георгий улыбнулся и ласково сказал: — Слушаю тебя, радость моя! — Отец — поп, уж извините меня, что не ведаю, как вас звать и величать... Сестра родная умирает, исповедоваться хочет. А за сотни километров нет ни одной действующей церкви. Христом Богом прошу, не откажите... — О чем вы говорите, да конечно же... Только дайте мне несколько минут на сборы... И замер вдруг в нерешительности. — А как же поезд? Мне же в назначенное время следует в Москве быть... — За поезд, отец, не беспокойтесь, — твердо и спокойно заверил его Степан. — Пока вас обратно в вагон не посажу, состав не тронется. Только собирайтесь, пожалуйста... И уже через несколько минут провожаемые любопытными взглядами разбуженных пассажиров архиепископ и начальник станции Степан Минин шли через железнодорожные пути к дому начальника станции, где их ждала его родная и младшая сестра Зоя... Начальник поезда, как и все пассажиры его вагона, глядели им вслед. — Заваривай чай, Настя... — грустно сказал он стоявшей рядом проводнице. — Это на час потянет, не меньше. Чует мое сердце, что мне до пенсии не дотянуть... — и расстегнул китель, стягивающий горло, пересохшее от волнения. — Может, чего покрепче, для спокойствия и от нервов? — не суетливо, а скорее заботливо и доверительно предложила женщина, всматриваясь в глаза своего начальника. — Нет, тут нужно быть трезвым, как стеклышко. А может быть, ты меня, Настя, свяжешь? А что? — рассуждал он уже вслух. — Ворвались, связали. Вроде как и не виноват я вовсе, а?.. — и уже о чем-то задумался, продолжая глядеть в окно. — Так вязать, что ль? — выводя его из этой задумчивости и с решительной готовностью, отозвалась боевая подруга. — Да погоди ты, дай хоть чаю сначала выпить... Дом начальника станции ничем не отличался от других типовых построек тех времен. Дом как дом. И мебель как мебель, что по разнарядке тех лет досталась Степану как победителю социалистического соревнования. Единственно, что у мужика не было в этой послевоенной, уже вроде бы налаженной жизни, так это родной и желанной половины. Жены, а значит, и детишек. Что-то на войне прострелили, что-то уже сам в окопах застудил... И когда врачи предупредили, что он не сможет иметь детей, то побоялся и бабу в дом брать, потому что без чадорождения нормальная здоровая женщина запросто с катушек может сойти... А потому всего себя без остатка посвятил работе... равно, как и батяня, что всю войну гонял составы с грузом без выходных и отпусков, за что и был удостоен звания Героя Советского Союза в самом конце войны. Степан же вернулся домой в начале 1944 года после ранения. Оно у него было уже третье. Отец тогда вспоминал, как вел состав на Москву и где-то на половине пути, сидя у окошка вагонного, подумал о сыне, как-никак старший... А тут мимо пассажирский состав идет. Поднял отец глаза и будто бы видится ему в окошке, даже не в окошке, а в оттаянном от дыхания просвете размером чуть более блюдца вроде как лик родного сына. Полегчало на душе от этого видения. Принял это, как добрый знак. И коммунист, даже не считая нужным скрывать что-либо, перекрестился с мыслью, что обязательно расскажет об этом своем видении жене. Прошло две недели, как он вновь оказался у родного очага. Жена открыла дверь, а он с порога от радости возьми да и крикни: — Мать, а ведь я сына нашего живым видел, вот тебе Бог! — и размашисто перекрестился — Может быть, еще и вернется наш Степан домой целым и невредимым... А жена улыбнулась и кротко ответила: — Ты бы не кричал так, а то ведь разбудишь его... Уж какой день, как тебя дожидаемся, стол так и не накрывали по случаю его возвращения... — Что же ты молчишь-то, ладушка моя любимая... И опустился перед ней на колени. Руки ей целует и говорит: — Это все ты! По твоим непрестанным молитвам сынок наш домой живым вернулся. Слава Тебе, Господи! Созывай, жена, родню и товарищей по работе. По такому случаю сегодня не грех и рюмочку пропустить... ...Степан уже распахнул двери своего крепкого дома перед человеком в черном облачении и сначала впустил его, а уж сам вошел вслед. В кухне первое, что бросилось в глаза монаху, была огромная русская печь. Топили еще, видно, с утра, и теплый, душистый воздух в мгновение ока объял, подхватил и уже не отпускал Владыку Георгия. Степан показал ему, где висел рукомойник, и можно было вымыть руки, а сам в ожидании стоял рядом с полотенцем в руках... ...Мать Степана звали Ладой. Отец взял ее девчонкой, да к тому же еще и тайком, из старообрядческого села, но даже будучи впоследствии убежденным партийцем, позволял молиться по заведенному у них родовому порядку. Она умерла на следующий день после объявления Победы. Видно, держалась уже из последних сил, вымаливая жизнь родным и близким, соседским парням, что учились со Степаном в одном классе и ушли с ним в один день на войну. И поверите или нет, но все до одного, как мужики, так и пацаны, вернулись с той страшной войны живыми, и лишь некоторые с небольшими ранениями. Ни одна похоронка не коснулась небольшого таежного полустанка, ни одной слезы не было пролито с горя. Только слезы радости от нашей Победы и возвращения любимых. С той поры все бабы с особым доверием стали относиться к Ладе, чувствуя огромную силу ее духа, отдавая долг уважения Тому, Кто внимал ее молитвам. А уж кто с молоком матери впитал в себя любовь к Спасителю, так это ее последыш — дочка Зоя, не отходившая от матери ни на шаг, также подолгу стоявшая рядом с ней на молитве и, как поговаривали соседи, имевшая некий дар видения... По крайней мере, каждому, кто приходил к Зое с просьбой о поиске какой-либо пропажи, девочка сразу же и безошибочно говорила, где следует эту вещь поискать, да там, как правило, ее и находили... После смерти матери отец совершил тогда одну большую ошибку, когда согласился отдать девочку в цирк (об этом мы расскажем вам чуть позже). А тогда, сразу же после смерти отца, Степан пытался разыскать свою сестру. Но тщетно. Ее следы затерялись в больших городах на многие годы. И когда она, больная, два года назад сама неожиданно вернулась домой, то старший брат уже не отходил от ее кровати ни на шаг, вложив в уход за ней всю свою нерастраченную любовь. ...В то время как монах вытирал руки, Степан подошел к кровати, на которой лежала сестра. — Солнышко мое, проснись! Ты меня слышишь? Зоя открыла глаза. Улыбка слегка тронула ее сухие, слегка потрескавшиеся губы. — А я тебе батюшку привел... Нашел! Не поверишь, три поезда остановил, а нашел-таки... — Спасибо тебе, родной... Пусти его ко мне, не задерживай, а мы с тобой еще успеем наговориться... И оставив архиепископа возле кровати с сестрой, Степан вышел на кухню с одной лишь думой: а что, как арестуют, кто будет ухаживать за сестрой? Склонившись над лежавшей в кровати молодой еще женщиной, Георгий не сразу, но узнал в ней ту девочку, с которой свела его судьба почти двадцать лет назад. Но промолчал, дабы ненароком воспоминаниями о той встрече не спугнуть вспыхнувшей в ней потребности и искреннего желания исповедоваться, ради которого ее родной брат пошел сегодня на должностное преступление... А Зоя, уже в свою очередь, лишь увидев эти полные любви глаза склонившегося над ней человека в черной рясе, не могла не вспомнить монаха, единственный раз встретившегося ей в годы войны, когда они работали в помещении Иркутского цирка. Виделись-то всего несколько минут, а влюбилась в него тогда на всю жизнь, деля потом свою любовь только между ним и... Господом. — Слушаю тебя, дочь моя. В чем бы ты хотела исповедоваться Господу? А вместо ответа на глазах уставшей и, видимо, тяжело больной молодой женщины навернулись крупные жемчужные слезы. Увидевшие свет, слезинки ожили и заискрились ярчайшими фрагментами жизни той, которая, чувствуя, что уже умирает, сумела-таки набраться мужества и заставила себя стряхнуть всю пыль с залежалой книги своей памяти. Зоя мысленно уже давно перелистывала ее страницы, а теперь хотела успеть сделать главное — разом покаяться уже перед Самим Творцом за всю свою жизнь. И за то, что могла, да не сделала. И за то, что хотела бы сделать, но по лености не успела. А важнее всего в том, в чем и не хотела, но по слабости человеческой все-таки согрешала... Зоя исповедовалась, а получалось так, что рассказывала в основном о своей жизни. Небольшого росточка и чрезвычайно гибкая девочка с детства участвовала в спортивных праздниках. Модные в те времена пирамиды, выстраиваемые на сцене из живых людей, могли легко видоизменяться в зависимости от характера праздников. Это были и летящие в небе самолеты с работающими пропеллерами, и первые тракторы, собирающие урожай. Зоя, как самая легкая, почти всегда была на верхушке этих «живых» пирамид. И вот однажды, как манна небесная, в отстроенный поселковый клуб приехала труппа цирка на сцене. Их приезда ждали, как праздника. Да вот беда, в дороге заболела одна из артисток, и несколько номеров были под угрозой срыва... Тогда-то и вспомнили о Зое, которая легко вошла в программу, словно бы всю жизнь только этим и занималась. А уже после триумфа сам директор цирка Маргомакс расписывал отцу Зои, какие перспективы могут ждать деревенскую девочку в большом городе, да еще с ее способностями... И уговорил-таки... Это терпение и кротость юной артистки цирка, как и ее способности заранее предвидеть ход развития того или иного события, стали причиной уже ее собственной беды. Однажды при попытке выручить хозяина цирка, запутавшегося в карточных долгах, Зою забрали как часть того самого долга люди вора в законе по кличке Примус. И пятнадцатилетняя девочка оказалась в одном доме с профессиональными ворами и насильниками. Что уж она тогда испытала, мы пересказывать не станем, но одно запомнила на всю жизнь, как некий «черный монах» спас ее из рук ненавистных ей людей... Вот этот монах и заполнил с той поры ее любящее сердце... Точнее сказать, ее половинку, так как вторую и главную она с самого детства отдала Богу... Владыка Георгий понял, что все эти годы девочка по сути любила именно его. И возможно, что в какой-то момент от отчаяния перегорела в ней незримая ниточка, связывающая ее с Престолом Господним. Или же в какой-то сиюминутный предательский миг она не поверила в то, что Творец искренне желает ей счастья, а от нее самой требовалось тогда всего лишь еще одно усилие. Только Зоя решила сама смирить себя тяжелым обетом и надломилась, когда в молитвенном усердии попыталась, равно как мать, молиться за весь мир, взваливая на свои хрупкие плечи чужие и часто неподъемные грехи... Но и в этом ее усердии Господь не оставлял бы свое любимое чадо и дал бы ей необходимые для этого силы, если бы... ...Если бы, вставая каждый раз на молитву, Зоя не начинала свои прошения пред Творцом именно с этого неизвестного, но полюбившегося ей монаха. Но даже и это не самое страшное. Искренняя молитва еще никому не навредила. Возможно, размышлял уже сам Георгий, во время своих молитв, всего лишь на краткий миг, она в изнеможении души и тела попускала набегающим волнам страстей увлекать себя и погружалась в созерцание скромных по нынешним меркам, но вспыхивающих в ней, как факел, картинок совместного уединения с неизвестным, но любимым ею человеком... Которые, к слову сказать, тут же старалась и отметать ледяной строгостью собственного возложенного на себя молитвенного бдения. — Господи, прости меня, грешную... Она повторяла эти сладкие слова и плакала, но уже от радости. Потому что вместе с каждой слезинкой вымывались из глубины души все ее беды, горести и обиды, а также нечто потаенное, невысказанное, что как ржавчина разъедало все эти годы саму ее душу. После искреннего раскаяния тяжесть утаиваемого ею все эти годы греховного помысла куда-то отступила. Лицо засветилось радостью, на щеках выступил румянец от обретения свободы. Той свободы, что называется христианской Любовью... И лик Зои буквально преображался у него на глазах. И монах вновь увидел перед собой ту пятнадцатилетнюю девочку... Георгий с нежностью глядел на улыбающуюся Зою, что, подобно весеннему подснежнику, высвободилась наконец-то из-под мертвой корки льда и распустилась, наполняя все вокруг звоном своих белоснежных цветков-колокольчиков и удивительным благоуханием. И в слезах искренней радости истекала небесной росой умиления, потому что поняла вдруг простую истину — ее молитвы услышаны, и она снова видит перед собой того, которого так нежно и чисто любила всю свою короткую, но яркую жизнь. — Прости и ты меня, Христа ради! — тихо сказала она. — Бог простит! Прости и ты меня... — ответил Георгий и улыбнулся ей уже как нежный и любящий брат, что после долгих лет разлуки неожиданно обрел свою родную и любимую сестру. Вот она, оказывается, какая — Нечаянная Радость! Он успел дать отпущение ее грехов и причастил Святыми Дарами, когда вдруг нещадно стали барабанить в дверь. Степан пошел открывать. Монах, убирая молитвослов, в какой-то момент почувствовал, что поторопился... И вновь, склонившись над Зоей, понял, что воспарившая и прощенная Самим Господом ее счастливая душа уже устремилась к Творцу... И еще какое-то время прибывшие милицейские чины не смели войти в комнату, где звучали молитвы на отход ее души от тела... Покидая дом начальника станции и возвращаясь в поезд, архиепископ Георгий понимал, что пронесет и далее через всю свою жизнь память об этом неземном человеке. И пока будет биться его любящее сердце, он постарается не забывать и молиться об упокоении этой удивительной души. Задержанный поезд покинул полустанок уже на рассвете. Все, кроме машиниста, в ту ночь крепко спали. И не заметили, как после сцепки поезд стал быстро набирать скорость... Так быстро, что еще минута, и он сам уже вознесся в небеса. ...Степана арестовали, и на похоронах сестры его не было. Весь обряд погребения взяли на себя женщины как знак благодарности и Зое, и ее матери, память о которой еще хранили их сердца. А Степан почти неделю просидел в КПЗ, пока его не привезли к прокурору района. И вот почему. Следствие так и не смогло вразумительно доказать его вину. Ни одной жалобы от кого-либо из пассажиров не поступило. Но даже не это удивило и заставило задуматься начальство разной значимости как на местах, так и в самой Москве. Хотите верьте, а хотите — нет, но ни один из задержанных в тот день Степаном поездов не только не опоздал, а все прибыли в Москву согласно расписанию. Как будто бы никогда и не было той самой задержки в пути. А потому районный прокурор, сам бывший фронтовик, не понимал, за какие такие грехи Степана надо было арестовывать, да еще и сажать в камеру на несколько дней. Кто-то попытался было напомнить о том, что наряд милиции и пожарные машины были отправлены в ночи на вверенный ему полустанок. Но когда стали выяснять, кем и на каком основании были даны эти указания, то никто не смог толком этого вспомнить и вразумительно объяснить. Этакое мимолетное завихрение в мозгах. А может быть, что-то неопознанное в тот день просто пролетало рядом... Или же это чье-то нездоровое служебное рвение, но не более того. И Степан на девятый день поминовения по Зое вернулся в родной дом, где уже были накрыты столы и ждали родные и любимые им с детства люди, жившие с ним по соседству и обладающие удивительной способностью объединяться в минуты опасности или большой беды и жертвовать уже своими жизнями «за други своя»... * * * А мы с вами, мои дорогие читатели, снова вернемся на берег Франции, ибо та исповедь Зои, как оказалось, была тесно переплетена с существенной частью судьбы и самого монаха-схимника, который в ту ночь практически не сомкнул глаз. Волна воспоминаний, как это бывает, нахлынула внезапно, вновь окунула его с головой в океан безбрежной памяти, и он медленно погрузился уже во времена своей юности... Это было в мае 1941 года, Москва, комната в общежитии циркового училища, где в одной комнате жили два клоуна — Максим и Ростислав — белый и рыжий. Оба иногородние. Оба молодые, красивые и талантливые. Вот только Максим был белым клоуном, а Ростислав — рыжим. Максим на манеже созидал, а Ростик, как правило, рушил, чем и приводил зрителей в неуемный смех. И была одна девушка, что летала, как ангел, под самым куполом цирка, по имени Нелли. И тоже молодая, красивая и сильная. И еще она была коренная москвичка. Но даже не принимая во внимание последний, хотя и немаловажный факт, и Максим, и Ростислав были безумно влюблены в воздушную гимнастку. Почти каждую ночь в «тонком» сне Максим поднимался по лесенке на небо и собирал там для любимой девушки сияющие звезды. А она, на трапеции летая вокруг него, весело и звонко смеялась... Вот он подает ей свою руку и увлекает за собой в небо. Так высоко, что земля уже казалась им крохотным разноцветным шариком в ореоле сияния венчика из ночных звезд. А они поднимались все выше. К светочу! Туда, где можно было качаться на райских белоснежных облаках и есть любимое мороженое... — Суворин, Максимушка, просыпайся... Максим открыл глаза и увидел тетю Олю, вахтершу циркового училища, стоявшую над его кроватью. — Сынок, тебя к телефону... Поторопись, а то пока я к тебе поднималась... Максим, легко выскочив из кровати, натянул спортивные шаровары и уже почти что выскочил за дверь, но вахтерша успела закончить фразу: — Да и поднимай потом всех. Через час построение праздничной колонны... А то мне как той черепахе Тортилле не обойти сегодня ваши комнаты... Ноги что-то плохо гнутся... И уже к Ростиславу: — А тебе, барин, что, нужно особое приглашение? Ростик лишь пробурчал в ответ что-то невразумительное и перевернулся на другой бок. Максим успел. И взяв в руки трубку, услышал: — Максим? У меня для вас есть новости от ваших родных. И еще, они просили передать через вас одну посылку... — Но мы сегодня участвуем в параде на праздничной демонстрации... — начал было Максим. — Мой поезд на Брест отходит в 16.00 пополудни. За полчаса до отхода я буду ждать вас у третьего вагона. Вы легко меня узнаете, я буду держать в руках небольшой перевязанный веревкой сверток. И если вы только сможете... то до встречи. И на том конце повесили трубку. ...А уже через два часа вся страна плечом к плечу, прильнула к радиоприемникам и, затаив дыхание, вслушивалась в цифры, звучавшие из уст лучших дикторов страны, и искренне гордилась достижениями своей любимой державы. Во всех домах уже с утра накрыты праздничные столы. Звучат тосты за Родину, за Партию и за ее вождя товарища Сталина. А уже чуть позже и за мирное небо над головой... Словно наседка, оставленная оберегать гнездо, пусть и одиноко, но с рюмочкой любимой наливки в руках сидит в красном уголке циркового общежития, и тетя Оля, зная, что ее любимые птенчики — Максим и Ростик что в числе других артистов цирка, изображают сегодня «акул международного империализма, раздувающих мировой военный пожар»... У ребят уже были успешно сданы экзамены, и через день-другой общежитие на все лето станет строительной площадкой, как это происходит каждый год перед новым набором молодых артистов. Но сначала наступит 20 июня, и тетя Оля придет на их итоговое представление. Уже пятнадцать лет как она не пропустила ни одного выпускного спектакля. Пятнадцать лет в этот знаменательный день она баловала своих любимчиков пирожками с капустой и повидлом. И все те же пятнадцать лет она плакала над каждым приходившим письмом, что летели к ней с приветом с самых отдаленных цирковых площадок страны. Дети, пусть и артисты, но все же пока еще дети, не забывали ту, кто посвятил им всю свою жизнь и щедро делился теплом своего сердца. До того как она стала тетей Олей, она была цирковой наездницей — Ольгой Бекетовой, сводившая своей красотой с ума половину мужского населения Москвы. Но, как это бывает в жизни большинства женщин, безумно влюбилась в бесстрашного, как ей тогда казалось, дрессировщика тигров Вольдемара Аметистова и, не раздумывая, вышла за него замуж. А вскоре узнала, что он и не Аметистов даже, а всего лишь Тарелкин, да ко всему прочему еще и изменявший ей с ее лучшей подругой. И вот во время очередного представления наступило некое минутное помутнение разума, и она сорвалась с лошади, серьезно покалечив себе ноги. Всего лишь два года сверкала ее звезда. Два года успеха и аплодисментов. А потом лишь больница и должность вахтера в учебном общежитии. Без мужа, без собственных детей, да еще и с прогрессирующим ожирением... Спасла ее лишь огромная любовь к жизни, да эти дети, что жили и влюблялись в ее общежитии, и многим из которых она заменила матерей. ...А вот и они сами уже вваливаются веселой шумной ватагой в двери общежития, складывая в кладовую праздничные транспаранты, красные флаги и театральные костюмы. Ростислав в этот праздничный день был ответственным дежурным по общежитию, и он, еле успевая принимать от товарищей транспаранты, лишь молча проводил тоскливым взглядом счастливых Нелли и Максима, которые сразу же куда-то убежали... Киевский вокзал в послеобеденное время, да еще и в праздничный день, отдыхал. Высокий, стройный и спортивного вида уже немолодой мужчина набирал в газетном киоске, практически без разбора, отечественные журналы как за последние, так и за все предыдущие месяцы. Продавщица была рада такому покупателю и даже помогла ему упаковать всю его покупку в опять же просроченные газеты. А в результате получился объемистый сверток, и все были этим довольны. И пассажир направился к первому перрону, с которого и должен был отходить его поезд на Брест. Максим и Нелли подъехали к вокзалу на метро. До отхода поезда оставалось еще двадцать минут. И Максим, оставив девушку в начале перрона, сам двинулся в сторону искомого вагона. Человек, который ему с утра позвонил, уже увидел его, но не сдвинулся с места, а лишь ждал, когда юноша подойдет к нему сам. В его руках был уже знакомый нам сверток... — Ну, здравствуй, Максим! — сказал он и протянул для пожатия свою руку. Максим ответил на крепкое пожатие таким же крепким ответным пожатием руки, но незнакомец еще какое-то время не отпускал его ладонь, при этом внимательно всматриваясь в глаза Суворина. — Извини, но ты очень похож на одного близкого и дорогого для меня человека. Еще раз извини. По радио объявили, что посадка на пассажирский поезд «Москва-Брест» заканчивается, и пассажиров просят занять свои места. — Не в службу, а в дружбу. Здесь на бумажке записан адрес, и если это тебя не затруднит, то сам отнеси пакет по этому адресу. — И кому я должен передать этот пакет? — спросил Суворин. — Тому, кто откроет тебе дверь этой квартиры... — И это все? — Все... — Но вы же сказали, что у вас есть для меня какие-то новости о моих родителях... — Максим, я не мог говорить тебе о родителях, к тому же по телефону, а пообещал сказать о родных для тебя людях... — И кто же они? — Те, кто откроют тебе дверь... — Загадками говорить изволите, милостивый сударь. — Нет, просто не хочу испортить тебе праздник от этой встречи. — Тогда я могу идти? Незнакомец улыбнулся, и прежде чем вошел на подножку вагона, еще раз внимательно посмотрел на Максима и сказал: — Ангела-хранителя тебе, мой мальчик! — сказал и исчез в глубине вагона. Поезд медленно тронулся, и к Максиму подошла Нелли. — Максим, а почему ты не познакомил меня со своим отцом? — спросила она. — С каким отцом? — А с кем ты сейчас встречался? Разве это был не твой отец? И Максим замер. А потом какое-то время, словно с помощью замедленной киносъемки, вновь и вновь восстанавливал в памяти весь разговор с незнакомцем. Его лицо, жесты, интонацию. Его улыбку. И эти слова про ангела-хранителя, которые он отчетливо помнил из своего раннего детства. — Нет, это какое-то совпадение, — юноша явно занервничал. — Этого просто не может быть... — Максимушка, что с тобой? Что случилось? — уже встревожилась и сама девушка. — Молодые люди, у вас все в порядке? — спросил оказавшийся рядом дежуривший по станции милиционер. — Все в порядке! — сказала и улыбнулась ему в ответ Нелли. — Действительно, все в порядке. И решительно повела Суворина к выходу из вокзала. — Почему ты решила, что этот человек мой отец? — спросил Максим у Нелли, когда они были уже на улице. — Это нетрудно было заметить... Вы же похожи как две капли воды... А что он тебе передал? — Не знаю. И они вместе стали рассматривать пакет и прочитали адрес. — Это где-то в Загорске. Ехать нужно с Ярославского вокзала. Поедешь? — Да, но сначала провожу тебя. А завтра с утра и поеду. Может быть, что-то узнаю там о своих родителях. Ночью в общежитии Максим все никак не мог заснуть, вновь и вновь вспоминая детали той встречи с незнакомцем на вокзале, и в конце концов проваливаясь в сон, сам уже не заметил, как начал говорить во сне. Ростислав приподнялся. И тихо подошел к изголовью друга. Присел на корточки и стал вслушиваться в это бессвязное бормотание, пытаясь понять его смысл. А потом просто растолкал соседа по комнате. — У тебя что-то случилось, Максим? Товарищ, еще полностью не проснувшись, доверительно сказал: — Я не узнал его... Представляешь? Не узнал родного отца! Не почувствовал, что он стоит рядом, что хочет обнять, сказать о чем-то очень важном... Потом враз замолчал и, откинув голову на подушку, сразу же крепко уснул. Ростислав тихо отошел от кровати Суворина. А под утро услышал, как Максим поднялся и тихо ушел из комнаты. Он нашел Нелли среди выпускников своего курса, которые пришли в общежитие и теперь стояли в очереди для сдачи учебников в библиотеку. И подошел к ней. — Куда это вы вчера от меня вместе с Максимом убежали? — У Максима была назначена встреча на Киевском вокзале. Тот человек передал ему кому-то адресованный пакет. И знаешь, что любопытного во всей этой истории? Этот незнакомец оказался как две капли воды похож на самого Максима. Я тогда даже подумала, а уж не отец ли это Суворина... — Так он же говорил, что его отец погиб, выполняя важное задание партии и правительства... — Да, говорил. Но та встреча всего его просто перевернула... — И где же он теперь? — Повез переданную ему посылку по какому-то адресу в Загорск. — К попам, что ль? — Почему обязательно к попам? И вообще, что так разволновался? — спросила Нелли у Ростислава. — Он всю ночь бормотал что-то, спать мне не давал. А утром сиганул, ничего не сказав... — Может быть, все у него еще наладится. А представляешь, как это будет здорово, если у Максима вдруг отыщется живой отец... Настоящий герой, орденоносец, да еще и разведчик... Ну, я пошла, а то моя очередь пройдет. И нырнула в открытую дверь библиотеки. На одной из улиц Загорска, в небольшом рубленом домике, из окон которого хорошо были видны купола Троице-Сергиевой лавры, Максима встретила женщина и, посмотрев, кому была адресована привезенная им посылка, положила ее на лавку. А после, ничего еще не объясняя, налила парню стакан молока и предложила выпить. Максим с удовольствием согласился. — Ты, сынок, отдохни здесь немного, а мне нужно кое за кем сходить. Располагайся прямо на диване. Окна открыты. Хоть послушаешь, как соловьи поют... И вышла, оставив его одного. Максим услышал чудесное пение птиц. Такого пения он действительно еще не слышал в своей жизни. И не заметил, как задремал. И вновь, как и ранее, стал подниматься по ступенькам на самое небо. Там его встретили два ангела с огромными крыльями и, подхватив, куда-то понесли. Ангелы улыбались, звезды всполохами радости осыпали их, удивительные люди, более напоминавшие в тот момент образа, что он в детстве видел на стенах храма, в котором располагался спецприемник, приветствовали этот их стремительный и удивительный полет. Но вот они остановились. Ангелы улыбнулись сидящей в кресле женщине и, выполнив свою часть этого таинственного завораживающего действа, исчезли. — Здравствуй, радость моя! — заговорила женщина голосом родным и узнаваемым сызмальства. Голосом родной и любимой мамы. Глаза Максима заискрились блестками от слез воспоминаний. — Поплачь, сынок. Как бы я хотела, чтобы только слезы радости всю жизнь переполняли тебя. Все житие ваше на земле ныне болезненно и печали исполнено от клеветы и лжи и иных многовидных бед и напастей. А оттого немоществует тело, изнемогает и дух ваш. В самом скором времени буря бед и суровых напастей покроют страну Российскую. Творец и Владыка наш Господь положил во гневе Своем наказать род человеческий огнем, мечом, гладом и болезнями, попустив сие ко вразумлению человеков и во спасение их душ. И тебя самого ждет тяжелое испытание. Однако помни, что всяк недуг и всякую язву душевную и телесную к тебе прибегающих врачевать нужно только с верою и любовью... И тут Максим открыл глаза. Первое, что он увидел, была женщина в черном монашеском облачении. Неужто и это сон, подумал он? Но почему она так похожа на маму? — Здравствуй, Максим. Я родная сестра твоей мамы, а зовут меня Марфа, — сказала и улыбнулась — Мы были близняшками. В возрасте двух лет обе тяжело заболели, и родители, боясь потерять нас, привели в дом матушку Анну, что жила монашкой в миру. Старушка, осмотрев нас, сказала, что выжить мы сможем лишь в том случае, если одну из нас посвятят Богу. И родители дали на то свое согласие, отдав меня на попечение матушке Анне, а уже на следующий день после ее прихода и твоя мама пошла на поправку. Да так, что врачи лишь руками разводили. А я с этого времени стала жить в молитвенном уединении. Вначале с матушкой Анной, а по ее отшествии в мир иной, приняв постриг, ушла в монастырь и сама. — А мама? Где она? Схимонахиня Марфа молча смотрела на юношу. — Значит, это она? Это к ней я летал сейчас? И она со мной говорила... — и голос юноши немного задрожал. Вместо ответа женщина просто улыбнулась. И так тепло стало Максиму от этой ее улыбки, такой радостью повеяло, что хотелось обнять весь мир и кричать о своей любви к нему. — Я не стану тебе говорить о том, как это произошло. Жалею лишь об одном, что не смогла вовремя оказаться на ее месте и отдать свою жизнь вместо нее... Вот ведь как бывает в жизни. Я всю свою жизнь просила у Бога дать мне возможность умереть за Него. И как видишь, до сих пор еще живу. А Мария, мама твоя, за эти же годы увидела весь мир, возлюбила всем сердцем твоего отца, дала жизнь тебе и совершила подвиг во имя родного Отечества и Христа ради, мгновенно получив мученический венец от Спасителя... И теперь уже она сама молится за всех нас и за тебя... — А человек, которого я встретил на вокзале... — Это твой отец. Рискуя жизнью, он сделал все, чтобы еще раз увидеть тебя, прежде чем снова и уже на многие годы покинет нашу страну. — Матушка Марфа, а что мне говорила мама о каком-то моем предназначении целить души людей, ведь я же клоун... — И клоуны, если только есть на то воля Божия, облачаются в черные мантии... Но тебе я пока могу сказать лишь одно: даже став монахом, в конце концов ты обретешь свое семейное счастье... Всю дорогу, что Максим ехал в Москву, он вспоминал тот сон и разговор с родной тетушкой. До общежития он добрался уже под утро. Метро уже, или еще, было закрыто. Да он и не беспокоился по этому поводу и как счастливейший из смертных, что при жизни был вознесен до третьих Небес, теперь твердо шагал по родным мостовым, еще не ведая, что скоро и надолго ему придется покинуть свой любимый город... В Московском цирке на Цветном бульваре с самого утра начинались последние репетиции выпускного спектакля, и, окунувшись в них с головой, Максим на какое-то время забыл обо всем, что с ним произошло в Загорске. На вечернее представление выпускного курса пришли почти все артисты цирка. Заглядывая в щелочку занавеса, ребята уже успели увидеть и передать, что в приемной комиссии сидит сам Карандаш — один из любимых и популярных в те годы клоунов. Максим и Ростислав работали во втором отделении и через несколько минут должны были появиться на сцене в своих созданных и любимых образах: белого и рыжего клоуна. И вот ведущий представление шпрехшталмейстер объявляет их имена. Учащенно забилось сердце. Еще несколько мгновений, и тебя будет знать весь цирковой мир. И если ты сумеешь найти ключик к зрительским сердцам, то на многие годы они станут твоими поклонниками, а ты — их кумиром. Если только найдешь этот самый волшебный ключик, открывающий любовь человеческих сердец... И вот они с Ростиславом на арене Московского цирка. Товарищ уже успел несколько раз упасть, пытается встать и снова падает... И тогда Максим делает то, что они даже не репетировали: он вдруг неожиданно и бережно подает рыжему клоуну свою руку... А тот принимает ее, но и одновременно пропускает свою трость между ног белого клоуна, а по сути делает ему подсечку, отчего тот неожиданно падает. Весь зал замер, понимая, что ему очень больно. Но вот белый клоун, превозмогая боль, улыбается. А рыжий смеется, хватаясь за живот. Тогда белый клоун вынимает из внутреннего кармана клоунского пиджака нежный розовый цветок, который вновь с надеждой и любовью протягивает своему другу. Зал аплодирует. А рыжий негодует. Реакция зрителей должна быть на его стороне. И тогда он со злостью начинает обрывать нежные лепестки подаренного ему цветка и бросать их на пол манежа. Белый клоун заплакал. Еще немного, и его любящее сердце не выдержит. И держась одной рукой за сердце, он медленно опускается на колени и протягивает руки, пытаясь собрать оторванные лепестки... И вдруг на сцену манежа из зрительного зала неожиданно для всех выбегает чей-то ребенок, который старательно начинает помогать собирать рассеянные лепестки и молча передавать их белому клоуну... Рыжий клоун в замешательстве. Вот еще один ребенок вслед за первым начинает собирать по арене нежные розовые лепестки. Зал напряженно следит за развитием этого необычного для цирка тех лет действия. Видя такое внимание к собрату, рыжий клоун пытается рассеять по залу оставшиеся лепестки, сдувает их и даже топчет ногами, не дает детям дотянуться до них... А потом, махнув на все рукой, садится на одно из кресел первого ряда и начинает демонстративно зевать. И вот на арене не осталось уже ни одного лепестка. Свет софитов выхватывает лишь Максима и детей, стоявших с ним рядом. Мальчики передают клоуну последние поднятые ими лепестки. Тот принимает их и, положив ко всем остальным, бережно прижимает ладонь с лепестками к самому сердцу. А потом в одно мгновение на глазах у детей и всего изумленного зала вытаскивает из-за полы пиджака сотканное из этих лепестков свое большое и любящее, светящееся и трепетно бьющееся сердце... И зал взрывается аплодисментами. Расстроенная тетя Зина, единственная из всего зала, видит, как Ростислав молча покидает манеж. Он еще раз попытался упасть, но зритель его уже не замечает, потому что в центре манежа начинается настоящее чудо. На невидимом зрителям и закрепленном на Максиме тросе в луче прожектора мы видим, как белый клоун, поблагодарив и попрощавшись с ребятами, начинает медленно подниматься под купол цирка. Внимание! Авторские права на книгу "Ангелы церкви" (Ильичев Cергей) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
