Социально-экономические и политические аспекты инновационных преобразований. Монография

Под ред. Петросянца Д.В.

Возрастное ограничение: 0+ Жанр: Наука Издательство: Проспект Дата размещения: 27.02.2017 ISBN: 9785392240142 Язык: Объем текста: 180 стр. Формат: epub

Оглавление

Введение

Глава 1 Парадигма инновационной переориентации хозяйства

Глава 2 Инновационно-модернизационный потенциал современной России

Глава 3 Анализ структурных элементов инновационного кластера

Заключение

Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгу

Глава 2
Инновационно-модернизационный потенциал современной России

2.1. «Креативный класс» как драйвер инновационного прорыва (А. Б. Шатилов)

В настоящий момент в российском обществе наблюдается своего рода инновационный консенсус. И граждане, и элита едины в стремлении вывести Российскую Федерацию на новые рубежи политического и социально-экономического развития, учитывающие реалии и вызовы XXI в. Более того, нет споров относительно инновационного пути даже в политическом сообществе, которое по другим вопросам «раздирается» противоречивыми позициями и особыми мнениями.

Дело в том, что изменение количественных и качественных параметров жизни человечества на рубеже 1990–2000-х гг. фактически поставило ведущие страны мира перед выбором: или они проводят модернизацию инновационного плана, или теряют место в высшей лиге.

При этом основным инициатором преобразований в России по традиции выступило государство, обозначив в целом основные направления инновационных реформ, выделив солидное финансирование и создав необходимую инфраструктуру (ОЭЗ, госкорпорации, технопарки, бизнес-инкубаторы, Агентство стратегических инициатив и др.). Процесс инновационного развития страны в пилотном режиме был запущен еще в 2005 г., когда появилась первая госкорпорация — Агентство по страхованию вкладов, а с 2008 г. он приобрел статус едва ли не национальной идеи. Так, например, в рамках своей президентской предвыборной кампании Д. А. Медведев обозначил политику «четырех И», одним из которых и значились инновации.

Тем не менее, инновационный механизм пока так и не заработал [82]. Конечно, для этого были весьма веские объективные и субъективные причины.

Во-первых, декларировав инновационные приоритеты, власть не предприняла активных действий в направлении продвижения инновационной повестки в рамках государства. В этом плане нужно понимать, что и рядовые граждане, и бизнес являются весьма инертными с точки зрения инновационной активности. Одной из главных черт отечественной политической культуры является патернализм и ожидание приказа «сверху». Без такого госзадания народные массы даже при благоприятном настрое никогда не выступят в качестве застрельщика кардинальных преобразований. Предпринимательский цех также не имеет инновационной жилки. С одной стороны, в силу принадлежности все к той же подданнической культуре, с другой — ввиду присутствия серьезных финансово-экономических рисков (необходимость долгосрочных вложений, долгая окупаемость инновационных проектов и др.). Еще менее инициативной в этом плане является большая часть российской бюрократии, которая, как, впрочем, и ее коллеги из других стран, склонна к догматизму и консерватизму, а где-то и к ретроградству, что, безусловно, негативно отражается на ее инновационных устремлениях.

Во-вторых, старт инновационной кампании пришелся на начало глобального экономического кризиса, из которого многие страны до сих пор в полной мере не могут выйти. Хотя Россия пострадала от указанных потрясений не слишком сильно, тем не менее, темп инновационных преобразований был потерян, а финансирование инновационных проектов перераспределено в пользу более насущных направлений развития страны. Позже, когда Российская Федерация постепенно вышла из кризисной стадии, власти, тем не менее, предпочли политику экономии средств и не спешили возвращаться во времена активных инновационных инвестиций.

В-третьих, в какой-то мере отложили реализацию государственного инновационного проекта и высокие цены на энергоносители, которые создали у власти и населения иллюзию благополучия России. Соответственно, возникло ощущение того, что процветания можно достичь и за счет нефтегазового экспорта, а инновационный путь слишком тернист и сложен. Справедливости ради стоит отметить, что оппоненты сырьевого подхода также зачастую дискредитировали инновационную идею, предлагая прямо здесь и сейчас отказаться от «энергетического проклятия» в пользу инновационной политики. При этом они не принимали во внимание то, что средства от продажи черного золота и голубого топлива составляют примерно половину ежегодного дохода страны. Гораздо более резонной представляется позиция тех экспертов, которые предлагали использовать нефтегазовые деньги для разработки собственных или закупки зарубежных инновационных технологий и производств.

В-четвертых, сдерживает продвижение инновационных преобразований и «моральный износ» власти, наблюдающийся в последние годы (особенно в 2011–2013 гг.). Если до 2008 г. практически каждая инициатива команды В. Путина получала безоговорочную поддержку населения и элиты, то сейчас граждане и истеблишмент гораздо более сдержанно и критически оценивают проекты, продвигаемые властью. Более того, зачастую многие инновационные предложения, спущенные «сверху», стали рассматриваться или как потенциально коррупционные или как нецелевое использование госсредств. Такой скепсис не мог не сказаться негативно на инновационной политике России.

В-пятых, пока не сложилось мощной группы поддержки инновационных реформаций, того креативного класса, который должен стать опорой и локомотивом соответствующих преобразований. Это породило в экспертном сообществе полемику относительно того, кто может стать кадровым костяком инновационного проекта страны.

В настоящее время в публицистической и научной литературе идут активные дискуссии по следующим вопросам:

• кого следует относить к креативному классу;

• как креативный класс должен взаимодействовать с действующей властью;

• каков должен быть потенциал креативного класса, чтобы он смог запустить инновационный процесс.

Прежде всего, надо отметить, что теория креативного класса создавалась на Западе и была ориентирована на реалии американской жизни. Провозвестником данного термина является П. Фоссет, автор книги “Class”. В частности, исследуя социальную структуру общества США, он достаточно традиционно выделял низший, средний и высший классы. Однако главная его заслуга заключалась в том, что он обнаружил еще один слой, который не вписывался в указанную классификацию. Эти «Х-люди» (“X-people”) отличались от традиционных классов своеобразным отношением к жизни и работе, спецификой карьерного роста, творческим потенциалом. Именно последний особо подчеркивал Фоссет, отмечая ориентированность этих «аномальных людей» на создание принципиально новых продуктов. При этом их интеллектуальная продвинутость порождала определенный образ жизнедеятельности. С точки зрения американского ученого, они отличались высокой эффективностью и погруженностью в работу, которую они рассматривали не как повинность, а как продуктивный и интересный труд. Обратной стороной данной жизненной стратегии являлась капризность такой личности, высокая, а иногда и завышенная самооценка, отсутствие четких политических убеждений, тотальная мобильность, неподконтрольность государству и обществу. То есть помимо отменных креативных способностей, в «Х-людях» изначально были заложены асоциальные и антиэтатистские начала.

Продолжил исследование и развил идеи Фоссета другой американский исследователь Р. Флорида [117]. Он рассматривает в качестве креативного класса социальные группы (в основном из числа так называемых средних слоев общества), в той или иной мере заинтересованные в становлении и развитии постиндустриального общества. При этом основу креативного класса, по его мнению, составляют представители творческих профессий: артисты, писатели, художники, ученые и педагоги, иные интеллектуалы (PR-специалисты, дизайнеры, IT-менеджеры). Это люди, вовлеченные в создание нового, высокотехнологичного общества. Они придерживаются преимущественно либертарианских воззрений и являются гражданами мира. В своем большинстве они молоды, холосты, склонны к богемному образу жизни. При этом их социальная роль — творить новое и необычное. И именно с ними связано будущее человечества.

Р. Флорида пишет в своих книгах о том, что принципиальным отличием креативного класса от коллег является то, за что его представители получают свои деньги. Так представителям обслуживающего и рабочего классов платят за выполнение определенного вида деятельности в установленные сроки. А креативный класс зарабатывает (и много) благодаря своей способности к интеллектуальным прорывам и созданию новизны. При этом он может быть не привязан к определенным срокам и не находиться под жестким контролем со стороны работодателя. Базовой формулой данного социального слоя является «принцип трех Т» (талант, толерантность, технология). Кроме того, для максимально эффективной деятельности креативщиков требуется создание для них комфортных условий — от правильной организации рабочего места и гибкого трудового графика до качественного досуга и подчеркнутого признания со стороны коллег. То есть фактически креативный класс рассматривается Флоридой и его последователями в качестве сверхценного слоя общества, ради которого остальные граждане должны идти на определенные жертвы и терпеть его мировоззренческое, социальное и культурное своеобразие.

Примечательно, что свои идеи Р. Флорида попытался реализовать на практике, выступив в качестве консультанта по развитию ряда депрессивных городов США. Для их подъема он предложил стратегию, предполагавшую активное инвестирование в развитие хипстерских районов, рассматривая их в качестве креативных анклавов будущего, способных поднять депрессивную периферию. Однако смелые предложения ученого не выдержали испытания практикой.

В России, находящейся в стадии перехода к инновационному развитию, также возникли дискуссии относительно креативного класса. При этом где-то они ведутся в рамках модели, заданной Фоссетом — Флоридой, а где-то приобретают своеобразное звучание. Как бы то ни было, но взгляды дискутантов на данную проблему являются зачастую диаметрально противоположными.

Во-первых, определенную часть экспертов составляют те, кто отрицает само существование креативного класса как в России, так и за рубежом. В частности, известный политолог С. А. Михеев рассматривает данную социальную группу как топ-обслугу современного капиталистического общества, которая в принципе «не производит ничего, кроме сомнительных PR-кампаний и второсортного и очень спорного интеллектуального продукта» [55]. Соответственно, он противопоставляет креативному классу класс созидающий, относя к последнему в основном «ученых, конструкторов, специалистов, разрабатывающих новые технологии», которые «реально двигают вперед науку и технику». Одновременно Михеев поднимает еще одну проблему — завышенную самооценку и социальный гедонизм тех, кто относит себя к креативному классу. В этом он видит серьезную опасность: оказавшись не у дел, хипстеры становятся опасной деструктивной силой, способной нанести серьезный урон государственности и традиционным ценностям нации.

Схожей позиции придерживается еще один аналитик державного пула — Н. Стариков. Он так же, как и Михеев, считает креативный класс паразитическим, отказывая ему в творческой состоятельности. При этом Стариков считает этих людей «продуктом кредитной накачки местных экономик». Это же, по его мнению, касается и России, которая в 2000-е гг. пережила период социально-экономического подъема. Однако при этом отмечались «три разнонаправленных процесса:

• восстановление производства и расширение самой прибыльной части экономики, то есть добыча природных ресурсов;

• быстрое внедрение доступных кредитов для повышения уровня потребления;

• развитие малого бизнеса, который, в принципе, из-за отсутствия первоначального капитала, может взять под себя лишь сферу услуг» [52].

Именно со вторым и третьим моментами связывает Стариков появление претендентов на статус креативщиков. «Лишние» нефтяные деньги привели к тому, что в стране появилась масса работников, которые не столько приносили пользу обществу, сколько пускали пыль в глаза: «всевозможные дизайнеры, парикмахеры всего и вся, советчики по любому поводу за наши деньги, специалисты по правильному расположению бокалов на столе. И прочие столь же “нужные” профессии» [52]. При этом, получая немалую оплату за свой сомнительный труд, они преисполнялись чувством собственной значимости и претендовали на то, чтобы считаться солью земли. Однако оказавшись вследствие кризиса 2008–2010 гг. «за бортом», они стали движущей силой протестного «болотного» движения. Соответственно, выход из данной ситуации Стариков видит в перепрофилировании этого социального слоя в результате «русского антилиберального реванша» на основе «выстраивания здоровой экономики, защиты нашего российского суверенитета и… новой индустриализации». «И тогда какой-нибудь очередной мерчандайзер или специалист по интимным стрижкам просто переместится от офисного стола к станку и ничуть не потеряет в своих доходах. Его перемещение — это гарантия выживания страны», — пишет он.

Скептиками в отношении креативного класса во многом выступают и представители левого экспертного сообщества, в частности, Б. Кагарлицкий. Он критикует, прежде всего, буржуазную природу данной категории людей, ее встроенность в современную несправедливую капиталистическую систему. Ее важнейшую функцию он видит лишь в «эстетизации потребления и создании новых моделей потребительского поведения, достойных образованного среднего класса». При этом Кагарлицкий полагает, что «для самого капитализма постоянное накачивание спроса через столь же постоянное и бесконечное усложнение потребительских норм, практик и запросов оборачивается постоянным ростом издержек. Само существование креативного класса является такой социальной издержкой… Проблема разрешится только вместе с исчезновением самого креативного класса в пучине экономического кризиса, когда для буржуазии станет слишком накладно содержать целые социальные группы, которые паразитируют даже не на труде, а непосредственно на капитале» [33].

Либеральная часть интеллектуальной элиты России, напротив, склонна абсолютизировать ценность креативного класса, к которому зачастую она относит всех тех, кто выходил на марши несогласных и другие протестные акции в 2011–2013 гг. В частности, такой точки зрения придерживаются и А. Навальный, и Б. Немцов, и В. Рыжков, и К. Собчак [102]. И это несмотря на то, что, по оценкам специалистов, большинство из участников «болотных стояний» вряд ли можно отнести к креативщикам: основу митингующих составляли преимущественно студенты, офисный планктон и менеджеры.

Некоторые же представители либеральной общественности (Ю. Сапрыкин, И. Мальцев), отмечая сверхценность зарубежного (прежде всего, американского) креативного класса, полагают, что в России его так и не сложилось. При этом Мальцев, анализируя отечественную историю, вообще приходит к парадоксальному выводу о том, что «на территории России креативности быть не может в принципе» [46]. Это, по его мнению, определяется как творческой импотенцией страны и ее народа, так и давлением со стороны государства на все нестандартное и инновационное [46]. Конечно, такая точка зрения с учетом богатства и многообразия российской цивилизации представляется более чем спорной, однако цель либеральных адептов теории креативного класса здесь прослеживается весьма отчетливо — противопоставить друг другу творческую общественность и государство.

Правда, имеется более сбалансированная либеральная позиция. Одна из статей в «Независимой газете» так и называлась — «Креативный класс как партнер государства» [47]. Ее автор политолог А. Окара утверждал, что «поскольку у его представителей доминируют непрагматические мотивации, это сообщество в той или иной степени способно к мобилизации — оно готово откликнуться на призыв власти и принять участие в большом модернизационном проекте — даже в условиях отсутствия у государства избыточных ресурсов на модернизацию» [47]. Тем не менее, при этом они опять же имели в виду лишь свой, вполне корыстный интерес, а именно: расширение в российском обществе границ плюрализма в духе широкой демократизации. Так, в качестве главного условия сотрудничества креативного класса с государством выдвигается совершенно нереалистичное требование к власти «не мешать его самоорганизации и кристаллизации в его среде альтернативных элитных сообществ и группировок» [47].

Подобная неконструктивная позиция либеральных глашатаев креативного класса заставляет власть также реагировать достаточно нервно и не всегда точно. В одном из своих выступлений В. В. Путин публично отказал «болотной оппозиции» в праве монополизировать данный термин и в советском стиле отнес к числу креативщиков не белых и золотых воротничков, а трудовую интеллигенцию, то есть рядовых граждан, занятых в основном в бюджетной сфере [88]. Эта нестандартная точка зрения президента Российской Федерации также небесспорна, поскольку вряд ли исполнители способны к генерированию качественно новых идей и к лидерству в инновационной политике государства.

Подводя промежуточный итог дискуссиям, можно отметить следующее.

Во-первых, в экспертной среде нет единства относительно того, кого можно по праву отнести к креативному классу. Практически все точки зрения являются уязвимыми для критики, а западные теории не всегда адекватно описывают отечественные реалии.

Во-вторых, при обсуждении характеристик и функционала креативного класса упускается из виду фактор управленческой воли и доступа к властным рычагам продвижения инновационной политики. В частности, как показывает история России, интеллигенция, несмотря на весь свой творческий и интеллектуальный потенциал, не обладает способностью к практической реализации большого реформаторского проекта. Еще меньше шансов на то, чтобы выступить в качестве локомотива инноваций, у рядовых граждан страны.

Наконец, в-третьих, в условиях оживления политической жизни в России, на полемику вокруг креативного класса большое влияние оказывает идеологическая конъюнктура и политические пристрастия экспертов. Все это требует от политологического сообщества проведения ряда независимых и объективных исследований, способных понять природу современного креативного класса и оценить перспективы его участия в инновационном обновлении нашей страны.

2.2. Инновационное развитие Российской Федерации и интересы ведущих элитных сообществ (А. Б. Шатилов)

Российский модернизационный проект, начиная с перестройки, носил несбалансированный и неакцентированный характер. Попытки придать ему стратегическую завершенность предпринимались в 1990–1992 гг. (проект «500 дней» Г. Явлинского, программа Е. Гайдара, проект гражданского союза и др.), однако все они оказались несостоятельными, где-то в силу слабой компетентности реформаторов, где-то ввиду переоценки своих политических и социально-экономических возможностей, где-то вследствие нестыковки преобразовательной теории и конкретной практики. Кроме того, стратегическая линия требовала созвучия проводимых либеральных реформ с политической культурой страны, которая существенно отличалась от аналогов даже в Восточной Европе и Прибалтике, не говоря уже о развитых странах Запада, а отечественная базовая онтология не только не соответствовала, но зачастую прямо противоречила им [101].

В итоге, находясь перед лицом политического поражения, младореформаторы пошли на целый ряд компромиссов. Первым из таких шагов стало введение в состав правительства Российской Федерации в мае 1992 г. министров-прагматиков (В. Черномырдина, Г. Хижа, В. Шумейко), причем на ключевые должности. Далее последовало избрание Черномырдина премьер-министром и насыщение кабинета безыдейными профессионалами-управленцами. Те же тенденции, даже еще более выпукло, отмечались и на региональном уровне, где демократы были вынуждены привлечь к сотрудничеству старую бюрократию. Одновременно стоит отметить, что либеральные преобразования, во многом чуждые российскому обществу с точки зрения политической культуры, достаточно быстро разочаровали население, что проявилось в ходе известных октябрьских событий в Москве, а также в итогах выборов в Госдуму 1993 и 1995 гг. Соответственно, упорство в проведении либеральной линии грозило Б. Н. Ельцину и его команде политическим поражением.

Таким образом, стратегический план либеральной модернизации, реализуемый в первой половине 1990-х гг., фактически провалился. Судя по всему, в условиях когнитивного диссонанса между теорией и практикой российские реформаторы решили в принципе отказаться от выработки четкой и акцентированной программы действий и сосредоточиться на решении оперативных тактических вопросов.

Примечательно, что такого рода политика руководства Российской Федерации продолжилась и после прихода к руководству нашей страной В. Путина и его сложносоставной команды. Последняя была чрезвычайно пестрой. В нее вошли и силовики, знакомые президенту по работе в КГБ СССР, и либеральные экономисты времен его пребывания в мэрии Санкт-Петербурга, и крепкие хозяйственники, традиционно колебавшиеся с линией партии и правительства, и молодые креаклы, привлеченные перспективами карьерного роста, и политики-патриоты, увидевшие в Путине новую «железную руку» и многие другие. Для поддержания баланса по инициативе Кремля было проведено распределение вотчин между лояльными номенклатурно-политическими группами и сообществами. Одновременно по инициативе В. Суркова была предложена объединительная национальная идея — концепция суверенной демократии, которая должна была стать привлекательной своими державными сторонами патриотической общественности и при этом содержать в себе принципиальный для либералов демократический аспект.

С точки зрения проведения модернизации страны такие расклады были неоднозначны. Сила их заключалась в том, что команда Путина позволяла гарантировать гражданский консенсус и относительную политическую стабильность для проведения назревших реформ, причем не только в политике и экономике, но также в армии, образовании, молодежной и духовной жизни. Однако дисперсность российской элиты опять же препятствовала выработке оформленного стратегического курса, поскольку в этом случае пришлось бы ущемлять интересы целого ряда лояльных политико-экономических элитных групп.

Наука Под ред. Петросянца Д.В. Социально-экономические и политические аспекты инновационных преобразований. Монография

Наука Под ред. Петросянца Д.В. Социально-экономические и политические аспекты инновационных преобразований. Монография

При подготовке монографии были использованы результаты исследований, выполненных авторским коллективом при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 15-02-00080а «Модель регионального инновационного кластера в условиях неопределенности рынка, особенностей экономической и социальной политики государства»)