|
|
ОглавлениеАвантитул:. Путешествия во времени Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуРешение принятоИ, видимо, так оно и было, потому что тотчас неподалёку, на главной площади страны, случилась необъяснимая природная аномалия. Зловещая ступенчатая пирамидка, когда-то изгнавшая с площади весёлый торг, лотки с пряниками и сбитнем, заморозившая тут всякую жизнь — начала на глазах зевак с фотоаппаратами одеваться мохнатым инеем — не по погоде, совсем не по сезону! Вскоре она сделалась похожа на морозильник нерадивой хозяйки, покрытый игольчатой шубой. Откуда ни возьмись, налетел с реки бешеный порыв ветра, захлопал флагами и флажками, повернул флюгера на башнях, а потом разогнался, оттолкнулся от древней кирпичной стены с зубцами — и враз сдул с брусчатки белую снежную пыль! И не оказалось под ней привычной гранитной коробки, открылось на её месте тёмное чрево, жёсткая каменная постель, на которой, сложив на груди руки, лежала желтоватая куколка в чёрном костюме. Рыжий мертвец с восковыми щеками, спрятанный в сердце города, как игла в яйце, был до крайности похож на Кащея Бессмертного — по крайней мере, его приспешники любили повторять, что он «живее всех живых»: это могло означать только то, что он, как всякая неприкаянная душа, к числу живых не принадлежит, а умереть никак не может. Но теперь над этой удручающей картиной безрадостного бессмертия зажглась, разгораясь, свеча колокольни Ивана Великого: её недавно позолоченный купол сиял всё ярче, наливаясь румяным огнём, и остроухие розовые зайчики забегали по реке с её теплоходами и мостами, по приземистым двухэтажным особнякам Замоскворечья… Наконец, отвечая сестре, вспыхнула розовым узорная свеча софийской колокольни, а за ней полыхнул самоварным золотом шлем богатырского Храма… Не выдержав всего этого света и сияния, непогребённый, неотпетый мертвец заплакал восковыми слезами, пролился по складкам чёрного гранита, потёк по брусчатке под уклон Васильевского спуска, где была выставлена строительная техника и гремела из репродуктора фальшивая музыка… Ртутные ручейки просочились в складки и поры земли; освобождённая от непосильной ноши площадь приподнялась, как стёганое одеяло на груди спящего, и опустилась с подземным гулом, выдув китовые фонтаны пара через ливневые стоки и вентиляционные решётки метро. Конечно, я не мог видеть этих чудес в своём далеке, но мне было не до них: внезапно оказалось, что ветки моих давно переживших своё плодородие яблонь трещат и гнутся до земли под тяжестью таких налитых и душистых антоновских яблок, какие могут родиться только в России — или уж в райском саду! Разрывающий сердце кисловатый дух кадильным благоуханием слоился над опустевшим шоссе, забирался под одежду, под кожу, пропитывал пейзаж и даже шерсть ошалевшей от счастья Машки, которая повизгивала, поднимаясь на задние лапы на своей каторжной цепи. Первым делом я освободил её от оков, а потом принялся подпирать занозистыми досками ветки, собирать попадавшие в пожухлую траву огромные яблочные бомбы, и скоро в музейном зале, в моей жилой половине, на крыльце — повсюду стояли корзины, бездонные клетчатые сумки, целлофановые пакеты и ящики, полные яблок. Я и не заметил, как сгустились голубые сумерки, как остыл чистый воздух (с утра мимо не проехала ни одна машина), и только тогда разогнулся, когда на невидимой отсюда церковке один раз ударил слабый, недавно возвращённый на своё место колокол. Круглый звук прокатился по моему позвоночнику, как уходит в землю по громоотводу заряд небесного электричества, и перегруженная счастьем душа запросила пощады и отдыха. По-стариковски кряхтя после целого дня непривычного колхозного труда, я устроился на верхней ступеньке крыльца, распухшей рукой с негнущимися пальцами стал перебирать шерсть заснувшей у моих ног собаки и только теперь увидел, как проступают звёзды в дымной вышине небес. Сидел я недолго: вскоре послышался нарастающий шорох, он медленно приближался, словно шла по земле гигантская щётка с длинной прозрачной щетиной — и к моим ногам, на бесцветное, вытертое дерево ступенек упали первые капли дождя. Антоновкой пахнуло так, словно дирижёр кивнул ей: давай fortissimo! Я не выдержал всей этой незаслуженной благодати, поднялся на ноющие ноги, нырнул в свою нору, пропахшую бедностью и одиночеством, не зажигая света, напился воды из эмалированной кружки, и одетым упал на лежанку, не издавшую в этот вечер ни звука, ставшую облаком и царской периной… …и тут же всплыл, покачиваясь, на поверхность шелестящих вод, выше дождевых облаков, и с высоты птичьего лёта увидел такое, чего не видал ещё никто никогда. На горизонте, помаргивая, лежал на своих холмах огромный город в слабом свечении ночных огней; и к нему, через убранные поля и овраги, попирая разметку опустевших шоссе, перешагивая через заборы и провода, со всех сторон торопились прозрачные светлые путники в длинных одеждах. Каждый был ростом с подъёмный кран, но их широко шагающие ноги не причиняли разрушений и не оставляли следов. В автосервисе у кольцевой как раз начали разбирать на запчасти угнанную иномарку, когда в немытом, чёрном от копоти стекле окна механик Самвел, обмирая, увидел то, чего просто не может быть: гигантская ступня в сандалии, составленной из пёрышек белого дыма, переступила с пятки на носок и пропала, унося идущего к его цели. Самвел так и остался стоять, держа в руках хромированную скобку бампера и слушая, как где-то снаружи, в темноте, раньше времени закричал ликующий петух. Кошкам на крышах было виднее: мимо них, вровень с антеннами и трубами, проплывали по ущельям улиц склонённые озабоченные лица в венце стянутых сзади в пучок курчавых светлых волос. В домах, мимо которых бесшумно скользили идущие, переставали плакать младенцы, исцелялись во сне больные, мёртвые садились в своих гробах и прислушивались. Псы на подстилках, не просыпаясь, настораживались и поднимали ухо, но тут же успокаивались и улыбались с плотно закрытыми глазами, словно знали о происходящем больше своих храпящих хозяев. Оказавшись в центре города, пришедшие разделились; каждый занялся своим делом. Один побрёл по Садовому, опустив с плеча на землю конец длинного яблочно-зелёного шарфа; и там, где лёгкая ткань прикасалась к укатанному миллионами колёс асфальту, мёртвую серую поверхность пробивали настырные стрелки молодых деревьев. К рассвету загазованная, отравленная транспортная артерия должна была снова стать тем, чем была когда-то — кольцом бульвара. Другой, повесив на сгиб бестелесной руки корзинку, как заправский грибник, собирал в неё отвратительные стекляшки недавно построенных офисных зданий; иногда, приблизив к глазам очередной гранёный кубик, занятый прополкой улиц печальник слегка пожимал плечами и украдкой вздыхал… А на освободившихся местах, сперва едва различимые, проступали, проявляясь, как на фотобумаге, погубленные бульдозерами двух- и трёхэтажные дома — булочные, аптеки, монастыри. Третий, хмурясь, счищал с фасадов домов рекламу, вывески, лепнину со звёздами и скуластыми уродами обоего пола. Ему было достаточно бросить взгляд на испещрённую похабными надписями и граффити поверхность стены, чтобы она стала непорочной и словно хрустящей от чистоты, точно выстиранная с отбеливателем, отмытая в проточной воде. — Сколько работы! — шептал он, скорбно качая головой и переходя на другую сторону площади со спящими троллейбусами. — Надо же, сколько работы… И тогда я понял: они — только начнут, помогут с первой, самой грязной фазой уборки; к утру они покинут город, так что продолжать (и заканчивать) придётся нам самим. Поэтому сейчас лучше поспать, а поутру приниматься за дело: на Кащея больше не спишешь. Вот как всё было, если хотите знать правду. Я ведь музейный работник, и потому считаю своим профессиональным долгом восстановить картину события, очевидцем и участником которого оказался. Не моё дело — выбирать среди версий единственно верную; моя работа — хранить вещественные доказательства: шкатулку со сценой утиной охоты, обломки костяного яйца… Небесные молитвенники выпросили наконец у Бога прощение для нашего огромного запущенного пространства, или неловкая рука алкоголика случайно сломала древнее заклятье — теперь уже неважно. Главное, это случилось как раз вовремя: а то, глядишь, от нашего племени остался бы потомкам лишь стоящий на обочине истории, неохотно посещаемый иностранцами, по самые окна вросший в землю «музей утюга». Из пророка Ионы«…объяли меня воды до души моей…» Аще осени достúже, КрышаДо поры до времени мой сын был просто идеальным ребёнком: послушным, осмотрительным, разборчивым в общении со сверстниками. Но наступил чёрный день, когда его мужское начало заявило о себе желанием попробовать окружающий мир на прочность. Я узнал об этом благодаря коменданту дома: взволнованная дама, шумно дыша в трубку телефона, сообщила мне, что «детей видели на крыше». Мне не пришлось повторять дважды: перепрыгивая через ступеньки, я взлетел на восьмой этаж и обнаружил, что сетчатая железная дверь, преграждавшая путь на чердак, гостеприимно приоткрыта. Как это могло случиться? Техник не запер или сами хитроумные подростки вскрыли — сейчас было не так важно; время разборок и наказаний ещё не пришло, надо было торопиться со спасательной операцией. Хотя я уже несколько лет жил в этом доме, бывать на крыше мне до сего дня не доводилось. Но я смутно представлял себе, что она — плоская, с торчащими телевизионными антеннами и непонятными прямоугольными сооружениями, которые не могли же быть каминными трубами, коль скоро в типовой застройке тех лет каминов уже и ещё не имелось? Самое главное — наша кровля не была кошмарной жестяной горкой с покатыми склонами, по которым непоправимо скользят подошвы детских ботинок… Это успокаивало, но не слишком. Стараясь не касаться липковатых стен, я поднялся по сварной лесенке к невысокой железной дверце, нажал на грязный металлический рычаг и с отвратительным скрежетом приоткрыл лаз, похожий на корабельную переборку. Мне в лицо влажно пахнуло улицей и нежилым строительным запахом. Высоко подняв ногу и одновременно пригнув голову, так и ждавшую удара о низкий железный косяк, я кое-как выбрался наружу. Мы, горожане, плохо знаем закоулки нашего мира. Они непохожи на надоевшие картины, день за днём сопровождающие наш путь на работу, в магазин и ещё по нескольким привычным адресам. Стоит заблудиться или в сумерках очутиться на стройплощадке, за условным забором, чтобы убедиться, что нарисованные очаги наших каморок скрывают от нас чудовищ мегаполиса: тусклые скрипучие фонари, непонятные заброшенные строения, железные конструкции, какие-то цистерны, мотки проволоки, катушки кабеля, больных голодных псов… И это — на земле! Лучше даже не задумываться, что таится под ней или над ней, в мире крыш и слабо жужжащих проводов. Но я вынужденно ступил в этот мир, и как ни озабочен был поисками своего наследника, всё же не мог не почувствовать себя хотя бы на минуту подростком, вторгшимся на запретную территорию. Было довольно тихо; многоголосый шум города долетал сюда словно издалека. К тому же наступило обманчивое время суток, когда ещё светло, но солнце уже скрылось и тени погасли. И то, что я увидел, легче всего было считать именно миражом. В десятке метров от меня, бледно светясь в сумерках, обозначились две необъяснимо-неподвижные фигуры. Четыре светло-голубых глаза не мигая смотрели прямо на меня. Я был нацелен на поиск детей, и вовсе не ожидал встретить на крыше посторонних. Но чем больше я приглядывался, тем больше изумлялся. Во-первых, эти двое глядели на меня сверху вниз: если принимать во внимание мой немаленький рост, они были ощутимо выше, никак не меньше двух метров! Во-вторых, я почему-то не мог толком разглядеть их лиц, только глаза плавали внутри светлых овалов, словно серебристые рыбки в аквариуме… Ну, и в-третьих… у них были крылья. Ну, не то что крылья… просто за плечами каждого вырастали как бы ещё одни плечи, и больше всего это напоминало крылатых персонажей старой европейской живописи. Только они не были ни златокудрыми красавцами с глазами навыкате, ни бело-розовыми юношами в парчовых одеяниях. Просто на крыше моего дома стояли и молча взирали на меня два существа, которых сложно было принять за обитателей нашего мира — установщиков антенн, рабочих-ремонтников, членов компетентной комиссии… Я набрался храбрости и попытался сделать шаг… Тогда один из них, тот, что стоял ближе ко мне, властным предостерегающим жестом поднял руку, я увидел светлую ладонь с длинными пальцами — и замер на месте. В ту же минуту другой, словно забыв обо мне, отвернулся и сосредоточился на чём-то, чего с моего места было не видно. В особенной прозрачной тишине я услышал, словно приближенные к моему уху, возбуждённые озорством детские голоса. Я догадался, что эти двое были здесь затем же, зачем и я: они приглядывали за детьми! В замешательстве я смотрел на поверхность лужи, оставшейся на липком чёрном покрытии крыши после недавнего дождя: в полном, совершенном безветрии вечера по воде бежала частая рябь, какую я видел в репортажах под лопастями садящегося на воду вертолёта. Центром этой ряби были две пары ног в плоских туфлях без каблуков, и от прикосновения их подошв дрожь бежала по поверхности лужи — и передавалась мне. Голоса детей приближались. Их хранители посмотрели друг на друга, затем — на меня. Почти не различая их лиц, я каким-то образом догадался, что они улыбаются. И тень воспоминания об этой улыбке, которой я не видел, теперь преследует меня в каждом солнечном зайчике, в каждом весёлом блике на воде… Я напрягал зрение, пытаясь разглядеть тех, кого не надеялся больше увидеть… но внезапно за их спинами поднялись отвесно вверх четыре веерообразных луча, таких ярких, что я опустил голову и зажмурился… Но тут же, боясь пропустить невиданное зрелище, разлепил веки — и увидел пустую крышу, сгустившуюся темноту, и лишь по блестящей чешуе лужи бежала рябь от несуществующего вертолёта, который уже улетел. В ту же минуту из-за нелепого прямоугольного сооружения неизвестного назначения высыпала ватага детей с лихорадочно горящими в сумерках глазами, и среди них мой сын — единственный, кто, наткнувшись на меня, замер, как кролик при виде удава… И, должно быть, весьма удивился, обнаружив, что папа лишился обычного красноречия и даже не способен многозначительно пригрозить взглядом, сулящим недоброе маленькому первооткрывателю чердаков и крыш. Я поспешно отвернулся и первым шагнул в темноту дома; не оглядываясь, чтобы не смотреть в лица детей, спустился по ступенькам, отпер квартиру и спрятался в своей комнате, захлопнув дверь прямо перед носом провинившегося ребёнка. Я не в состоянии был играть роль строгого отца: розовыми волнами запоздалой эйфории по мне прокатывались радость, благодарность, смятение… Но громче всего во мне пела дерзкая надежда, что когда-нибудь и меня, быть может, удержат от опрометчивого шага с крыши светлые ладони с длинными пальцами — ладони крылатых рук, от начала времён не совершавших зла. Никудыкина ГораПо разбитому просёлку наш автобус закатился, подпрыгивая, в обшарпанный маленький городок и там сломался. Надо же было мне прозевать полустёртую красную букву «К» у номера! Она означала, что по дорогое мы станем заруливать в каждый забытый Богом населённый пункт... А уж сломались мы — сверх программы, просто попав под заклятие маленьких городков, в которых всё давно вышло из строя: оборваны трубки телефона-автоматов, треснули и осыпались немытые стёкла остановок, расстреляны из мелкашки ни в чём не повинные дорожные знаки и уличные фонари. Я последним шагнул из автобусного чрева в сонную солнечную глушь незнакомого места и встал столбом посреди бесформенной площади, оглядываясь. Весь пейзаж был слеплен из грязного бетона в подтёках ржавчины, в пятнах сырости, с торчащими из ран сломанными костями арматуры. Кое-где к неопрятной поверхности, как кокетливые кружева, прилипли листочки частных объявлений о продаже немыслимых, никому не нужных предметов. Бандитского вида туземцы в застиранных спортивных костюмах кучковались возле ларька, торговавшего пивом, и оглядывали нас, транзитников, нехорошим взглядом — как добычу. Разомлевшие псы дремали в избыточном пыльном мехе собственных шкур, которые, увы, нельзя сменить на более соответствующее сезону х/б. — Два часа, минимум, — зло бросил нам шофёр, двумя руками захлопнув крышку капота и мастерски сплюнув в тень между колёс. — Говорил я им, б... — тут он покосился на тётку с детьми и осёкся; потом забрался в кабину, завозился там, доставая инструмент, и с нехитрыми орудиями в руках вернулся к поцарапанному носу своей повозки. — Погуляйте, — посоветовал он нам, не оборачиваясь, уже весь в сложных расчётах безнадёжного любительского ремонта. Один из ехавших с нами мужиков закурил и остался стоять, с интересом наблюдая за медицинской операцией на открытом моторе. Вот уж совсем не хотелось два часа гулять в подобном месте, а не миновать. Вяло, без цели я побрёл куда глаза глядят — пересёк площадь и нырнул в тень пятиэтажек с неряшливо застеклёнными балконами и раскрывшими варежку подъездами. Тарахтя, проехала древняя иномарка с провисшим задом, едва не цеплявшим асфальт. Интересно, думал я, какими глазами смотрел бы на этот враждебный, бесчеловечный быт иностранец? Какие чувства вызывали бы в нём привычные нашему глазу картины пожизненного убожества, наплевательского отношения к самим себе, к комфорту и основательности своей скоротечной жизни? — Дядя, ты чего ищешь? — раздался сзади и снизу жидкий младенческий голосок. Я опустил глаза. На меня без дружелюбия смотрела девочка лет пяти, хмурая, со ссадиной на коленке. В левой руке она держала круглый леденец на палочке, от которого оставался шарик чуть больше черешни. А действительно, чего я ищу? Или, если разбираться в ситуации досконально: куда я, собственно, ехал? Я в растерянности смотрел в глаза ребёнку, терпеливо ждавшему ответа, и совершенно не знал, что сказать. Тогда юное создание, довольно замызганное для феи, но явно посланное мне свыше, свободной от леденца рукой сжало три моих пальца и потянуло меня за собой. Мы свернули за угол под неодобрительными взглядами замолчавших тёток, моих попутчиц, и углубились в сырую тень между домами. Я смотрел под ноги, стараясь не наступать в грязные углубления, сверкавшие голубым отражением неба. Моя фея время от времени деловито шмыгала сопливым носом; один её сандалик то и дело сваливался, и она, притормозив, елозила пяткой в потерявшем всякую форму обувном задке, возвращая его на место. — Хочешь поиграть, — не вопросительно, а утвердительно произнесла она во время очередной вынужденной остановки. — Да вообще-то… не очень, — пробормотал я, но тут же забыл об этом: снова свернув, мы оказались перед совершенно посторонним для этого пейзажа зданием. Раскинувшись, как жирный кот на подоконнике, сверкая лампочками, гремя музыкой в дрожащих дисках колонок, лежал враспор между стеной трёхэтажного барака и бетонным забором нелепый игровой павильон с безвкусной вывеской «Испытай судьбу». Он выглядел как брачный аферист в провинции — лоснились его стеклянные щёки, перемигивали лживые неоновые глазки, а яркий пластик стен напоминал поддельную «фирмý» с Черкизовского рынка. Я перевёл глаза на маленького конвоира, который отпустил мою руку и теперь взирал на меня в немом ожидании. Потом я нерешительно посмотрел на стеклянные двери игорного притона. — Я тебя здесь подожду. Туда детям нельзя, — серьёзно сказала девочка. — Только ты недолго. Да мне там вообще нечего делать, хотел было сказать я — но не нашёл в себе смелости разочаровать ребёнка. Чувствуя лопатками её взгляд, я поднялся по бетонным ступенькам и потянул замотанную изолентой (чтобы зимой не примерзали лапы?) ручку двери. Внутри было пустовато. Прямо напротив входа стояли два видавших виды «одноруких бандита»: один был выключен, у другого треснуло стекло. Третьим в их шеренге — я не поверил своим глазам! — стоял «Морской бой», допотопный аппарат, какие в моём детстве украшали фойе кинотеатров. Сколько пятнадцатикопеечных монет я скормил тогда его братцу! Несмотря на пенсионный возраст, игральный автомат подавал признаки жизни: ухал и завывал, и призывно зажигал изображение линкора с огромной красной звездой на носу. Я огляделся. Справа в углу по-домашнему дремало голубое пластмассовое ведро с белой ручкой. Рядом стоял скучный канцелярский стул. На вешалке с оловянными крючками сиротливо висел чёрный сатиновый халат. Видимо, он был опустившимся провинциальным родственником смокингов, выдаваемых напрокат, без которых не пускают в игровые залы приличных казино. По обе стороны от трёх богатырей — автоматов по отъёму денег — я разглядел небольшие дверцы, над которыми светились красными абажурами лампиончики самого бордельного вида. Я сделал шаг к одной из дверок. Её украшала небольшая картинка в неряшливо позолочённой рамке: в самом наивном духе был изображён холм, с одной стороны поросший ёлками, а с другой — бритый, как голова панка. У подножия холма были по-детски намалёваны разноцветные домики. Разумеется, была и подпись; ученическим почерком в нижнем правом углу было выведено красным: «НИКУДЫКИНА ГОРА». Я добросовестно обследовал и другую дверь, в которой и вовсе не было ничего примечательного, если не считать белых букв с подтёками, задутых через прорезной трафарет: «СБЫЧА МЕЧТ». Кто бы мог подумать! В этом покинутом богом поселении тоже водились шутники. Внимание! Авторские права на книгу "Полтинник мелочью" (Пищулин А.Ю.) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
