Конституционализм как правовое основание социальной солидарности. Монография

Алебастрова И.А.

Возрастное ограничение: 12+ Жанр: Юридическая Издательство: Проспект Дата размещения: 07.08.2015 ISBN: 9785392189458 Язык: Объем текста: 614 стр. Формат: epub

Оглавление

Введение

Глава 1. Социальная солидарность в системе фундаментальных принципов конституционализма

Глава 2. Социальная солидарность и классические принципы конституционализма на начальном этапе его развития

Глава 3. Социальная солидарность и историческая эволюция классических принципов конституционализма

Глава 4. Социальная солидарность и новые фундаментальные принципы конституционализма

Заключение

Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгу

Глава 3. Социальная солидарность и историческая эволюция классических принципов конституционализма

3.1. Социальная солидарность как главный фактор развития прав человека

Как отмечалось в предыдущей главе, социальная солидарность так или иначе получила отражение во всех классических принципах конституционализма. Но этим влияние солидарности на конституционализм и его принципы не ограничилось. Ее активизация, а также потребность в такой активизации в индустриальном и постиндустриальном обществе во многом определила направления эволюции всех классических принципов мирового конституционализма. В полной мере это относится к принципу неотчуждаемости прав человека, который с развитием конституционализма претерпел значительную трансформацию. Представляется, что не в последнюю очередь она произошла под влиянием развертывания в обществе начал солидарности.

Следует отметить, что институт прав человека прошел в своей эволюции те же этапы, что и развитие самих конституций. При этом трактовка принципа их неотчуждаемости развивалась весьма неоднозначно. За ним никогда не признавалось абсолютного характера. Возможность и даже необходимость ограничений прав признавались уже самой теорией естественного права, составившей идейную основу либерализма и конституционализма. Она предусматривала, во-первых, передачу объединившимися в государство людьми части своих прав правительству во имя сохранения большей части, причем наиболее важных, прав, а во-вторых, возможность их ограничений с целью обеспечения прав других людей: по меткому выражению известного американского юриста, члена Верховного суда США О. У. Холмса-младшего (1841–1935), право размахивать кулаком заканчивается там, где начинается нос другого человека.

Поэтому возможность ограничения прав человека устанавливалась еще на заре конституционализма. Так, первое из названных оснований ограничения прав получило наиболее яркое отражение в Х поправке к Конституции США: «Полномочия, не переданные Конституцией Соединенным Штатам, остаются соответственно за штатами или за народом». Второе же основание ограничения содержится в ст. VI французской Декларации прав человека и гражданина 1789 г.: «Свобода состоит во власти делать все, что не вредит другому: таким образом, осуществление естественных прав каждого человека имеет только те пределы, которые обеспечивают другим Членам Общества пользование теми же правами. Эти пределы могут быть установлены только Законом».

В конституциях последующих поколений институт прав и свобод человека и гражданина, а также принцип их неотчуждаемости развивались весьма неоднозначно. С одной стороны, конституции ХХ в. принцип неотчуждаемости прав человека обогатили и укрепили. Это проявилось в увеличении каталога признаваемых конституциями прав, в расширении круга их обладателей, в разрастании и укреплении системы их гарантий. С другой же стороны, принцип неотчуждаемости прав человека подвергается в конституциях второй и третьей волн все большим ограничениям. Кроме того, под влиянием укрепления в социуме солидарности ощутимую эволюцию претерпел принцип равноправия. Наконец, солидарность явилась одной из причин увеличения количества конституционных обязанностей. Рассмотрим перечисленные проявления влияния солидарности на институт конституционного статуса человека и гражданина. Начнем с анализа названных направлений эволюции принципа неотчуждаемости прав и свобод.

Первое из них — это количественное разрастание конституционных прав. Представляется, что наиболее наглядно его можно обнаружить на основе анализа этапов их развития, которые в целом совпадают с этапами развития самих конституций и, как отмечается в научной литературе, включают негативное, позитивное и коллективное поколения прав и свобод. В конституциях первой волны, как подчеркивалось в предыдущей главе, получили отражение в основном личные и политические права, а также право собственности. Эти права имели индивидуальный, вертикальный (свойственный взаимоотношениям человека и власти, представляя собой щит, предназначенный для защиты «маленького человека» от карающего меча обладающего властью государства) и негативный, т. е. «блокирующий» нежелательные действия властей (предполагая лишь запреты их нарушения) характер.

В конституциях же ХХ в. список прав значительно расширился за счет включения в него прав второго поколения — экономических, социальных и культурных прав, среди которых имеются права не только индивидуальные, но и коллективные (право на объединение, в частности объединение в профсоюзы, право на забастовку), не только вертикальные, но и горизонтальные (действующие в сфере гражданского общества), не только негативные (блокирующие), но и позитивные (предполагающие наличие встречных обязанностей конкретных субъектов, т. е. их активную помощь в реализации человеком его прав).

Например, одна из родоначальниц второго этапа конституционного развития — Политическая конституция Мексиканских Соединенных Штатов 1917 г. — в числе прав и свобод провозгласила право на образование, право на охрану здоровья, право на жилище, право на государственную поддержку семьи, право на труд. Их включение в тексты конституций было связано с действием тенденции социализации, обосновано нравственными соображениями социальной солидарности и социальной целесообразностью обеспечения стабильности. В межвоенный период социальные права получили отражение и в документах международного права. Более того, как отмечают исследователи, если в конституционном праве социально-экономические права являются правами второго поколения, то международное их признание предшествовало провозглашению личных и политических прав. В рамках Международной организации труда, основанной в 1919 г., был заключен целый ряд конвенций, содержащих всесторонние социальные права-гарантии от сверхэксплуатации уже в 1920–1930-е гг.

Следует, однако, отметить, что социальные права неодинаково с точки зрения их юридической значимости закрепляются в конституциях различных государств. В некоторых из них они признаются непосредственно действующими фундаментальными неотчуждаемыми правами человека наряду с правами первого поколения (например, Россия, Италия, социалистические страны), в других — провозглашаются в качестве принципов политики государства, не защищаемых судами от злоупотреблений или бездействия законодателя (например, Ирландия, Индия, Испания, Польша), наконец, в ряде стран они вообще не получили или почти не получили отражения в конституциях (США, ФРГ). В юридической литературе указанные подходы не раз подвергались анализу. Представляется, что в силу ярко выраженной специфики социальных прав, заключающейся, во-первых, в том, что их реализация не зависит от субъектов их обладания, а определяется прежде всего экономическими возможностями государства и иных субъектов, а во-вторых, в том, что их обеспечение осуществляется нередко на основе конкуренции различных социальных групп, наиболее предпочтительной моделью конституционной регламентации социальных прав является их провозглашение в виде принципов социально-экономической политики государства. Такой подход, с одной стороны, позволяет учесть упомянутые специфические черты социальных прав, а с другой — устанавливает социальные обязательства государства, находящиеся «на виду у всех членов общественного союза».

В частности, по общему правилу суды не могут защищать социальные права в качестве конституционных, но имеют возможность вмешаться в исключительных случаях, когда необеспеченность социальными правами грубо нарушает право на жизнь или человеческое достоинство. Одним из таких исключений стало всемирно известное решение Конституционного суда ЮАР по делу «Правительство Южной Африки и др. против Грутбум и др.» 2000 г., в котором Конституционный суд признал соответствующими Конституции судебные решения, обязавшие муниципалитет предоставить людям, проживавшим в нечеловечески тяжелых условиях, включая детей, жилье с тем, чтобы защитить их от надвигавшейся стихии, а тем самым — от гибели.

Большинство перечисленных прав связывают определенными долженствованиями (а не только с запретами) не одно лишь государство, но и частных лиц (работодателей, членов семьи, лиц, предоставляющих услуги в сферах образования, здравоохранения, гражданского оборота и т. п.), что позволяет говорить о них как о горизонтальных правах, связывающих узами солидарности людей, являющихся независимыми и равноправными членами гражданского общества.

Признание горизонтальных прав человека получило отражение в современных конституциях ряда государств. Так, ч. 3 ст. 35 Союзной конституции Швейцарской Конфедерации 1999 г. устанавливает: «Власти заботятся о том, чтобы основные права, поскольку они к этому пригодны, реализовывались также между частными лицами». В соответствии с п. 1 ст. 21 Конституции Островов Фиджи 1997 г. права человека связывают:

а) законодательную, исполнительную и судебную ветви власти;

б) всех лиц, занимающихся социально значимой деятельностью.

Согласно п. 3 ст. 34 Конституции Папуа — Новой Гвинеи 2000 г. права человека признаются во взаимоотношениях между индивидами, равно как между государственными органами и индивидами, а также в отношениях корпораций и ассоциаций, за исключением случаев, прямо предусмотренных Конституцией.

Следует отметить, что значение социальных прав было гипертрофировано социалистическими конституциями, появившимися, как и соответствующие государства, именно на втором этапе развития мирового конституционализма. В них значительно меньше внимания уделяется гражданским правам, выражающим главную изначальную идею конституционализма — идею защиты свободы личности от произвола государства, которая в конституциях социалистической модели была забыта, уступив место идее коллективизма. Именно социально-экономические права признаются первостепенными по значимости в большинстве социалистических конституций. Так, в конституциях СССР и 1936, и 1977 гг. перечень «прав граждан» начинался с права на труд (ст. 118 Конституции 1936 г., ст. 40 Конституции 1977 г.). При этом Конституция СССР 1977 г. провозглашала, что «граждане СССР обладают всей полнотой социально-экономических, политических и личных прав и свобод, провозглашенных и гарантируемых Конституцией СССР и советскими законами» (ст. 39) — как видно, очередность расположения видов прав и свобод весьма красноречиво выражает приоритеты социалистической модели конституционализма.

Именно с социально-экономических прав, прежде всего — с права на труд, начинается перечень прав граждан в большинстве конституций социалистической модели (ст. 40 Конституции Народной Республики Болгарии 1971 г., параграф 55 Конституции Венгерской Народной Республики 1949 г., ст. 44 Конституции Республики Куба 1976 г., ст. 68 Конституции Польской Народной Республики 1952 г., ст. 18 Конституции Социалистической Республики Румынии 1965 г., ст. 21 Конституции Чехословацкой Республики 1960 г.). Идея о приоритете социально-экономических прав была выражена в известном заявлении советской делегации на заседании Генеральной Ассамблеи ООН в 1975 г. В заявлении подчеркивалось, что «вопрос о гарантировании индивидуальных прав является вопросом вторичной важности по сравнению с социальными и экономическими правами».

Впрочем, некоторые из социалистических конституций исходят (исходили) из признания первенства за политическими правами — участия в управлении, избирательными правами — открывавшими перечень конституционных прав (ст. 21 Конституции Германской Демократической Республики 1968 г., ст. 52 Конституции Корейской Народно-Демократической Республики 1972 г., ст. 34 Конституции Китайской Народной Республики 1982 г., ст. 155 Конституции Социалистической Федеративной Республики Югославии 1974 г.).

Личные же права в любом случае лишь замыкали в социалистических конституциях каталог прав и свобод, что свидетельствует об их отходе от первоначальной идеи конституционализма — идеи ограничения государственной власти во имя обеспечения личной свободы. Это обосновывалось идеями классовой солидарности, но делало затруднительной реализацию идеи солидарности реальных обладателей власти с населением, поскольку первые получали чрезвычайно обширные полномочия при отсутствии механизмов защиты населения от их злоупотреблений.

Так или иначе, социально-экономические права — это права второго поколения, выражающие идею солидарности общества и государства со слабозащищенными слоями населения. Их важность заключается в том, что именно они порождают ответственное правительство, именно от уровня их обеспеченности, по справедливому замечанию В. Д. Зорькина, зависит в настоящее время судьба свободы и демократии. «Демократические ценности становятся для граждан ценностями.., только начиная с определенного уровня благосостояния общества. Обездоленный народ мало приспособлен к отстаиванию демократии. Демократия — это удел обществ, благополучных в экономическом и социальном отношении. В связи с этим реализация гражданских и политических прав тесно связана с реализацией экономических и социальных прав. Исходя из этого, проблему защиты социальных прав можно назвать одним из вызовов нашего времени». Данные права служат дополнительными гарантиями, условиями реализации прав первого поколения.

Как видно, идея социальных прав направлена на укрепление социальной солидарности, причем не только в собственно социальной сфере, но и в политической — олицетворяемой демократией и политическими правами. Данный тезис подтверждается тем обстоятельством, что борьбу за социальные права рабочий класс развернул одновременно с требованиями прав политических. Тем не менее следует учитывать, что их эффективная реализация возможна только в контексте сохранения иных конституционных прав и ценностей конституционализма.

На новый уровень идея социальной солидарности в сфере прав человека была поднята с формированием концепции прав третьего поколения, которые ее разработчик так и назвал — права солидарности. Данная концепция была разработана в конце 70-х гг. ХХ в. чешским правоведом директором Департамента ЮНЕСКО по правам человека и миру, затем — первым главой Международного института прав человека в Страсбурге К. Васаком. Он сформулировал тезис о том, что третье поколение прав должно окончательно утвердить права как «единую общемировую ценность, объединяющую людей, принадлежащих к разным цивилизациям, религиям и культурным сообществам».

Появление прав третьего поколения вызвано комплексом причин. Это стремление не допустить повторения ужасов мировых войн, тем более — в ядерном варианте, распад колониальной системы и возрастание экономического неравенства между развитыми и развивающимися странами, экологический кризис, опасность использования изобретаемых технологий во вред человечеству. Перечисленные глобальные проблемы можно решить лишь общими усилиями всех стран, народов, государств, иных публичных, а также частных институтов, индивидов и мирового сообщества. При этом главное бремя в их решении и ответственность за это ложится на успешные страны и их население. Для повышения эффективности этих усилий путем придания им системного и скоординированного характера и были сформулированы права третьего поколения как притязания людей на поддержку мирового сообщества. Эти права К. Васак предложил именовать правами солидарности, поскольку они призваны преодолеть автономию отдельных индивидов, конкурирующих между собой, и обеспечить социальную солидарность, что позволит людям полностью раскрыть свой потенциал посредством совместного участия в социальной жизни различных сообществ, к которым они принадлежат.

В их число, по мнению Васака, входят право народов освободившихся стран на развитие, т. е. не только на сохранение самобытности, но и на достойные условия жизни, что предполагает встречные обязанности как публичной власти самих соответствующих государств, так и международного сообщества; права на мир, на пользование всеобщим культурным наследием и техническими достижениями человечества, на благоприятную окружающую среду и на гуманитарную помощь и защиту. Как видно, права третьего поколения — это права народов и отдельных индивидов, наименее благополучных в экономическом и культурном отношениях. Их выделение представляет собой экстраполяцию прав первого и второго поколений (среди прав третьей волны имеются аналоги тех и других) на взаимоотношения крупных общностей. Их реализация действительно требует высокой степени солидарности — солидарности всего человеческого сообщества. По данной причине такая реализация невозможна без активного участия в ней международного права и межгосударственных объединений.

Однако на сегодняшний день комплексного отражения права третьего поколения ни в международном праве, ни в национальных конституциях не имеют. В юридической литературе подчас само их существование в качестве прав ставится под сомнение ввиду их всеобъемлющего и неопределенного характера, что создает трудности их юридизации. Тем не менее в ряде документов как международного, так и внутреннего права данные права признание получили.

В наибольшей степени это относится к праву на благоприятную окружающую природную среду. Например, ст. 24 Африканской хартии прав человека и прав народов от 26 июня 1981 г. провозглашает, что все народы имеют право на общее удовлетворительное состояние окружающей среды, благоприятное для их развития.Согласно ст. 11 Дополнительного протокола к Американской конвенции о правах человека в сфере экономических, социальных и культурных прав (Сан-Сальвадорский протокол) от 17 ноября 1988 г. каждый имеет право жить в здоровой окружающей среде.В Конвенции о защите прав человека и основных свобод от 4 ноября 1950 г. право на благоприятную окружающую среду явно не выражено. Однако ЕСПЧ исходит из того, что серьезное загрязнение окружающей среды или высокий уровень шума может неблагоприятно сказаться на благополучии индивида, его частной и семейной жизни, препятствовать ему пользоваться собственным жилищем, а также уменьшить стоимость собственности и привести к невозможности ее продажи, т. е. фактически к ее частичной экспроприации, что нарушает обязательства государства в рамках ст. 8 Конвенции (право на уважение частной и семейной жизни) и ст. 1 Протокола № 1 к Конвенции (защита собственности).

Перестало быть редкостью провозглашение права на благоприятную окружающую среду в конституциях национальных государств, принятых в последние десятилетия. Оно провозглашается и обеспечивается системой гарантий в конституциях Российской Федерации 1993 г. (ст. 42), Бразилии 1988 г. (ст. 225), Республики Хорватии 1990 г. (ст. 69), Монголии 1992 г. (ст. 16), в Хартии основных прав и свобод Чехии 1991 г. (ст. 35), во французской Хартии окружающей среды 2004 г., в Конституции Кыргызской Республики 2010 г. (ст. 10) и т. д.

В документах международного права уделяется заметное внимание и иным правам третьего поколения: на развитие, мир, доступ к мировому культурному наследию. Так, Резолюцией 41/128 Генеральной Ассамблеи ООН от 4 декабря 1986 г. была одобрена Декларация о праве на развитие. Данное право провозглашается в ней как неотъемлемое право человека, в силу которого каждый человек и все народы имеют право участвовать в таком экономическом, социальном, культурном и политическом развитии, когда могут быть полностью осуществлены все права человека и основные свободы, а также содействовать ему и пользоваться его благами (п. 1 ст. 1). «Государства должны… обеспечить, в частности, равенство возможностей для всех в том, что касается доступа к основным ресурсам, образованию, здравоохранению, питанию, жилью, занятости и справедливому распределению доходов… Должны быть приняты эффективные меры по обеспечению активной роли женщин в процессе развития. В целях ликвидации всех социальных несправедливостей должны быть проведены соответствующие экономические и социальные реформы». В отношении права народов на развитие в п. 2 ст. 4 Декларации подчеркивается: в дополнение к усилиям, предпринимаемым развивающимися странами, необходимо эффективное международное сотрудничество в предоставлении этим странам средств и возможностей для ускорения их всестороннего развития.

Права третьего поколения провозглашаются в международном праве не только в декларациях, но и в договорных нормах регионального характера. Так, Американская конвенция о правах человека 1969 г. содержит право на прогрессивное развитие (ст. 26). В Африканской хартии прав человека и народов 1981 г. имеются нормы о праве народов на экономическое, социальное и культурное развитие (ст. 20, 22), на равноправный доступ к общему наследию человечества (ст. 22), на национальную и международную безопасность и мир (ст. 23). Арабская хартия прав человека 2004 г. провозглашает право народов на свободно ими определяемое экономическое, социальное и культурное развитие (ст. 2).

Своеобразным проявлением права на свободное развитие, обусловленным солидарностью, можно считать и декларирование в конституциях ряда государств прав языковых, национальных, религиозных и иных меньшинств. Так, Конституция Болгарии в ст. 36 подтверждает право граждан, для которых болгарский язык не является родным, изучать свой родной язык и пользоваться им.

Одним из проявлений права на развитие, в том числе на конституционном уровне, стало также повышение внимания и заботы по отношению к людям, страдающим различными заболеваниями, к их специ­фическим правам, проблемам — с целью их интеграции в общество. В данной связи заслуживает внимания признание международными и наднациональными организациями, а также целым рядом современных государств особого статуса, причем в некоторых странах — статуса государственного языка, жестового языка глухих. Так, в 1988 и в 1998 гг. были приняты две резолюции Европарламента о жестовых языках глухих, которые призывали страны — члены Евросоюза официально признать национальные жестовые языки. В 2006 г. Генеральной Ассамблеей ООН принята Конвенция о правах инвалидов, в которой упомянуто в том числе признание, поощрение к использованию и содействие в использовании в официальной сфере жестовых языков.

Гарантии использования глухими людьми языка жестов закреплены в законодательстве ряда государств, причем в некоторых — на конституционном уровне. Например, в соответствии с параграфом 17 Конституции Финляндии 1999 г. право тех, кто пользуется языком жестов, должно регулироваться законом. Аналогичные нормы имеются в конституциях Португалии, Венесуэлы, Австрии, Кении. Согласно ст. «О» Конституции Венгрии 2011 г. Венгрия не только защищает язык жестов для глухих и слабослышащих, но признает его частью венгерской культуры. В Новой Зеландии (с 2006 г.) и Исландии (с 2011 г.) язык жестов имеет статус одного из государственных языков.

Особый аспект содержания права на развитие составляют права человека, их гарантии и ограничения, связанные с научно-техническим прогрессом. Именно он обусловил, например, появление в конституциях информационных прав и свобод (на информацию, ее свободный поиск, производство и распространение), углубление содержания традиционных прав и свобод (например, конституции стали провозглашать не только тайну переписки, но и тайну коммуникаций в целом, подразу­мевая также тайну телефонных, телеграфных и электронных сообщений). К концу ХХ в. появляются права, вызванные стремлением не допустить влияния вредных последствий научно-технического прогресса на человека. Так, Конституция Португалии гарантирует сохранение генетической индивидуальности человека, в частности в ходе создания, развития и использования технологий и в ходе научных экспериментов (ст. 26). Конституция Швейцарской Конфедерации 1999 г. в ст. 119 устанавливает, что человек должен быть защищен от злоупотреблений при осуществлении зачатия с медицинской помощью и от генной инженерии, а также запрещает любую форму клонирования и вмешательство в генотипы гамет и человеческих эмбрионов. Статья III Конституции Венгрии 2011 г. запрещает евгеническую практику и репродуктивное клонирование людей. Конституции ряда стран (например, Португалии в ст. 35, Польши в ст. 51) провозглашают и гарантируют право на защиту персональных данных. Стремление облегчить страдания неизлечимо больных людей в условиях технологизации обусловило активизацию обсуждения целесообразности признания не только права на жизнь, но и права на «достойную смерть», т. е. на эвтаназию.

Итак, развитие каталога прав человека во многом определяется вектором нарастания в обществе солидарности. Как справедливо отмечается в литературе, солидарность в широком смысле проявлялась в концепции и содержании прав человека как таковой. Она подразу­мевалась правами и первого (взаимное признание и уважение членами сообщества свободы друг друга), и второго (ответственность государства и институтов гражданского общества за обеспечение каждому человеку достойных условий жизни) поколений, которым в разной степени присущи «коллективное измерение» и определенный «минимум солидарности». На значительно более высокий уровень социальную солидарность в сфере прав и свобод поднимают права третьего поколения. Тем самым получил признание тезис о том, что именно солидарность в современном мире становится главной гарантией самореализации и свободы личности.

Вторым магистральным направлением эволюции прав человека выступает расширение круга обладателей конституционных прав.Так, в американских государствах индейцы и бывшие рабы были уравнены (или почти уравнены) в правах с прочими гражданами, а повсеместно — значительно возросло число обладателей политических, прежде всего избирательных, прав в связи с постепенным смягчением или отменой различных цензов (возрастного, имущественного, гендерного, образовательного и т. д.). Например, в тех же США в 1865 г. XIII поправка отменила рабство, в 1870 г. поправка XV к Конституции наделила избирательными правами афроамериканцев. В 1920 г. поправка XIX предоставила избирательные права женщинам. В 1964 г. поправкой XXIV был отменен избирательный налог. В 1971 г. поправка XXVI снизила возрастной ценз активного избирательного права до 18 лет.

Развитие институтов гражданского общества, а также чрезвычайно активизировавшаяся в ХХ в. миграция населения вызвали уменьшение разрыва в статусе граждан и иностранцев, т. е. различий между правами человека и правами гражданина. В настоящее время такое различие в большинстве демократических государств допускается лишь в сфере участия в осуществлении государственной власти. При проведении же местных выборов все больше и больше стран предоставляют избирательные права иностранцам — как правило, на основе взаимности согласно международным договорам и (или) при удовлетворении иностранцев ряду условий, предъявляемых законом. Признание за иностранцами избирательного права на местных выборах прямо провозглашает Конституция Испании 1978 г. (ч. 2 ст. 13). Положение, обязывающее государства — члены Европейского союза предоставлять как активное, так и пассивное избирательное право постоянно проживающим на их территории гражданам других стран ЕС на тех же условиях, что и своим гражданам, содержит Договор об учреждении Европейского сообщества (ст. 19), ставший составной частью Маастрихтского договора о Европейском союзе 1992 г. После его принятия конституции ряда стран — членов ЕС внесли в свои конституции соответствующие изменения. Так, Конституция Французской Республики в ст. 88-3 устанавливает, что при соблюдении принципа взаимности и в соответствии с условиями Договора о Европейском союзе право голоса и право быть избранным на муниципальных выборах могут быть предоставлены только гражданам этого Союза, проживающим во Франции. Эти граждане, однако, не могут осуществлять функции мэров и их заместителей, участвовать в назначении выборщиков сенаторов.

Тенденция расширения круга субъектов прав человека наблюдается также во все более активно проникающей из религиозно-этической сферы в правовое поле проблемы защиты права на жизнь нерожденных детей. Речь идет о развитии законодательства и судебных спорах, связанных с искусственным прерыванием беременности, с особой заботой о здоровье беременных женщин и вынашиваемых детях, с искусственным оплодотворением.

Зашита прав нерожденных детей проявляется прежде всего в том, что аборты без медицинских показаний разрешены в значительном количестве государств только в пределах первых трех-четырех месяцев беременности. Исходя из этого следует, видимо, констатировать, что именно с этих сроков беременности законодательство соответствующих государств косвенно признает за плодом право на жизнь. Впрочем, в некоторых странах такой подход получил непосредственное отражение в позитивном праве. Например, законодательство американского штата Оклахома признает плод жизнеспособным и обладающим поэтому правом на жизнь с 24 недель.

Но существуют страны, где без медицинских показаний очень ограниченного круга аборты запрещены на любом сроке беременности. Это исламские государства, Польша, Ирландия. Соответственно, в этих государствах право на жизнь признается с момента зачатия. В Ирландии такой подход выводится из конституционной нормы, содержащейся в параграфе третьем ст. 40 Конституции: «Государство признает право на жизнь нерожденного». Однако подобная норма имеется и в Конституции Словацкой Республики 1992 г., где аборты не запрещены. Тем не менее Конституция данного государства провозглашает, что «человеческая жизнь достойна охраны еще до рождения» (п. 1 ст. 15). Конституция Словении 1991 г. при регулировании того же круга проблем делает иной акцент, устанавливая, что «решение о рождении ребенка принимается свободно. Государство гарантирует возможности для свободного принятия этого решения и создает условия, которые позволяют родителям принимать решения о рождении детей» (ст. 55). Как видно, данное государство ставит перед собой цель содействовать реализации права быть рожденным не путем запрета абортов, а иными, косвенными, средствами социального характера. Такой подход заслуживает признания как в наибольшей степени сочетающий права на жизнь и на свободное решение вопросов о рождении детей.

Следует отметить, что защита права на жизнь еще не рожденного ребенка включает и иные, помимо абортов, аспекты, получившие отражение в судебной практике. Например, в 2004 г. в штате Оклахома за убийство была осуждена женщина, родившая мертвого ребенка в результате употребления наркотиков в период беременности.

Стремление защитить право на жизнь нерожденных детей проявляется и в осторожном развитии законодательства об искусственном оплодотворении. Так, в Хорватии одним из наиболее резонансных дел, рассмотренных Конституционным судом в последние годы, стало дело о конституционности принятого в 2009 г. Закона о медицинском оплодотворении. Данный закон был оспорен в Конституционном суде Президентом Хорватии, а также рядом организаций по защите прав женщин и одним из депутатских клубов (так именуются в парламентском праве Хорватии объединения депутатов на партийной основе). По их мнению, ограничение имплантации лишь тремя эмбрионами и легализация замораживания остальных эмбрионов негуманны и противоречат Конституции Хорватии. Данный запрос был во многом обусловлен тем, что католическая церковь, пользующаяся в хорватском обществе огромным влиянием, в 2005 г. объявила искусственное оплодотворение преступлением. Интересно, что Конституционный суд Хорватии до настоящего времени так и не принял решение по вопросу об оценке конституционности Закона о медицинском оплодотворении, приостановив производство по данному делу на основании принципа самоограничения, которым должен руководствоваться орган конституционного контроля, когда «когда речь идет о чувствительном вопросе, который влияет на личную жизнь, касается проблем мировоззрения… если очевидно, что демократическое обсуждение этого вопроса все еще продолжается и… парламент не сказал своего последнего слова, то Суд не должен вмешиваться своим решением в оживленную дискуссию. Он должен тщательно следить за ее развитием и решить, требуется ли вмешательство или не связываться с этим».

Третьим направлением развития прав человека, свидетельствующим об укоренении в обществе начал солидарности, явилось укрепление и разрастание системы их гарантий. Речь идет в первую очередь о становлении в ХХ в. международной системы защиты прав человека, которая дополнила внутригосударственные механизмы такой защиты.

Разумеется, начало формированию международных гарантий прав человека было положено значительно ранее. Начиная с позднего Средневековья заключались международные договоры, целиком, а чаще — частично регламентировавшие отдельные права и (или) их гарантии также имели место отдельные судебные процессы, осуществляемые образованными ad hoc судебными органами, состоящими из представителей нескольких государств. Так, упоминавшийся уже Вестфальский мирный договор 1648 г. гарантировал свободу вероисповедания, Женевская конвенция 1864 г. устанавливала гарантии гуманного обращения с ранеными, военнопленными и мирным населением в ходе военных действий.

Первым же международным процессом, осуществленным международным трибуналом ad hoc, был процесс 1474 г. над «кровавым губернатором» города Брейзах великого герцогства Баденского Петера фон Хагенбаха. Дело рассматривал чрезвычайный трибунал, образованный эрцгерцогом Австрии и состоявший из 28 судей, назначенных горожанами Блейзаха и соседних городов, относившихся к разным государствам. Суд признал Хагенбаха виновным в убийствах, незаконных конфискациях имущества, нарушении присяги и ряде других преступлений и приговорил к смертной казни.

Однако как система международная защита прав человека складывается только после Второй мировой войны, ужасы и причины которой сделали очевидным то обстоятельство, что предотвратить новые вой­ны необходимо, иначе человечество обречено на самоистребление, что сделать это можно лишь совместными усилиями государств и что среди гарантий предотвращения войн главной является обеспечение прав человека. Их защита и развитие невозможны без социальной солидарности во всемирном масштабе. Исходя из этого в рамках ООН и наднациональных структур (Совета Европы, Европейского союза, СНГ, Организации американских государств, Лиги арабских государств, Африканского союза) приняты упомянутые выше документы, регламентирующие права и свободы человека и гражданина и их юридические гарантии, а также складывается международная и наднациональная юстиция, олицетворяющая «универсальную юридическую (судебную) совесть» и «обещание справедливости (правосудия)». Одновременно со становлением международной системы защиты прав человека гарантии таких прав упрочиваются с развитием конституционализма и на национальном уровне конституционно-правового регулирования.

В частности, во многих странах отменена или не применяется смертная казнь. Почти 90 стран мира в настоящее время смертную казнь отменили полностью. Это, например, Австралия, Австрия, Азербайджан, Армения, Бельгия, Болгария, ФРГ, Грузия, Дания, Исландия, Испания, Италия, Латвия, Литва, Молдова, Нидерланды, Норвегия, Польша, Португалия, Словакия, Словения, Франция, Чехия, Швейцария, Швеция, Эстония, Ангола, Мозамбик, Намибия, ЮАР. Причем в последние годы такой запрет все чаще провозглашается в конституциях: например, в п. 2 ст. 15 Конституции Словацкой Республики 1992 г., в ст. 17 Конституции Словении 1991 г., в ст. 10 Конституции Швейцарии 1999 г., в ст. 66-1 Конституции Франции (статья включена в текст Конституции в 2007 г.). За совершение преступлений в военное время смертная казнь сохранена чуть более чем в десяти странах, например в Греции, в Непале, на Мальте, в Аргентине, Бразилии, Израиле, Канаде, Мексике. Ряд стран смертную казнь сохранил в законодательстве, но не применяет на практике уже несколько десятилетий. Их около двух десятков. Это, например, Чили, Республика Конго, Гватемала. Наконец, чуть более 80 стран применяют смертную казнь за общеуголовные преступления. Среди них США (смертная казнь предусмотрена и федеральным законодательством, и законодательством 36 штатов), Вьетнам, Куба, Афганистан, Индия, Индонезия, Китай, Северная Корея, Южная Корея, Кувейт, Пакистан, Япония, большинство африканских государств (Замбия, Кения, Нигерия и др.), все арабские страны (Египет, Ливия, Иордания, Ирак, Иран, Сирия, Объединенные Арабские Эмираты и др.).

Следует отметить, что компенсирующей мерой, своеобразным выражением неоднозначной реакции ряда государств на требование международного права о запрете смертной казни явилось установление в ряде стран «настоящего» пожизненного лишения свободы («life means life» sentence), т. е. без права помилования и пересмотра приговора по отбытии части наказания — разумеется, в качестве исключительной меры наказания за совершение особо тяжких преступлений против жизни. Однако реакцию на данное установление со стороны международного сообщества нельзя назвать положительной.

9 июля 2013 г. Большая палата ЕСПЧ вынесла постановление по делу «Винтер (Vinter) и другие против Великобритании», в котором постановила, что отсутствие в законодательстве Англии и Уэльса эффективного механизма реализации возможности помилования или пересмотра решения суда о назначении меры наказания в виде пожизненного тюремного заключения с учетом прогресса, заключенного на пути социальной реабилитации, является ее нарушением. Соответственно, ЕСПЧ пришёл к выводу, что решение приговорить истцов к пожизненному тюремному заключению без возможности его пересмотра в качестве меры наказания за совершенные ими преступления не соответствовало ст. 3 Конвенции. Тем самым ЕСПЧ сделал следующий (после признания неприемлемости в цивилизованном обществе смертной казни) шаг в сокращении пространства «нулевой» солидарности, обратив внимание на то, что каждый человек имеет не только право на жизнь, но и на духовное развитие, а также признавая реабилитацию осужденного в качестве первоочередной и универсальной цели наказания с учетом того, что отсутствие надежды на освобождение делает преступников еще более агрессивными и опасными, снижая вероятность раскаяния.

Укрепление гарантий прав человека проявилось также в том, что конституционные требования к государству, позиционирующему себя как правовое, стали более жесткими и разветвленными. Например, правовое государство в соответствии с современными представлениями о нем может вторгаться в жизнь граждан лишь в том случае, если они сами, а также институты гражданского общества не могут обеспечить баланс и эффективность решения тех или иных проблем (принцип субсидиарности, провозглашенный, например, в Преамбуле Конституции Республики Польша); запрещает возлагать на человека обременения, не предусмотренные Конституцией, международным договором или законом (ч. 2 ст. 31 Конституции Польши); разрешает ограничение наиболее важных прав текущим законодательством только в том случае, если это допускается в отношении конкретного права самой конституцией (п. 1 ст. 19 Основного закона ФРГ), а также при соблюдении принципов неотменяемости и пропорциональности (ст. 34 Конституции Швейцарии 1999 г.); должно обеспечить стабильность правового положения населения (принцип веры и доверия).

Принцип неотменяемости конституционных прав при установлении их ограничений текущим законодательством получил наиболее четкое выражение в ст. 19 Основного закона ФРГ: ограничивающий закон не должен затрагивать существо права, т. е. сводить его на нет, отменять его. В российской юридической литературе отмечалось, что данная конструкция удачна с точки зрения гарантированности конституционных прав от злоупотреблений законодателя. Следует, однако, отметить, что Конституционный Суд РФ выражал позицию, аналогичную приведенной формулировке Основного закона ФРГ: «В тех случаях, когда конституционные нормы позволяют законодателю устанавливать ограничения конституционных прав, он не может осуществлять такое регулирование, которое посягало бы на само существо того или иного права и приводило бы к утрате его реального содержания. Российская исследовательница В. В. Лапаева полагает, что, сформулировав данную позицию, Суд не превысил полномочия и не исказил норму ч. 3 ст. 55 Конституции РФ, в которой отсутствует указание о недопустимости таких ограничений конституционных прав законодателем, которые ведут к ликвидации права. В. В. Лапаева полагает, что в этом нет необходимости, поскольку норму ч. 3 ст. 55 Конституции РФ следует толковать во взаимосвязи с ч. 2 ст. 55, которая запрещает отмену прав и свобод. Такую позицию следует признать вполне обоснованной.

Усиление требовательности конституционного законодательства, доктрины и судебной практики к государству получило также отражение в признании принципа веры и доверия, нашедшего широкое распространение в западной конституционно-правовой доктрине, а также некоторое отражение в конституциях и судебной практике. Данный принцип означает недопустимость произвольного, неожиданного и резкого изменения к худшему правового статуса лиц, поскольку субъектам прав необходима юридическая стабильность. Поэтому однажды предоставленные законодательством права не могут быть отменены государством без очевидной необходимости, притом отменены внезапно, без переходного периода. Иными словами, любое лицо должно быть уверено в стабильности своего статуса — с тем, чтобы на основе имеющихся у него на сегодняшний день прав предвидеть последствия своего поведения, строить планы и быть уверенным, что государство не помешает их осуществлению путем ограничения этих прав или возложения новых обязанностей.

В конституциях принцип веры и доверия получает отражение в форме установления правил ограничения прав в текущем законодательстве. Так, Конституция Швейцарии 1999 г. предписывает, что «каждое лицо имеет право на исключающее произвол добросовестное обращение со стороны государственных органов» (ст. 9), ограничения же основных прав «нуждаются в законном основании»; при этом такие ограничения «должны быть обоснованы публичным интересом или защитой основных прав третьих лиц» (ст. 36).

Принцип веры и доверия утверждается и в судебной практике. Так, постановлением пленума Конституционного суда Испании от 13 декабря 2001 г. № 234/2001 был признан противоконституционным закон, лишивший производителей, пользовавшихся освобождением от налога при покупке сырья, данной привилегии, причем поскольку производители были обязаны платить указанный налог со дня вступления закона в силу, он распространялся на ранее приобретенное ими сырье, находящееся к началу действия закона на их складах или переработанное. Суд счел, что законом нарушен неписаный конституционный принцип веры и доверия: его нарушение состоит в неожиданном, с точки зрения разумного человека, изменении законодательства в сторону ухудшения положения частных лиц. Дело было рассмотрено по запросу Палаты по административным спорам Верховного суда Каталонии, которая поставила перед Конституционным судом Испании вопрос о нарушении новым законом принципа веры и доверия, ссылаясь на то, что налогоплательщик должен иметь возможность заранее оценить налоговую «стоимость» своей предпринимательской деятельности, т. е. успеть завершить дела, начатые до изменения законодательства, ухудшающего его положение. Конституционный суд Испании в своем постановлении заявил, что принцип веры и доверия защищает граждан, согласовывающих свою экономическую деятельность с действующим законодательством, от таких изменений нормативных актов, которые разумный человек не может предвидеть заранее. В данном случае предприниматели не могли ожидать обложения налогом сырья, все операции с которым завершились до вступления в силу нового закона, и не располагали достаточным временем для того, чтобы предотвратить применение к ним оспариваемой нормы. При этом, как отметил Конституционный суд Испании, законодатель никак не обосновал свои действия, и, таким образом, нарушение принципа веры и доверия не было оправдано защитой иных конституционных ценностей. В связи с указанными обстоятельствами закон был признан неконституционным.

Конституционный Суд РФ также неоднократно подчеркивал свою приверженность принципу веры и доверия, указывая что изменение законодателем ранее установленных правил должно осуществляться таким образом, чтобы обеспечивалось поддержание доверия граждан к закону и действиям государства, чтобы не допускалось произвольных изменений законодательства и существовала предсказуемость законодательства и правоприменения. Участники соответствующих правоотношений должны быть уверенными в неизменности приобретенных прав, действенности их государственной защиты, т. е. в том, что приобретенное ими на основе действующего законодательства право будет уважаться властями и будет реализовано. Изменение же законодателем ранее установленных условий, оказывающее неблагоприятное воздействие на правовое положение граждан, не должно осуществляться произвольно, оно должно быть обусловлено важными и очевидными причинами при предоставлении населению разумного переходного периода — с тем, чтобы адаптироваться к изменениям.

Нельзя, однако, сказать, что приверженность данному принципу демонстрируют российские законодатели. Ярким примером его нарушения явился Федеральный закон от 22 августа 2004 г. № 122-ФЗ, установивший монетизацию льгот и не обеспечивший механизмов сохранения уровня социальной защиты граждан. Нарушают принцип веры и доверия также нестабильность законодательства — налогового, пенсионного, уголовного, уголовно-процессуального.

Разрастаются в течение ХХ в. и институциональные гарантии прав человека — как судебные, так и несудебные: в процессе развития мирового конституционализма возник целый ряд новых институтов, направленных на защиту прав человека. Это омбудсманы, органы конституционной и административной юстиции, выступающие новыми механизмами самоограничения публичной власти, т. е. проявлениями солидарности политической элиты с населением. Данные гарантии появились под воздействием ряда причин, немаловажной из которых явилась социализация государства, усилившая его позиции и влияние на жизнь человека и поставившая под угрозу главное достижение первого этапа развития конституционализма: ограничение государственной власти. Потребовались дополнительные разветвленные механизмы, чтобы отказ от минималистического государства не привел к утверждению государства — старшего брата.

Тем не менее увеличение уровня требований к государству и его обязательств по защите прав и свобод проявляется и в том, что наряду с судебными гарантиями прав человека в конституциях и текущем законодательстве все больше внимания стало уделяться материальным и несудебным институциональным гарантиям. Причина активизации материальных гарантий заключается в том, что судебные (а также иные институциональные) гарантии, как правило, могут быть задействованы в случаях уже имевшего места нарушения прав или непосредственной угрозы такого нарушения. Материальные же гарантии, требующие финансовых затрат, предназначены для позитивной помощи человеку в реализации его прав и предотвращения их нарушений. Сегодня общепризнано, что материальные гарантии являются неотъемлемым элементом механизма охраны прав человека, причем не только новых, но и классических (участие государства в финансировании выборов, обучение персонала учреждений в части обращения с лицами, находящимися «под контролем государства», содействие развитию транспорта и иных средств коммуникации и т. п.). По причине того, что без материальных гарантий в современных условиях ни одно право не может быть эффективно реализовано, различие между негативными и позитивными правами человека в настоящее время становится все более и более условным, на что обращалось внимание в конституционно-правовой литературе.

Наконец, для конституций последних десятилетий характерно также возрастание массива гарантий прав меньшинств и иных слабозащищенных слоев населения. Они развиваются в русле эволюции всех видов конституционных прав и свобод: в сфере личных прав — путем укрепления гарантий «права быть другими», чем большинство; в виде социальных прав как прав второй волны; в форме разработки повышенных гарантий прав уязвимых слоев населения быть представленными и самим участвовать в управлении; посредством признания прав третьей волны, прежде всего — прав народов на сохранение, мир, безопасность и развитие. Как видно, гарантии прав меньшинств действуют в рамках обеспечения классических прав (свободы вероисповедания, мысли, мнений, убеждений и слова), а также в рамках признания и обеспечения законодательством новых аспектов многих классических прав: права на жизнь, достоинство, неприкосновенность частной жизни (право на однополые браки и иные союзы, на смену пола). Так, однополые браки разрешены в настоящее время в 13 странах. Право на изменение пола в конституциях отражения не получило, однако признается судебной практикой. Например, Европейский суд по правам человека трактует его как элемент права на неприкосновенность частной жизни, личной и семейной жизни. Право на прайвеси, право лица жить как хочется, не опасаясь огласки, право на уважение частной жизни, как отметил ЕСПЧ, включает в себя и право на установление и поддержание отношений с другими людьми, особенно в эмоциональной сфере, с целью развития и реализации собственной личности.

Укрепление гарантий прав уязвимых слоев населения происходит подчас через ограничение сферы действия такого классического принципа конституционализма, как равноправие — если, несмотря на провозглашение данного принципа в конституциях и текущем законодательстве, в реальной действительности он не работает. Данная проблематика будет исследована в настоящем параграфе чуть ниже.

Итак, конституционный принцип неотчуждаемости прав человека в процессе мирового конституционного развития заметно укрепился. С другой же стороны, данный принцип подвергается в конституциях второй и третьей волн ощутимым ограничениям. Речь идет о целом ряде дополнительных ограничений и обременений, возлагаемых в настоящее время на обладателей конституционных прав. Представляется, что в большинстве случаев установление таких ограничений обусловлено соображениями социальной солидарности, т. е. стремлением наладить совместную жизнь людей в общества, а именно социализацией, стремлением общими усилиями справиться с угрозами терроризма, сохранить окружающую природную среду, обеспечить нормальное движение транспорта и т.п. Данному выводу соответствует практика ЕСПЧ, который лишь очень немногие права трактует как абсолютные, т. е. не подлежащие ограничениям. Большинство же прав и свобод, гарантированных Европейской конвенцией о защите прав человека и основных свобод, может быть ограничено, поскольку плюрализм и демократия основаны на компромиссе и требуют от людей и социальных групп различных уступок, чтобы гарантировать права другим людям и социальным группам, а тем самым — стабильность общества в целом и защиту своих собственных прав.

Активизация ограничений прав имеет множество проявлений. Прежде всего обращает на себя внимание такое новое явление, как устанавливаемая рядом конституций допустимость ограничения прав и свобод не только законом, но и подзаконными актами. Так, в соответствии со ст. 36 действующей Конституции Швейцарии любое ограничение любого основного права может быть оправдано соображениями защиты не только какого-либо основного права других лиц, но и публичного интереса. При этом швейцарская Конституция в принципе допускает введение ограничений прав и свобод не только законами, но и подзаконными актами, запрещая лишь ограничения, вообще не основанные на правовых нормах (только значительные ограничения конституционных прав могут предусматриваться лишь законом). В частности, именно закон должен устанавливать случаи серьезной, прямой и неизбежной опасности, которые только и могут выступать основаниями наиболее существенного ограничения прав и свобод.

При этом количество ограничений прав человека, установленных в текущем законодательстве, настолько велико и продолжает возрастать, что это вызывает тревогу как в научной среде, так в общественном мнении. «Против наших прав ведется спокойная, но безжалостная война… Каталог вторжений в нашу свободу просто шокирует, если мы попытаемся его составить и критически оценить», — заявляет современная английская исследовательница Х. Кеннеди.

Все чаще ограничениям в современных конституциях подвергается право частной собственности. Это обусловлено преодолением идеализации, односторонне положительной оценки института частной собственности: она является причиной экономического и социального неравенства между людьми, порождает социальные конфликты, привела в конечном счете к образованию государства, которое не только (а иногда и не столько) стало регулировать конфликты, сколько выражать интересы собственников. Стремление преодолеть названные недостатки института частной собственности вызвало признание за ней социальной функции и конституционное закрепление данной функции. Социальная функция собственности предполагает наличие у собственника целого ряда как чисто правовых, так и моральных обременений и ограничений, связанных со стремлением авторов конституций заставить институт частной собственности служить не только эгоистическим интересам собственника, но и интересам общества. Как справедливо замечает профессор В. Е. Чиркин, «вместо прежнего тезиса о «священной и неприкосновенной» частной собственности (французская Декларация прав человека и гражданина 1789 г.) в конституциях появились формулировки: «собственность обязывает», «частная собственность должна служить общественным интересам, общей пользе». С концепцией социальной функции частной собственности связаны и признанная теперь возможность национализации частной собственности, тарифное регулирование, меры против монополизации рынка и многие другие ограничения прав собственника со стороны государства».

Социальная функция собственности впервые была закреплена в Веймарской конституции, употребившей формулу «собственность обязывает» и установившей, что ее использование должно одновременно служить общему благу (ст. 153). Данное положение воспроизведено в ст. 14 Основного закона ФРГ. Социальная функция собственности прямо упоминается или подразумевается целым рядом действующих конституций, принятых во второй половине ХХ в. Так, ст. 42 Конституции Италии 1947 г. устанавливает, что «частная собственность признана и гарантирована законом, который определяет способы ее приобретения, использования и пределы с целью обеспечить ее социальную функцию и сделать ее доступной для всех». Согласно ст. 29 Конституции Японии 1946 г. «право собственности определяется законом, с тем чтобы оно не противоречило общественному благосостоянию». В соответствии с п. XXIII Конституции Бразилии собственность должна выполнять социальную функцию. Конституция Демократической Социалистической Республики Шри-Ланка 1978 г. запрещает собственникам средств производства эксплуатацию и гарантирует, что экономическая система страны не приведет к концентрации благосостояния и обращению средств производства во вред обществу (п. 7, 8 ст. 27). Согласно п. 3 ст. 11 чешской Хартии основных прав и свобод «собственность обязывает. Запрещается злоупотребление собственностью и ее использование вопреки всеобщим интересам, охраняемым законом, или наносящее ущерб интересам других лиц».

Социальная функция собственности получила признание и в международном праве. В частности, ст. 4 Декларации социального прогресса и развития, принятой ООН в 1969 г., гласит, что социальный прогресс и развитие требуют участия всех членов общества в производительном и общественно полезном труде и установления в соответствии с правами человека и основными свободами, а также в соответствии с принципами справедливости и социальной функции собственности таких форм собственности на землю и средства производства, которые исключают любые формы эксплуатации человека, обеспечивают равные права на собственность для всех и создают условия, ведущие к подлинному равенству среди людей.

По мере развертывания тенденции социализации эволюция права частной собственности стала проходить по линии увеличения адресованных собственнику запретов, оснований ее изъятия, а также обязанностей собственника. Все они предписываются в рамках социальной функции собственности, означающей расширение ограничений права собственности в интересах общества: для того чтобы предотвратить нарушение собственником интересов общества, на него налагаются запреты в отношении объектов своей собственности; для того чтобы обеспечить непосредственное служение собственности общественным интересам, собственник обременяется обязанностями; если же интересы собственника вступают в противоречие с наиболее значимыми интересами общества и данное противоречие невозможно устранить иными способами, допускается изъятие собственности. Что касается конституционно установленных запретов, то при осуществлении своих прав собственник не должен наносить ущерб всеобщему благосостоянию (ст. 29 Конституции Японии), окружающей среде (ст. 31 Конституции Армении 1995 г., ст. 44 Конституции Белоруссии 1996 г., ст. 46 Конституции Молдовы 1994 г., ст. 41 Конституции Румынии 1991 г., ст. 20 Конституции Словении 1991 г.), безопасности (ст. 44 Конституции Белоруссии), всеобщим интересам (ст. 47 Конституции Италии, ст. 20 Конституции Словении), историко-культурным ценностям (ст. 44 Конституции Белоруссии, ст. 20 Конституции Словении), здоровью людей (ст. 11 чешской Хартии основных прав и свобод, ст. 20 Конституции Словении), нарушать права других лиц (ст. 13 Конституции Азербайджана, ст. 31 Конституции Армении, ст. 44 Конституции Белоруссии, ст. 9 Конституции Молдовы, ст. 11 чешской Хартии основных прав и свобод). Наличие в конституциях значительного количества ограничений и обременений права собственности в рамках обеспечения выполнения ею социальной функции породило мнение о том, что собственность влечет в первую очередь обязанность и только потом право.

Но особенно настораживает ученых огромное количество преду­смотренных конституциями и текущим законодательством оснований изъятия права частной собственности. Такими основаниями могут служить государственная монополизация какой-либо экономической сферы деятельности, признание объекта права частной собственности культурно-исторической ценностью либо ограниченным или изъятым из гражданского оборота, строительство государством дорог, промышленных объектов, иных объектов общественной инфраструктуры, поддержка мелкой и средней земельной собственности и т. д. Показательной в данном отношении является Конституция Республики Пакистан 1973 г. (ст. 23, 24, 253), содержащая почти два десятка оснований изъятия частной собственности в общественных интересах. Значительное число оснований изъятия частной собственности, а подчас неопределенность их конституционных формулировок привели немецкого ученого С. Тамма к мысли о том, что «сегодня практически во всех странах возможно отчуждение собственности с любой целью».

Европейский суд по правам человека в своих постановлениях неоднократно подчеркивал значимость общественных интересов как основания отчуждения частной собственности. Например, в постановлении от 19 февраля 2009 г. по делу «Козаджиолу (Kozacioolu) против Турции» ЕСПЧ указал, что защита культурного наследия страны представляет собой законную цель, способную оправдать экспроприацию государством здания, признанного культурной ценностью. Консервация объектов культурного наследия и в соответствующих случаях их рациональное использование имеют большое значение, и их обеспечение является обязанностью публичных властей. Вместе с тем ЕСЧП указывает на необходимость придерживаться справедливого равновесия между конкурирующими общественным и индивидуальным интересами.

Опасность нарушения такого равновесия в ущерб собственникам породила контртенденцию: появление в конституциях гарантий прав собственников от необоснованной экспроприации и злоупотреблений государства. Так, ст. 73 Конституции Дании 1953 г. устанавливает, что в случае принятия законопроекта об экспроприации собственности одна треть депутатов Фолькетинга может обратиться не позже трех недель со дня принятия законопроекта с требованием не передавать законопроект на одобрение короля до проведения новых выборов Фолькетинга и повторного принятия законопроекта. Далее закрепляются особые судебные гарантии защиты прав собственника: любой вопрос, касающийся законности экспроприации и размера компенсации собственникам, может быть оспорен в суде. Слушание дел по вопросу размера компенсации собственникам может быть передано в соответствии с законом судебным органам, созданным специально для этой цели.

Из соображений солидарности, т. е. согласования прав различных социальных групп, подвергаются ограничениям и иные конституционные права. Например, свобода собраний — ограничением мест их проведения с тем, чтобы обеспечить нормальное движение транспорта, право на коллективные трудовые споры — запретом или ограничением проведения забастовок ряда категорий работников (персонал больниц и станций скорой помощи, работников правоохранительных органов и т. п.) с целью обеспечения жизненно важных интересов населения, свобода предпринимательства и договора — установлением в законе максимума рабочего времени и минимума заработной платы, а также иных стандартов достойных условий труда работников и качества продукции, недопустимостью дискриминации при приеме на работу и в процессе трудовой деятельности, а также монополизма, права курильщиков — правом на здоровый образ жизни некурящих людей и т. п.

Очень сложной проблемой ограничения прав человека по мотивам обеспечения социальной солидарности (как, впрочем, и по любым иным мотивам) является обеспечение соразмерности и обоснованности ограничений целям, ради которых они предпринимаются. Ограничения не должны быть чрезмерными, ведущими к нарушению равновесия социальной системы, где, с одной стороны, человек не должен быть винтиком, иначе система законсервируется и погрузится в стагнацию, а с другой стороны, эгоистические устремления не должны брать верх над солидарностью, иначе она (система) рухнет, взорвавшись изнутри от сотрясения бесконечными противоречиями и столкновениями различных интересов. Так, ограничения права частной собственности, с одной стороны, оправданы существованием конкурирующих с интересами собственника интересов других участников экономического процесса и членов общества вообще. С другой же стороны, они не должны подрывать высокой степени гарантированности прав собственника, являющихся основой и его личного благополучия, и рыночной экономики в целом.

Следует отметить, что стремление к согласованию различных конкурирующих интересов проявляется также в развитии текущего законодательства и судебной практики, касающихся ограничения прав и свобод. Весьма наглядный пример тому — содержание законов и судебных решений по вопросу об ограничении курения. В начале 2000-х гг. в целом ряде стран были приняты законы, ограничивающие права курильщиков. В связи с этим во многих из них последние обращались с жалобами в органы конституционного контроля, заявляя о чрезмерности ограничений. Так, принятый в 2008 г. хорватский Закон об ограничении употребления табачных изделий, запретивший, в частности, курение во всех закрытых помещениях общественного предназначения, отличался значительной гибкостью. Он предусматривал исключения, разрешив курение в специальных комнатах, соответствующих определенным требованиям. При этом первоначальная редакция закона такими комнатами запрещала оборудовать учреждения здравоохранения, образования и пенитенциарной системы. О болезненности вопроса свидетельствовало то, что уже в 2009 г. в закон были внесены поправки, разрешающие оборудование комнат для курения в пенитенциарных и здравоохранительных учреждениях. Тем не менее группа граждан обратилась в Конституционный суд Хорватии с жалобой на нарушение антитабачным законом конституционных принципов равноправия (ст. 14 Конституции) и соразмерности ограничений конституционных прав и свобод (ст. 16 Конституции). «Дело об антитабачном законе» было рассмотрено Конституционным судом Хорватии в 2012 г. Он счел, что ограничения прав курильщиков упомянутых конституционных принципов не нарушают, поскольку соразмерны целям обеспечения права на здоровый образ жизни.

Как видно, принцип неотчуждаемости прав и свобод, который никогда не трактовался буквально, с течением времени подвергается все большим ограничениям по мотивам взаимоувязывания прав различных членов общества, т. е. в условиях конфликта интересов. Значительное количество ограничений ставит под вопрос само существование данного принципа, а также уместность его провозглашения в конституциях. Представляется, однако, что отказываться от него на основании существования и разрастания ограничений прав и свобод человека и гражданина вряд ли целесообразно, поскольку он имеет огромное позитивное идеологическое и психологическое, а также юридическое значение: его функция заключается в том, чтобы сделать акцент на недопустимости произвольных ограничений свободы личности, противостоять злоупотреблениям публичной власти, способствовать тому, чтобы ограничения прав и свобод сводились лишь к самым необходимым для обеспечения прав других людей случаям. Именно неотчуждаемость прав выступает той ценностью, которой в вышеприведенных примерах руководствовались законодательство и судебная практика в поисках разумного баланса между вступающими в конкуренцию правами на жизнь и свободу, собственность, неприкосновенность частной жизни одних людей и на ряд социальных благ, охрану здоровья и безопасность других.

Еще одним направлением воздействия идеи социальной солидарности на институт основ правового статуса человека и гражданина выступает изменение содержания и такого принципа правового государства как равноправие — принципа настолько важного, что в юридической литературе его нередко характеризуют как главную идею права, воплощающую его сущность. Так же, как и конституционно-правовой статус человека и гражданина в целом, он развивается в двух противоположных направлениях. С одной стороны, конституции последнего поколения стали уделять проблемам обеспечения равноправия все более пристальное внимание, укрепляя его гарантии. Так, помимо традиционных «болевых точек», т. е. сфер (политические, трудовые, семейные отношения, сфера образования) и обстоятельств (пол, раса, национальность, убеждения, вероисповедание, имущественное или служебное положение), наиболее чувствительных и затронутых нарушениями данного принципа, некоторые конституции подчеркивают недопустимость еще целого ряда мотивов дискриминации, которые, по мнению авторов соответствующих актов, приобрели особую актуальность. Это, например, сексуальная ориентация. Запрет ограничения прав человека в зависимости от этого обстоятельства установлен в конституциях ЮАР 1996 г. (ст. 9), Эквадора 1998 г. (ст. 23), Акте о правах человека Новой Зеландии 1994 г. (ст. 3), в конституционном законодательстве большинства субъектов федерации Канады и Австралии, а также в конституциях нескольких земель Германии, штатов Бразилии, провинций Аргентины.

Кроме того, текущее законодательство ряда стран последних лет содержит гарантии равноправия независимо от еще целого ряда обстоятельств, на которые прежде не было принято обращать внимание. Это состояние здоровья, возраст и даже телосложение. Так, в ряде европейских государств (Италии, Испании, Франции, Соединенном Королевстве) в последние годы приняты правовые акты по противодействию дискриминации полных. В Соединенном Королевстве, например, с целью обеспечения и пропаганды равноправия всех людей вне зависимости от комплекции, прежде всего — недопустимости дискриминации полных людей, все телевизионные каналы обязаны обеспечивать в своих программах пропорциональное представительство худощавых, средней комплекции и полных людей. Контролирует соблюдение данного правила Комиссия по телевещательным стандартам.

Однако, с другой стороны, законодательство опять же любой страны содержит весьма многочисленные отступления от принципа равноправия, причем с течением времени их количество растет. Среди формально-юридических ограничений данного принципа следует назвать сохраняющиеся различия в правовом статусе граждан и лиц, находящихся на территории данного государства, но не имеющих его гражданства: граждане обладают в своем государстве большим количеством прав, свобод и обязанностей, чем иностранцы и лица без гражданства. Кроме того, социальные государства в своих конституциях и законах предоставляют определенные, дополнительные по сравнению с иными категориями людей, льготы и привилегии наименее защищенным слоям населения: инвалидам, малоимущим, безработным, людям старшего возраста, детям и т. п. Далее, в последние десятилетия избирательное и административное законодательство предоставляет — в виде жесткого или мягкого квотирования — льготы женщинам. Наконец, целый ряд обладателей мандатов в органах публичной власти имеют иммунитет и иные привилегии.

Как видно, правовых изъятий из сферы действия конституционного принципа равноправия немало. Их анализ вызывает следующие вопросы. Следует ли провозглашать принцип равноправия в качестве правового, если сами конституции, а тем более текущее законодательство, предусматривают столь многочисленные отступления от него? Или, может быть, от данного принципа стоит отказаться ввиду того, что юридическое равенство оказалось столь же неосуществимым, как и равенство социальное? А если его сохранение все-таки необходимо, то каковы критерии допустимости различий в правовом статусе различных лиц, т. е. ограничений принципа равноправия?

Ответ на эти вопросы попытались дать авторы уже одного из первых в мире документов конституционной значимости — французской Декларации прав человека и гражданина 1789 г., статья первая которой гласит: «Социальные различия могут быть основаны только на соображениях общей пользы». Представляется, что употребляемый Декларацией термин «социальные различия» следует трактовать широко — как включающий, среди прочих, различия правовые. Исходя из этого, согласно Декларации отступления от принципа равноправия допустимы лишь во имя обеспечения таких благ, которые в шкале социальных ценностей находятся еще выше, чем формальное равенство людей, являющееся одной из фундаментальных идей права как явления вообще и правового государства в частности — идеи, выражающей минимум социальной справедливости.

Роль принципа равноправия в обеспечении социальной справедливости и солидарности выражается вовсе не в том, чтобы сделать людей безусловно равными в правах и обязанностях, ибо «полное искоренение неравенства означает восстание против человеческой природы». Целью провозглашения равноправия является недопустимость дискриминации, т. е. различного отношения государства и права к различным людям в виде предоставления им льгот и преимуществ или, наоборот, возложения на них обязанностей или ограничений без наличия на то разумных и существенных оснований. Иными словами, как подчеркнул Конституционный Суд РФ в Постановлении от 16 июля 2007 г. № 12-П, недопустимо различное обращение с лицами, находящимися в одинаковых или сходных ситуациях, различное же обращение закона с носителями разных статусов тоже не может быть произвольно, оно допустимо, если преследует конституционно значимые цели, а используемые для достижения этих целей правовые средства соразмерны им. Как указал Федеральный конституционный суд ФРГ, «дискриминацией является дифференцированное отношение к нескольким группам людей, между которыми нет различий», выступающих заслуживающими внимания основаниями для юридической дифференциации.

В ряде конституций данная антидискриминационная суть равноправия получила дословное выражение. Так, Конституция Польши 1997 г. (ст. 32), Конституция Швейцарии 1999 г. (ст. 8) содержат по этому поводу совершенно одинаковые предписания: «Никто не может подвергаться дискриминации в политической, социальной и экономической жизни по какой бы то ни было причине» (ст. 32).

Представляется, что только в тех случаях, когда посредством применения принципа формального равноправия добиться справедливого положения вещей и отсутствия дискриминации в какой-либо сфере или по отношению к какой-либо категории людей очевидно невозможно, т. е. он оказывается явно недостаточным для этого, — только в таких случаях допустимы и даже целесообразны соразмерные отклонения от него. Обычно такие отклонения имеют место в виде предоставления повышенных гарантий уязвимым слоям населения, а именно совершения позитивных действий государства в отношении таких лиц. Поэтому прав был академик О. Е. Кутафин, считавший нарушением принципа равноправия не сам факт наличия в законодательстве отступлений от него, а лишь «установление ничем не оправданных привилегий для отдельных граждан». При этом различия в правовом статусе физических лиц должны иметь соразмерный характер, т. е. не порождать новой несправедливости. Также отступления от равноправия не могут быть индивидуальными, их следует распространять на категории лиц.

Разумеется, обозначенный критерий общественной полезности и справедливости имеет общий характер, трудно поддающийся юридизации и способный служить лишь общим ориентиром. В конкретных же случаях установления в законодательстве тех или иных льгот либо ограничений, преследующих благие цели, иногда весьма трудно предугадать их возможные последствия и соотнести масштабы их пользы и вреда. Так, развитие системы социальной поддержки слабозащищенных слоев населения вызывает подчас протест благополучной части общества, которая расценивает некоторые социальные льготы (установление квот при поступлении в учебные заведения, высокие размеры социальных пособий, а соответственно, и налогов) как необоснованные, чрезмерные, осуществляемые в ущерб более благополучным слоям населения, за их счет. Такое ущемление прав сильных в пользу слабых иногда именуется «позитивной (положительной) дискриминацией», или «дискриминацией наоборот».

Данный термин возник в США в 70-е гг. ХХ в., когда была активизирована система «положительных действий», т. е. программ государства по содействию афроамериканцам, индейцам и иным этническим меньшинствам в осуществлении ими своих прав. Это вызвало недовольство части белого населения, которое приобрело наиболее громкий резонанс в деле Бэкк против Каролинского университета. Американец европейского происхождения Алан Бэкк пытался поступить в медицинскую школу означенного университета, но был отвергнут. В то же время в школу были приняты несколько афроамериканцев, чей образовательный уровень, по мнению Бэкка, был гораздо ниже, чем у него. Зачисление афроамериканцев было осуществлено в рамках квот, установленных для них школой с целью оказания им помощи в получении образования, без которой их поступление в образовательное учреждение было крайне проблематичным. Бэкк оценил действия университета как нарушение своих прав, в частности — принципа равноправия, гарантированного поправкой XIV Конституции, и обратился в суд. Дело дошло до Верховного суда США, который систему квот в университете Каролины отменил. Однако в принципе он признал их установление допустимым как компенсацию за многолетнюю дискриминацию соответствующих слоев населения. Это решение Верховного суда общественным мнением было встречено неоднозначно. Именно тогда часть белого населения расценила его как «дискриминацию наоборот». Негативные стороны системы «положительных действий» привели к тому, что начиная с 1980-х гг. Верховный суд стал относиться к ней все более сдержанно, и в 1996 г. система квот в вузах была признана неконституционной.

Проблема допустимости отступлений от принципа равноправия в смысле сомнений в их общественной полезности затрагивает также, например, вопросы об оптимальных масштабах социальных государственных программ помощи слабозащищенным слоям населения, о целесообразности предоставления иммунитета парламентариям и ряду должностных лиц, а также о пределах такого иммунитета; о некотором ограничении личных, политических и даже социальных (на забастовку) прав военнослужащих; о лишении избирательных прав заключенных, банкротов, священнослужителей, судимых и ранее судимых лиц; об искусственном квотировании мест в выборных органах и топ-менеджменте для женщин и множество других.

Представляется, что при анализе допустимости и целесообразности установления в правовых нормах различий в юридическом статусе разных категорий лиц, в частности закрепления для отдельных из них льгот или ограничений, необходимо исходить из следующих соображений. В целом законодателю, безусловно, следует ориентироваться на принцип равноправия — как на выражение идеи минимального уровня социальной справедливости (право в принципе нередко определяют как минимум морали). При этом данный принцип предполагает, что, за исключением совершенно и очевидно необходимых случаев, все люди должны обладать одинаковым правовым статусом, т. е. иметь права, свободы и обязанности одинакового объема и содержания, а также одинаковые возможности по реализации и защите своих прав. Различия же в правовом статусе разных лиц имеют право на существование лишь постольку, поскольку их установление способно преодолеть ограниченность пользы формального равенства для обеспечения социальной справедливости, но никак не усугубить такую ограниченность и не породить новую несправедливость.

В свете изложенного представляются, например, совершенно недопустимой формулировка ст. 91 Конституции РФ, гарантирующая в силу своей неопределенности, по сути, безграничную неприкосновенность Президенту РФ, и весьма сомнительной — конституционная норма о неприкосновенности федеральных парламентариев (ст. 98), как и многие положения Федерального закона от 8 мая 1994 г. № 3-ФЗ «О статусе члена Совета Федерации и депутата Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации», предоставляющие им многочисленные льготы и преимущества в виде гарантий их деятельности.

В данной связи следует отметить, что в демократических государствах в целом наблюдается тенденция к сокращению иммунитета выборных и должностных лиц публичной власти.

Впрочем, иногда имеют место и контртенденции, которые не остаются незамеченными общественным мнением и, как правило, пресекаются судебной властью. Так, 15 января 2014 г. Конституционный суд Румынии признал неконституционным принятый в декабре 2013 г. Закон «Об иммунитетах», затрудняющий преследование публичных государственных должностных лиц. Закон обеспечивал депутатов и государственных чиновников иммунитетом от судебного преследования в делах о коррупции при исполнении ими служебных обязанностей. (следует отметить, что сразу после принятия закона с его критикой выступили США, Великобритания, Германия, Нидерланды, упрекая румынский парламент в отступлении от принципов верховенства права, прозрачности и равноправия в государственном управлении). Суд подчеркнул, что демократия, верховенство права, принцип недискриминации выступают ведущими конституционными ценностями, и никто не должен относиться к ним с пренебрежением, тем более нарушать их.

В ноябре 2013 г. международная организация Human Rights Watch призвала Йемен отменить закон 2012 г. о полном иммунитете в отношении бывшего Президента Али Абдаллы Салеха, а в Чехии Верховный суд постановил, что бывший премьер-министр Петр Нечас не вправе пользоваться иммунитетом в деле об обвинении в коррупции.

Как видно на примере перечисленных случаев, предоставление законом привилегий властям предержащим, а также масштабы таких привилегий нуждаются в весьма тщательном обосновании, поскольку способны свести на нет даже тот минимальный уровень социальной справедливости, который обеспечивается принципом формального равенства. Отступления же от конституционного принципа равноправия допустимы и даже целесообразны лишь постольку, поскольку для обеспечения социальной справедливости он оказывается недостаточным. В случаях же, когда формальное равноправие на эту цель работает, следует всемерно укреплять юридические гарантии его реализации. Законодательство в данном направлении постоянно совершенствуется, изыскивая все новые гарантии практического осуществления принципа равноправия. Примером стремления законодателя обеспечить с целью достижения наибольшей справедливости и солидарности, соблюдения принципа формального равенства может служить британский Акт о равенстве 2010 г. Он запрещает дискриминацию в зависимости от расы, пола, религиозной принадлежности, возраста, состояния здоровья, беременности, семейного положения, наличия детей, сексуальной ориентации и т. д. Особое внимание Акт уделяет обеспечению равноправия в трудовой и политической сферах, а также в сферах социального обеспечения, образования, обеспечения жильем, торговли, рекламы и услуг. При этом запрещается как прямая, так и косвенная дискриминация. Так, прямая дискриминация может выражаться в различной оплате равного труда, а косвенная — в установлении условий приема на работу, которые женщинам выполнить труднее, например требований высокого роста или низкого голоса, если только они не вытекают непосредственно из характера работы. Акт содержит запрет увольнения работника только по мотиву достижения им пенсионного возраста, а также исчерпывающий перечень оснований, позволяющих работодателю предъявлять работнику требования, касающиеся состояния его здоровья. В прочих же случаях задавать вопросы о состоянии здоровья работодатель при приеме на работу не вправе.

Последние десятилетия отмечены возрастанием внимания законодательства и общественного мнения к проблемам гендерного равенства. Изменения, происходящие в данной сфере, имеют без преувеличения эпохальный характер. Преследуя одну и ту же цель, данные изменения развиваются в двух противоположных направлениях. С одной стороны, расширяется сфера и укрепляются гарантии формального равноправия мужчин и женщин. С другой стороны, в отношении женщин законодательство ряда стран предпринимает комплекс «положительных действий» в виде установления для них новых льгот и преференций, что принцип формального равноправия, строго говоря, нарушает.

Пример приверженности формальному гендерному равноправию подал ряд европейских монархий, что проявилось в изменении в них систем престолонаследия. В Швеции (1980), Нидерландах (1983), Норвегии (1990), Бельгии (1994), Дании (2009), Люксембурге (2011) и Соединенном Королевстве (2012) новые правила наследования трона полностью уравняли права мужчин и женщин в праве такого наследования: теперь оно в перечисленных государствах осуществляется детьми монарха по праву первородства без учета пола.

Значительно более важной новеллой в процессе развития в мире гендерного равноправия стало предоставление женщинам избирательных прав в целом ряде исламских государств, которые стали последними, признавшими такие права за женщинами. Это Бахрейн (2002), Оман (2003), Кувейт (2005), Объединенные Арабские Эмираты (2006), Бутан в 2008 г. Наконец, в 2011 г. в Саудовской Аравии был принят закон, разрешающий женщинам участвовать в выборах с 2015 г. В результате стран, где женщины вообще не имеют избирательных прав, в мире практически не осталось.

Формальное равноправие полов в политической сфере специально подчеркивает целый ряд положений Конституции Швейцарии 1999 г. Примечательно в этой связи, например, употребление в ее статьях для обозначения всех должностных лиц и иных участников политического процесса соответствующих терминов как в мужском, так и в женском роде (например, председатель и председательница, гражданин и гражданка; швейцарец и швейцарка; аналогов женского рода целому ряду понятий — парламентарий, министр и т. д. — в русском языке нет).

Однако еще труднее, чем обретение формального равенства с мужчинами, оказалась для женщин реализация юридически равных с мужчинами возможностей по самореализации, социальному росту, самостоятельному повышению социального статуса, в частности — занятию топ-позиций во всех трех секторах современного социума. Даже несмотря на разрабатываемые на международном, наднациональном и национальном уровнях стратегии гендерного паритета (о которых речь пойдет чуть ниже), положение в данной сфере остается несбалансированным. Так, согласно данным Межпарламентского союза, опубликованным в 2014 г., доля женщин в парламентах всего мира составляет 19% (при значительной неравномерности данного показателя по отдельным странам: от 0% в ряде арабских, африканских и латиноамериканских государствах до 63,8% — в Руанде). Наиболее устойчиво благополучно дело с представительством женщин в парламентах обстоит в Скандинавских странах. Россия занимает по присутствию женщин 105-е место.

Такое положение вещей в условиях современной действительности, когда отпала объективная необходимость в строгом и комплексном разделении социальных гендерных ролей, представляется совершенно необоснованным, несправедливым и нерациональным, поскольку потенциал половины человечества используется не в полную силу. Таким образом, оно не только не справедливо, но и сдерживает наращивание эффективности управления.

Причин сохранения отмеченной гендерной асимметрии несколько. Отчасти это объективно несколько более низкий по сравнению с мужчинами интеллектуальный потенциал значительной части женщин, развитие которого веками — в условиях необходимости существования строго разделения гендерных ролей — сдерживалось узкими горизонтами сфер приложения данного потенциала (в результате чего природа приспособилась к социальному фактору). Но в значительно большей степени причиной более низких по факту социальных позиций женщин является инерция мышления и общественного сознания, заключающаяся в непропорциональном оказании фактического предпочтения мужчинам при проведении выборов, решении вопросов продвижения по службе и т. п., предубеждении в отношении женщин, что, разумеется, ухудшает их шансы и фактическое положение и способно неоправданно консервировать недостаточную задействованность женщин в социальном созидании еще на многие десятилетия, а то и столетия.

В связи с существованием отмеченной фактической гендерной асимметрии международное, наднациональное и национальное правовое регулирование ряда государств установило в качестве временной меры компенсирующую юридическую асимметрию противоположной направленности, имеющее целью обеспечение фактического равного доступа к участию в управлении вне зависимости от пола. Такая асимметрия заключается в отступлении от принципа формального равенства мужчин и женщин путем предоставления последним различного рода льгот — с тем, чтобы обеспечить и облегчить им реальное использование формально равных с мужчинами возможностей по занятию топ-позиций в управленческих структурах: в законодательстве многих государств в качестве временных мер установлены позитивные гарантии прав женщин, облегчающие им возможности быть избранными и назначенными на топ-позиции во всех трех секторах современной социальной действительности.

Следует отметить, что нормы трудового права определенные льготы женщинам предоставляют весьма давно. К этому общественное мнение привыкло и относится в целом позитивно. Впрочем, и их нельзя воспринимать догматически, поскольку подчас они способны перерасти в дискриминацию мужчин, а заодно и детей, о чем свидетельствует знаменитое дело Маркина.

В последние десятилетия международное право, конституции и законодательство по тем же мотивам, что с начала ХХ в. трудовое право, усилили внимание к проблемам обеспечения реального гендерного равенства высших уровнях организации управления, особенно в политической сфере, где женщины традиционно представлены крайне незначительно. Данное обстоятельство объясняется тем, что провозглашенное формально равноправие полов в реальной действительности равенства возможностей не обеспечивает. Это проявляется в том, что большинство (в Соединенном Королевстве — ⅔) женщин занято на низкооплачиваемых работах, женщины чаще, чем мужчины, подвергаются различного рода насилию, среди женщин больше безработных, женщины традиционно составляют меньшинство в сферах деятельности, которые оказывают наибольшее влияние на общество.

С учетом данных диспропорций цивилизованное государство дополняет провозглашение формального равноправия, закрепляемого с целью не допустить классическую негативную дискриминацию по признаку пола, рядом своих положительных действий в пользу женщин, представляющих по сути отступления от него, с целью воздействия на социальную реальность таким образом, чтобы обеспечить превращение провозглашенного принципа равноправия в действительность.

Следует отметить, что первоначально инициаторами преимуществ женщинам были политические партии (первыми — левые) — с целью повышения популярности среди женщин при проведении выборов. Так, партии в Скандинавских странах стали добровольно устанавливать квоты для женщин с конца 1960-х гг. В 1970–1980-е гг. квотирование прочно вошло в политическую практику Швеции, Норвегии, Финляндии, Исландии, Дании. В 1970-е гг. квоты для женщин были установлены Социалистической партией Франции, но в полном объеме они никогда не соблюдались. В Германии в 1980-е гг. почти все политические партии одобрили целевые установки на увеличение участия женщин в законодательных органах, а социал-демократическая партия приняла временные квоты на уровне 40%, подчеркнув, что после приобретения женщинами политического опыта квоты должны быть отменены. Лейбористская партия Великобритании одобрила установление разнообразных квот (при выдвижении кандидатов в избирательных округах, при формировании теневого кабинета, при формировании руководящих органов партии) на ежегодной конференции в 1989 г. (есть мнение, что гендерная политика была не последним фактором среди тех, которые в конечном счете привели лейбористов к крупномасштабной победе над консерваторами на парламентских выборах 1997 г.).

Расширению представительства женщин в управленческих структурах высшего уровня способствовало принятие ряда международных документов. Это прежде всего Конвенция ООН о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин 1979 г. Статья 4 Конвенции предусматривает принятие государствами-участниками «временных специальных мер, направленных на ускорение установления фактического равенства между мужчинами и женщинами». При этом такие временные специальные меры должны быть отменены, когда будет достигнуто реальное равенство возможностей мужчин и женщин. Важным шагом в развитии позитивных государственных действий в отношении женщин стало принятие в 1990 г. Комиссией ООН по улучшению положения женщин особых рекомендаций, устанавливающих критический 30%-ный порог, который должен рассматриваться как минимальная доля должностей руководящего характера, занимаемых женщинами на национальном уровне. Данную рекомендацию поддержала четвертая Всемирная конференция по положению женщин, организованная в 1995 г. ООН в Пекине и рекомендовавшая государствам «…принять временные специальные меры, направленные на ускорение установления фактического равенства между мужчинами и женщинами, а также меры для изменения социальных и культурных моделей, способствующих сохранению дискриминации». Именно принятие данных рекомендаций принято считать точкой отсчета распространения квот для женщин в органах публичной власти.

Инициативы ООН были поддержаны на наднациональном уровне. В 1989 г. по инициативе Совета Европы в Страсбурге был проведен семинар, посвященный вопросам «демократии, основанной на паритете». В 1992 г. по инициативе Комиссии Европейских сообществ состоялся саммит по проблемам участия женщин в правительстве. В 2003 г. Комитетом министров Совета Европы была принята резолюция, рекомендовавшая европейским странам довести присутствие женщин в органах публичной власти до 40%. Проводятся различные международные мероприятия (например, состоялось четыре конгресса женщин), создаются международные организации, например Международная демократическая федерация женщин, действующее в рамках ЕС Европейское женское лобби (European Women’s Lobby). В 2008 г. Европарламентом был утвержден представленный последней из перечисленных организаций всеобъемлющий доклад «Системы избирательных гендерных квот и их применение в Европе». В мае 2014 г. Европарламент опубликовал исследование гендерной составляющей избирательных систем 28 государств — членов Евросоюза, в котором оценил гендерное квотирование как одно из наиболее значительных инновационных изменений национального законодательства о выборах последнего времени.

Целый ряд стран развивает свое законодательство во исполнение названных рекомендаций. Изменения затрагивают уровень как конституции, так и текущего законодательства.

Так, в целях обеспечения гендерного равенства реальных возможностей в 1994 г. п. 2 ст. 3 германского Основного закона, провозглашающего равноправие мужчин и женщин, был дополнен положением о том, что «государство поощряет фактическое проведение в жизнь равноправия женщин и мужчин и содействует устранению существующих невыгод». В раздел первый Конституции Франции в 1999 г. были внесены поправки, требующие, чтобы законы страны способствовали равному доступу женщин и мужчин к получению выборных мандатов и выборных должностей (ст. 1), а также чтобы воплощению в жизнь данного принципа содействовали политические партии и группировки (ст. 4). Аналогичная норма была включена в 2003 г. в ст. 51 Конституции Италии, провозгласившую право мужчин и женщин на равный доступ к государственной службе и на занятие выборных должностей: поправка требует, чтобы республика соответствующими мерами способствовала реализации данных возможностей. Конституция Парагвая 1992 г., провозглашая равные права мужчин и женщин, обязывает государство содействовать созданию условий и адекватных механизмов реального и эффективного гендерного равенства, устранять мешающие или затрудняющие его осуществление препятствия, облегчать участие женщин во всех сферах жизни нации (ст. 48), а также способствовать доступу женщин к занятию государственных должностей (ст. 117).

С целью воплощения в жизнь упомянутых конституционных установок весьма значительное количество государств установило квоты присутствия женщин во властных структурах. Первой страной, где гендерные квоты были закреплены законодательно, была Швеция. В 1994 г. были внесены поправки в Закон о равенстве, в соответствии с которыми представительство мужчин и женщин во всех властных структурах не должно быть меньше 40%. Квоты не распространялись, однако, на профсоюзы, организации предпринимателей и частные компании.

Как отмечалось в упомянутом опубликованном Европарламентом докладе, в настоящее время более чем 60 государств мира ввели квоты применительно к национальным выборам. Это 21 из 28 стран ЕС, 14 государств Латинской Америки и Карибского бассейна, ряд государств Азии (например, Индия, Пакистан, Бангладеш, Афганистан и др.) и Африки (например, Руанда, Эфиопия, Тунис, Южный Судан, Намибия и др.), Узбекистан (с 2004 г.), Кыргызстан (с 2007 г.) и Молдова (с 2014 г.) на постсоветском пространстве. Квоты составляют от 20 до 50%.

В еще примерно 50 странах квотирование применительно к выдвижению кандидатов или соотношению избранных от партии депутатов добровольно устанавливают в своих уставах политические партии.

Типы гендерного квотирования, существующие в мировой практике, можно подразделить на законодательный и партийный, а также на гибкий и жесткий. Законодательный означает установление квот в правовых актах государства, а партийный — принятие на себя соответствующих обязательств политическими партиями. Законодательные квоты закрепляются в конституциях, законах о выборах, о политических партиях, о местном самоуправлении, о государственной службе, о компаниях и т. п. Партийные квоты получают отражение в уставах политических партий. При этом жесткая квота — это минимальное фиксированное количество женщин в том или ином органе при законодательном квотировании или избранных (назначенных) от конкретной партии — при партийном квотировании. Гибкие квоты предполагают гендерный баланс выдвигаемых партиями кандидатов (а не избранных депутатов, назначенных министров и т. п.).

Доминируют сегодня гибкие квоты. Так, гибкие законодательные квоты установлены в настоящее время в 37 странах мира. Например, именно они по состоянию на май 2014 г. установлены в законодательстве о выборах в Европарламент семи стран ЕС. Это Бельгия, где кандидаты-женщины должны составлять не менее 50% выдвигаемых каждой партией кандидатов, Франция (50%), Греция (⅓), Польша (35%), Португалия (33%), Словения (35%), Испания (40%).

Требования гибких квот установлены законом и применительно к выборам в национальные парламенты, а также в органы регионального управления и местного самоуправления — например, в Аргентине, Бельгии, Польше, Франции, Швеции, ФРГ, Кыргызстане, Узбекистане, Молдове, Намибии. В Аргентине существует дополнительное положение, по которому женщины должны занимать выигрышные позиции, т. е. их фамилии не должны располагаться лишь в конце партийного списка. Во Франции женщины должны составлять половину списка кандидатов каждой партии при проведении выборов по пропорциональной избирательной системе, причем фамилии женщин и мужчин должны чередоваться строго через одну (при этом списки являются жесткими, что дает гарантию представительства женщин в Сенате, региональных и местных органах). Кроме того, половину кандидатов, выдвигаемых каждой партией в одномандатных округах при проведении выборов депутатов Национального собрания, тоже должны составлять женщины.Французский закон от 6 июня 2000 г. о поправках в Избирательный кодекс, устанавливающий указанные правила гендерного паритета, предусматривает и санкции за нарушения партиями этих требований: партии, представившие списки кандидатов, не соответствующие требованиям паритета, не допускаются к участию в соответствующих выборах. Если же требования паритета нарушены при выдвижении мажоритарных кандидатов, на соответствующую партию налагаются финансовые санкции (сокращение государственного финансирования соответствующей партии). В Польше новый Избирательный кодекс 2011 г. устанавливает, что не менее 35% кандидатов в партийных избирательных списках, а также среди кандидатов-одномандатников, выдвигаемых одной партией, на выборах всех уровней должны быть представителями женского пола.

Добровольные партийные квоты (тоже в основном гибкие) для выборов Европарламента существуют в разных масштабах (в смысле установления их для себя неодинаковым количеством действующих в стране партий) в 14 государствах — членах ЕС. Это Австрия (три партии установили для себя квоты), Хорватия (одна партия), Кипр (две партии), Чехия (одна), ФРГ (четыре), Румыния (две), Словения (одна), Швеция (три), Соединенное Королевство (одна партия — Лейбористская). Квоты установлены в диапазоне от 20% (Венгерская социалистическая партия) до 50% (целый ряд партий, включая британских лейбористов, австрийских зеленых, Демократическую партию Италии и т. д.). Существуют и иные механизмы стремления партий к расширению возможностей женщин по участию в управлении. Например, на каждом партийном съезде немецкого ХДС генеральный секретарь докладывает о положении с обеспечением равных возможностей женщин и мужчин.

Жесткие законодательные квоты, согласно которым женщины должны составлять определенную часть избранных парламентариев, установлены в законодательстве о выборах развивающихся стран, в основном, в национальные парламенты. Так, в соответствии с Конституцией Ирака 2005 г. представительство женщин в Совете представителей — нижней палате федерального парламента должно составлять не менее четверти (п. 4 ст. 47). Интересный механизм квотирования предусмотрен Конституцией Бангладеш. В соответствии с поправкой, внесенной в 2004 г. в ст. 65 Конституции 1972 г., однопалатный парламент страны — Национальное законодательное собрание — состоит из 300 избираемых населением депутатов, которые после своего избрания избирают еще 45 депутатов-женщин. Тем самым из 345 мест в парламенте как минимум 45 гарантировано женщинам. Впрочем, как подчеркнуто в Конституции, такое резервирование не препятствует избранию в парламент женщин посредством прямых выборов. Устанавливает квоты для женщин в избираемых органах и Конституция Туниса 2014 г. (ст. 34, 46).

Следует отметить, что квотирование дает определенные результаты в смысле увеличения представительства женщин в политических управленческих структурах — особенно в странах, в которых его установление подкреплено продуманными механизмами. Те цифры присутствия женщин в парламентах мира, которые были приведены выше, являются приблизительно в два раза большими, чем те, которые существовали по состоянию на 1995 г., начиная с которого, как принято считать, квотирование стало тенденцией.

Резервирование же, не сопровождающееся детальной регламентацией процедур и иных гарантий его реализации, дает более скромные результаты, но все же приводит к некоторому увеличению числа женщин во властных структурах, несмотря на сопротивление политике гендерного паритета, нередко оказываемое политическими партиями. Например, в Польше — во многом из-за несовершенства механизмов, содержащихся в Избирательном кодексе, партии располагают женские фамилии в конце списков, а в рамках мажоритарной избирательной системы выдвигают их лишь в тех округах, где соответствующая партия обречена на поражение, т. е. чисто формально. Из-за несовершенства законодательства и сопротивления партий в Польше проведение выборов после установления квот кандидатов дало не очень значительное увеличение числа женщин в представительных органах. В результате выборов 2007 г. женщины занимали лишь 20% от общего числа мест в Сейме и 8% в Сенате. После парламентских выборов, проведенных в 2011 г. уже на основе нового Избирательного кодекса, ситуация стала немного лучше — теперь в Сейме 110 женщин (23%, т. е. на 16 человек больше, чем в течение предыдущего созыва) и 13 женщин (13%, т. е. на 5 человек больше) в Сенате.

Заметно возрастает в последние годы и число женщин в правительствах различных государств. Так, в правительстве Франции Ж. М. Эро 17 женщин из 35 его членов; в ФРГ — 7 из 17. Первенство по числу женщин, занимающих министерские посты, принадлежит Финляндии — там 63% Кабинета министров составляют женщины. В Норвегии и Испании женщины занимают более половины кресел в правительстве (по 53%), в США — 33%; России 17% министров — женщины.

Как видно, впечатляющих результатов удалось добиться в основном западным странам, активно проводящим политику выравнивания гендерных возможностей, в том числе — посредством установления квот. В общемировых же масштабах результаты выглядят скромнее. Согласно последним данным ООН, сегодня в 10% стран главы государств и правительств — женщины. Лишь в 28 странах мира женщины составляют по крайней мере 30% депутатов парламентов. В США женщины — это 17% парламентариев, в России — лишь 11%. Как видно, несмотря на постепенное увеличение числа женщин в правительствах и парламентах, в значительной части государств они по-прежнему остаются там в меньшинстве.

Примечательно, что форсирование представительства женщин в высших эшелонах управления распространяется в ряде стран не только на сферу публичной власти: тенденция способствовать законодательными мерами раскрытию интеллектуального и творческого потенциала женщин охватила не только избирательное, но и корпоративное право. В данной сфере также применяется как жесткое, так и гибкое квотирование. Семь стран Евросоюза в настоящее время законом ввели квоты для женщин в руководящих структурах крупного бизнеса (как государственных, так и частных). Это Норвегия, Бельгия, Франция, Испания, Италия, Нидерланды и Исландия. Проекты аналогичных законов обсуждаются сейчас в Германии и Швеции. За пределами Европы квоты для женщин в руководящих органах государственных компаний установили еще 10 стран, как для государственных, так и для частных компаний; они из всех неевропейских стран существуют лишь в Малайзии.

Первопроходцем на данном пути была Норвегия. Там впервые в мире в 2003 г. законом введены квоты для женщин в наблюдательных советах крупных компаний. Данный закон обязал компании к 2008 г. довести число женщин в советах директоров до 40%. За неисполнение закона компаниям грозят штрафные санкции. Нововведение дало результаты: если на момент принятия соответствующего закона женщины занимали лишь 7% мест в советах директоров публичных компаний, то сегодня Норвегия — рекордсмен по доле женщин в бизнес-элите. С 2008 г. в почти 400 зарегистрированных концернов действует «женская квота» в 40%. Причем, по словам норвежского министра по делам детей, равноправия и интеграции Э. Люсбаккен (наличие такого министерского портфеля само по себе красноречиво и примечательно), упомянутый закон способствовал увеличению количества женщин в топ-менеджменте в целом, т. е. также в компаниях, не затронутых законом о квотах. В 2007 г. похожий закон был принят в Испании, там 40%-ная квота намечена на 2015 г. Испанский закон носит более мягкий и рекомендательный характер, никаких санкций против компаний не предусмотрено. Третьей страной, которая сочла возможным законодательно вмешиваться в подбор руководителей бизнесом, причем наиболее радикально, стала Франция. 13 января 2011 г. парламентом был принят закон, согласно которому к 2017 г. 40% мест в советах директоров публичных компаний, а также компаний с оборотом более 50 млн евро в год должны занимать женщины. За нарушение квоты грозят серьезные санкции: назначение директоров-мужчин в таком случае будет считаться нелегитимным, более того, без необходимых 40% женщин компаниям будет запрещено оплачивать работу всего совета. По оценкам хедхантеров, чтобы выполнить требования упомянутого закона, компаниям придется в ближайшие годы нанять на руководящие посты около 1350 женщин.

Евросоюз планирует обязать все государства-члены ввести подобные квоты. Вопрос о квотировании поставлен и в повестку дня Евросоюза. Так, в 2012 г. принята Директива Европейского парламента и Совета Европы об улучшении гендерного баланса среди членов совета директоров, не являющихся исполнительным лицом в компаниях, зарегистрированных на фондовых биржах.

Мягкое же квотирование предполагает лишь обязательное участие в конкурсе на одно место представителей обоих полов. В Швеции мягкое квотирование является обязательным в конкурсах на руководящие посты не только в политических структурах, но и в экономических.

Следует отметить, что позитивные действия по выравниванию фактических возможностей мужчин и женщин по самореализации в частном секторе предусмотрены в ряде государств и на региональном уровне. Так, весьма разветвленным в данной сфере является земельное законодательство в ФРГ, предусматривающее как квотирование, так и оказание женщинам предпочтения перед мужчинами при приеме на работу и карьерном росте в сферах, где они представлены непропорционально — до тех пор, пока пропорция не будет достигнута. 21 сентября 2012 г. законодательный орган федеральной земли Гамбург Бюргершафт принял закон о введении 40%-ной квоты для женщин в совете директоров и/или иных наблюдательных советах коммерческих предприятий, продающих акции на биржах. Данные требования должны быть введены в компаниях в два этапа к 1 января 2023 г.

Интересно, что конституционные суды земель, Федеральный конституционный суд ФРГ, а также ЕСПЧ неоднократно признавали положения законодательства земель о позитивных действиях в отношении женщин противоречащими конституционному и конвенциональному принципу равноправия.

Повышенное внимание законодательства к обеспечению вовлеченности женщин в сферу публично значимой интеллектуальной деятельности, прежде всего квотирование, оценивается неоднозначно не только судебной практикой, но и общественным мнением, политиками, а также научным сообществом. Оно вызывает вопросы, сомнения, непонимание и неодобрение определенной части общества и требует некоторых пояснений.

В самом деле, по справедливому замечанию Дж. Ст. Милля (1806–1873), свободные выборы просто по определению не способны обеспечить в составе представительного органа слепок социальной структуры общества. Никогда парламенты и иные представительные органы демократических государств не были таким слепком и не претендовали на это: в их составе всегда мало были представлены рабочие и представители иных неинтеллектуальных профессий, а также малообеспеченные граждане и женщины (такое положение вещей традиционно служило мишенью критики со стороны социалистической государственно-правовой доктрины и пропаганды, что само по себе выступает убедительным доказательством невозможности отражения свободно избранным представительным органом социальной структуры населения от противного: общеизвестно, что более или менее точное воспроизведение составом социалистических представительных органов социального состава населения являлось результатом партийной разнарядки, а не результатом свободного волеизъявления избирателей). Более того, именно относительно представительства женщин в выборных органах тот же Дж. Ст. Милль писал (правда, отстаивая избирательные права женщин), что разграничение прав избирателей и избираемых по признаку пола столь же глупо и неоправданно, сколь и разграничение таких прав в отношении людей разного роста или цвета волос. Это замечание можно отнести в принципе и к отправлению любых должностей и функций: подбор кадров должен осуществляться исходя из уровня квалификации и профессионализма претендентов, а никак не из их половой принадлежности.

Тем не менее следует констатировать, что в настоящее время, по-прежнему не стремясь к обеспечению адекватного представительства всех слоев населения в представительных органах, законодательство о выборах и политических партиях целого ряда «старых» демократий стало проявлять особую заботу об обеспечении представительства именно женщин. Почему возникла данная тенденция и насколько она обоснованна?

Представляется, что внимание законодательства к обеспечению политических (права быть избранными и права на равный доступ к государственной службе) и трудовых прав именно женщин обусловлено прежде всего тем, что именно их недостаточная представленность на руководящих позициях вступила в настоящее время в очевидное противоречие с постулатами социальной справедливости. Действительно, в течение тысячелетий, когда традиционное общество требовало разграничения функций мужчин и женщин и при этом для создания общественного продукта достаточно было задействовать половину населения, притом более сильную физически, а образом жизни человечества и вопросом выживания той или иной общности была война, требовавшая опять же участия наиболее сильных физически членов общества, т. е. мужчин. В то же время условия традиционного общества требовали постоянного присутствия дома кого-либо из членов семьи (с целью поддержания тепла, воспитания детей, ведения хозяйства). Для этого физической силы требовалось меньше, поэтому данные функции выполняли женщины. Все это обусловило строгое разграничение социальных ролей мужчин и женщин и сделало мужскую часть населения наиболее уважаемой и психологически воспринимаемой как наиболее социально значимой, одновременно создавая лучшие условия для интеллектуального развития мужчин по сравнению с женщинами, что, в свою очередь, сформировало предпосылки для имущественной зависимости женщин от мужчин. В таких условиях, естественно, в работе социально значимых институтов участие принимали только мужчины. С появлением выборных представительных органов в полной мере это стало относиться и к их формированию.

В индустриальном обществе условия социальной жизнедеятельности коренным образом изменились. Участие женщин в создании общественного продукта стало необходимым (технический прогресс в индустриальном обществе чрезвычайно расширил масштабы общественного производства, в котором использования в качестве рабочей силы только мужчин оказалось недостаточным) и возможным (новые технологии предполагают меньшую значимость физической силы, а развитие социально-бытовых служб сделало необязательным постоянное присутствие женщины дома); при этом войны, опасности и победы в которых делали мужчин наиболее уважаемыми членами общества, обеспечивавшими его защиту и выживаемость, перестали быть постоянными спутниками существования человечества.

Инерция же мышления в новых условиях сохранилась: женщины по-прежнему менее востребованы и задействованы на интеллектуальных работах, чем мужчины, общественное мнение зачастую не расположено рассматривать их как равных с мужчинами претендентов на занятие тех или иных позиций, требующих интеллектуальных усилий. Это не только не соответствует требованиям социальной справедливости и солидарности, т. е. затрудняет самореализацию и развитие женщин, но и сдерживает прогресс общества в целом, поскольку интеллектуальный потенциал половины его членов оказывается востребованным не полностью. При этом простого требования строгой реализации принципа равноправия в рассматриваемой сфере на практике оказывается недостаточно. Как писал Дж. Ст. Милль, женщины нуждаются в правах и их гарантиях больше, чем мужчины, поскольку «будучи физически слабее, они испытывают большую необходимость в покровительстве закона и общества». Именно поэтому законодательство целого ряда западных стран пошло по пути закрепления «положительных действий» с тем, чтобы сгладить фактическое неравенство возможностей, непреодолимое посредством применения одного лишь принципа формального равноправия.

Таким образом, проявление конституционно-правовым и трудовым законодательством солидарности по отношению к женщинам с целью оказания им помощи в преодолении долговременной дискриминации в политической и экономической сферах имеет не только альтруистическую и компенсационную направленность, что само по себе общественно полезно как средство увеличения гуманистической составляющей в психологии социума, но и может содействовать общественному прогрессу, создавая условия для мобилизации интеллектуального и творческого потенциала половины человечества. Действительно, как показали результаты изучения норвежского опыта квотирования доли женщин в руководстве бизнесом, в первые годы компании проигрывают от введения квот. Согласно исследованию Мичиганского университета (результаты были опубликованы в 2009 и 2010 гг.), реформа негативно сказалась на финансовых показателях норвежских компаний. Однако в долгосрочной перспективе компании со смешанным руководством значительно выигрывают — и в организации работы, и финансово. Американский профессор С. Пейдж, занимающийся сложными системами в экономике, политике и социологии, разработал математические модели, которые доказывают: гетерогенные группы, состоящие из людей разного пола и происхождения, с разным жизненным опытом и типом мышления, справляются с задачами лучше, чем гомогенные группы. Исследования, проводимые консалтинговой компанией McKinsey с 2007 г., подтверждают: компании с наибольшей долей женщин в топ-менеджменте развиваются успешнее, чем их конкуренты, где руководящие посты занимают исключительно мужчины. По данным за 2007–2009 гг. рентабельность капитала в компаниях со смешанным руководством была на 41% выше, чем у компаний с исключительно мужской командой, маржа прибыли — на 56% выше.

При этом усиленные гарантии обеспечения представительства женщин в сфере социально значимой интеллектуальной деятельности не рассматриваются международным правом как проявление позитивной дискриминации. «Принятие государствами-участниками временных специальных мер, направленных на ускорение установления фактического равенства между мужчинами и женщинами, не может считаться дискриминационным… эти меры должны быть отменены, когда будут достигнуты цели равенства возможностей и равного отношения» — сказано в ст. 4 Конвенции ООН «О ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин» от 14 декабря 1979 г.

В связи с этим представляется, что в качестве временной меры, призванной сгладить фактическое неравенство полов, она совершенно оправданна. Действительно, в новых исторических условиях, когда объективная необходимость в жестком разделении гендерных ролей и функций отпала, а инерционное мышление и фактическое вековое препятствуют утверждению дополнительных, равных с мужчинами, возможностей для адекватного занятия способными женщинами жизненных позиций и развития интеллектуального и творческого потенциала женщины в принципе, данные возможности активизировать на первых порах искусственно вполне целесообразно. Поэтому предпринимаемые для расширения участия женщин в управлении юридические меры следует считать одним из направлений «положительных действий», а также очередным великим историческим актом социальной солидарности и справедливости.

Итак, принцип равноправия, изначально призванный обеспечить солидарность с угнетаемыми слоями населения, со временем оказался не во всех случаях достаточным, т. е. отнюдь не универсальным для обеспечения социальной справедливости. В связи с этим при регулировании статуса некоторых уязвимых слоев населения возникает необходимость отступления от него. Поэтому изъятия из данного принципа во имя главной цели конституционализма — защиты слабого, «маленького человека», т. е. отступления от него во имя солидарности, следует считать конституционными, а, наоборот, те, которые еще больше усиливают власть и силу какой-то группы, — антиконституционными.

Наконец, еще одним направлением активизации принципа социальной солидарности в рамках конституционного регулирования правового статуса человека и гражданина выступает расширение конституционного каталога обязанностей физических лиц. Данная тенденция обусловлена именно стремлением авторов конституций сподвигнуть граждан не только пользоваться «благами свободы», но и не забывать об ответственности друг перед другом, без чего свобода выродится в анархию и хаос, что приведет в лучшем случае к установлению в соответствующем сообществе диктатуры, а в худшем — к самоистреблению человечества. «Свобода подлежит… ограничениям или обязанностям… Сии обязанности суть существенные воле человека. Без них свобода наша не была бы свобода человеческая, но свобода сатанинская», — писал выдающийся российский политический деятель и реформатор М. М. Сперанский (1772–1839). Без обязанностей, выражающих ответственность человека перед обществом и друг перед другом, немыслима социальная солидарность, справедливо полагает профессор Б. С. Эбзеев. «Без обязанностей и ответственности личности, коррелирующих ее свободе и правам, немыслима социальная солидарность как баланс интересов во взаимоотношениях самих граждан и их объединений, а также в их взаимоотношениях с государством».

В первых документах конституционного характера обязанности вообще или почти не закреплялись. Нет их, например, в Конституции США 1787 г. В некоторых конституциях первой волны упоминалось лишь об обязанностях платить налоги, а также соблюдать конституцию и законы. Так, преамбула и ст. 13 Декларации прав человека и гражданина Франции, а также ст. 15 Конституции Франции 1848 г. устанавливали обязанность платить налоги (единственная обязанность, да и то установленная косвенно). Но даже столь небольшое их количество свидетельствовало о том, что права не безграничны и их пределами выступают не только права других лиц, но и общие интересы — в частности, необходимость содержания «администрации и государственной силы».

Следует, однако, отметить, что попытки закрепления обязанностей, аргументированные опасностью гипертрофированного понимания прав и злоупотребления ими, свидетельством чему были реалии «дикого» раннеиндустриального рынка, предпринимались авторами уже первых документов конституционной значимости. Так, делегаты французского Учредительного собрания, разработавшего и принявшего Декларацию прав человека и гражданина 1789 г., предлагали не ограничиваться провозглашением в Декларации лишь прав, а дополнить ее особой Декларацией обязанностей. Данное предложение было отклонено. Однако шестью годами позже, когда термидорианский Конвент обсуждал проект Конституции III г. (от 22 августа 1795 г.), соответствующее предложение прозвучало вновь. На этот раз оно было поддержано, результатом чего стало принятие Декларации прав и обязанностей человека и гражданина, предваряющей текст Конституции. Декларация включала две части: о правах и об обязанностях. При этом если первая часть состояла из 22 пунктов, то вторая — из девяти. Тем самым приверженность приоритету прав по отношению к обязанностям сохранилась.

При этом первая статья части Декларации об обязанностях устанавливала, что права человека и гражданина выступают одновременно обязанностями законодателя. Вместе с тем «дабы общество могло существовать, необходимо, чтобы все сограждане также знали и исполняли свои обязанности». Как видно, мотивом, которым руководствовались авторы Декларации, было стремление к обеспечению социальной солидарности, пренебрежение которой, как и забвение правительствами прав человека, может стать причиной общественных бедствий, о чем свидетельствовал утверждавшийся во Франции того времени дикий капитализм. Среди обязанностей упоминались соблюдение «золотого правила морали», исполнение закона, защита общества и государства, семейные обязанности, охрана Свободы, Равенства и Собственности.

Большинство обязанностей, как явствует из приведенного списка, имело морально-декларативный характер. При этом в данной части Декларации содержалось немало повторов. Все это позволяет заключить, что не только конституционная регламентация, но и теория обязанностей человека и гражданина была в соответствующий период разработана значительно более слабо, чем теория прав. Действительно, в отличие от теории прав, разработке которой было посвящено множество работ выдающихся европейских мыслителей, концептуальным вопросам обязанностей личности уделяли внимание лишь некоторые из них. Но они все же имелись. Так, первое исследование, специально посвященное проблематике обязанностей, было написано еще в античные времена. Это трактат Цицерона «Об обязанностях», датируемый 43 г. до н. э. Так или иначе упоминание и обоснование обязанностей человека содержатся в трудах всех классиков естественно-правовой теории, выводивших их из необходимости согласования интересов членов свободного сообщества. Так, Г. Гроций в трактате «О праве войны и мира» упоминает обязанности соблюдения обещаний, возмещения ущерба, причиненного по нашей вине, об обязанности соблюдать государственные интересы, заботиться о своем благополучии и благополучии своего потомства. Особенно заметный вклад в разработку концепции обязанностей человека внесли С. Пуфендорф (1632–1694), посвятивший их исследованию книгу «Об обязанностях человека и гражданина по закону естественному» (1673 г.), а также Т. Гоббс и Ж. Ж. Руссо, обосновавшие идею абсолютного подчинения граждан государству как выразителю их всеобщей воли и блага. Например, Пуфендорф предпринял классификацию обязанностей, подразделив их на обязанности по отношению к себе (самосохранение и развитие способностей), к другим и к богу. Руссо юридическую природу обязанностей характеризовал следующим образом: «Гражданская свобода сводится к тем правам, которые остаются у индивида за вычетом его гражданских обязанностей. Эти обязанности, однако, могут возлагаться только по закону: последний, согласно общественному договору, приводящему к образованию государства, должен быть равным по отношению ко всем гражданам».

Столь слабое внимание конституционной науки и практики к обязанностям объяснялось тем, что ко времени буржуазных революций люди (во всяком случае, большая часть населения европейских государств), «знавшие так долго одни лишь обязанности и не пользовавшиеся никакими правами, ощущали особую потребность в точном и бесспорном установлении своих прав и спешили с их законодательным закреплением». Исходя из этого фиксация в конституционных документах обязанностей не вписывалось в главную идею, согласно которой смысл принятия первых конституций — ограничение произвола государственной власти в пользу свободы личности, а, наоборот, этой идее даже противоречила. То есть первоначальная задача конституционализма заключалась в том, чтобы способствовать обеспечению социальной солидарности самых сильных и самых слабых членов общества: обладателей государственной власти и «маленького человека». Реализации же данной идеи способствовало провозглашение в конституциях не обязанностей, а именно прав человека как механизмов его защиты от произвола государства.

Задача расширения масштабов солидарности — ее достижение во взаимоотношениях между всеми членами общества — была поставлена на следующих этапах развития мирового конституционализма. Это, в частности, выразилось в постепенном увеличении каталога конституционных обязанностей физических лиц в течение ХХ в. Такое увеличение было оправдано лишь на последующих этапах (а не на первом из них) также по той причине, что на начальном этапе развития конституционализма — как в мире вообще, так и в каждой конкретной стране — людям надо напоминать именно об их правах, помогая их отвоевывать у всемогущего государственного механизма, защищать их в любой сфере своей жизни. И лишь тогда, когда люди проникаются осознанием своей свободы и своих прав, привыкают ощущать себя свободными и пользоваться правами, а также признавать их за другими людьми, целесообразно вновь усилить акцент на обязанностях — с тем, чтобы укрепить гарантии прав и мирного сосуществования всех членов общества. Повторим, данная закономерность действует как в общемировых масштабах, так и применительно к каждой конкретной стране.

При этом конституции некоторых стран регламентируют обязанности в тех же главах или разделах, в которых провозглашаются права и свободы человека и гражданина (ФРГ, Болгария). В других же конституциях регулированию обязанностей посвящены специальные структурные подразделения (Польша, Румыния).

Классическая триада обязанностей — соблюдать законы данного государства, платить законно установленные налоги и обязанность граждан защищать Отечество — современными конституциями сохранены. В ХХ в. этот перечень пополнили обязанности беречь природу, охранять памятники истории и культуры, в некоторых конституциях — также обязанность получения образования определенного уровня или до установленного возраста, обязанность трудиться, обязанность участвовать в выборах, взаимные обязанности членов семьи. Реже встречаются и некоторые другие обязанности, например польская Конституция закрепляет обязанности польских граждан хранить верность республике и заботиться об общем благе (ст. 82), болгарская Конституция — оказывать содействие государству и обществу в случае природных и иных бедствий (ст. 61).

Как видно, подобно правам, обязанности в «новых» конституциях имеют не только «вертикальный», но и «горизонтальный» характер. Это обусловлено стремлением авторов современных конституций к обеспечению солидарности людей не только в масштабах общества в целом, т. е. в связке «человек — государство», но в рамках различных социальных общностей и между ними, т. е. внутри гражданского общества.

И все же и в настоящее время в конституциях демократических стран обязанностей содержится немного — значительно меньше, чем прав — поскольку конституции таких государств своей основной задачей по-прежнему считают обеспечение свободы личности и прав человека как ее юридического выражения. Обязанности же закрепляются в них лишь постольку, поскольку служат гарантиями реализации прав. Позволю себе не согласиться с тем, что это является лишь следствием слишком долгой и трудной борьбы человека за свои права. Проявление конституциями большего внимания к правам по сравнению с обязанностями свидетельствует о том, что права считаются ими целью, а обязанности — лишь средством ее достижения. Такой подход представляется вполне обоснованным, ибо именно права выступают юридическим выражением идеи свободы личности, способствуя самореализации личности и активизации ее творческого потенциала.

Вообще в теории конституционализма существует три подхода к соотношению прав и обязанностей. Первый из них заключается в признании приоритета прав человека по отношению к обязанностям, второй, наоборот, исходит из утверждения первостепенной значимости обязанностей, третий же настаивает на их равной значимости в цивилизованном обществе.

Следует отметить, что в западной доктрине конституционного права наибольшее распространение со времен буржуазных революций получил первый из названных подходов. В своей небольшой книге «Принципы 1789 г. », написанной в 1906 г., известный французский ученый А. Шантавуан отмечал, что важнейшей (из установленных Декларацией прав и обязанностей человека и гражданина 1795 г.) обязанностью граждан является защита свободы, т. е. своих прав. Как видно, в признании важности защиты свободы данная Декларация по известным конкретно-историческим причинам пошла дальше, чем ее предшественница 1789 г., признав защиту свободы не только правом (на сопротивление угнетению), но и обязанностью. Данную обязанность он считал первейшим долгом каждого человека, гражданская же солидарность, «если она не звук пустой, должна соединить и собрать всех граждан для оказания общими силами сопротивления всему, что их оскорбляет и унижает». Подчиненный характер обязанностей по отношению к правам и свободе в данном высказывании очевиден, как и то обстоятельство, что подлинная солидарность может иметь место только во взаимоотношениях между свободными людьми. Данный подход получил отражение и в более позднем конституционном законодательстве. Так, ст. 12 Конституции Японии 1946 г. гласит: «...свободы и права, гарантируемые народу настоящей Конституцией, должны поддерживаться постоянными усилиями народа». В западной же конституционно-правовой литературе традиционно существует тенденция вторичности, второстепенности обязанностей, явно просматривающаяся до сих пор.

Впрочем, высказывались западными конституционалистами и противоположные суждения. Наиболее известным их приверженцем был Л. Дюги. «Живущий в обществе человек имеет права; но эти права представляют из себя не прерогативы, принадлежащие ему в силу человеческого достоинства; это правомочия, принадлежащие ему потому, что, будучи членом общества, он несет социальную обязанность и должен иметь право выполнить эту обязанность... Лишь потому, что существует норма, обязывающая всякого выполнять известную социальную роль, у всякого человека есть права».

Наконец, в отечественной доктрине советского государственного и современного конституционного права традиционным является мнение о равной значимости прав и свобод человека как механизма достижения необходимого для сбалансированного развития общества паритета между индивидуальным и «коллективным» гражданином. Так, профессор Б. С. Эбзеев, утверждает, что «обязанности есть столь же важный элемент механизма саморегуляции и саморазвития общества… как и права, и столь же атрибутивное качество личности, развивающейся в обществе».

Наиболее убедительной представляется первая из приведенных точек зрения, признающая за обязанностями роль лишь условия пользования правами: во-первых, они выступают гарантиями истинной свободы, заключаясь в предотвращении и ограничении произвола и злоупотреб­лений личности при осуществлении своих прав (точно так же, как права человека служат гарантией против произвола публичной власти); во-вторых, обусловлены фактом пользования всеми членами общества благами, вытекающими из общественного бытия. Действительно, невозможно обосновать существование той или иной обязанности, как и самого института обязанностей, без аргументации того, какую пользу от этого получит сам субъект обязанности. Польза эта может заключаться либо в возможности действовать самому для достижения своих потребностей, целей и интересов, сообразовывая эти интересы с интересами других людей (поскольку в противном случае последние тоже не будут считаться с его интересами, и возможности всех по реализации своих целей будут в результате ограничены значительно более, чем в сочетании с разумным кругом взаимных обязанностей), либо в ожидании предоставления всевозможных благ от иных субъектов, в пользу которых осуществляются обязанности (Бога, государства, общества и т. п.). И то и другое в значительной степени связано с правами человека (исключая ожидания вечного блаженства от Господа и социальных благодеяний от государства при недемократических режимах). Именно поэтому обязанности следует считать порождением прав, а оправдание их существования может корениться только в необходимости с их помощью обеспечить наиболее эффективную реализацию прав человека. Следует отметить, что данная концепция получила отражение в международном праве, а также в конституциях государств, стремящихся к идеалам верховенства права и демократии. Как уже было отмечено, регламентации прав в них уделяется значительно больше внимания, чем установлению обязанностей. Представляется, что именно такой подход способен укрепить социальную солидарность: только свободный человек может быть ответственным и солидарным с обществом, несвободным людям эти качества присущи в значительно меньшей степени. Убедительным доказательством этому служит тот факт, что закономерным этапом развития правового демократического государства, укоренившее в общественном мнении идеалы свободы личности, стало в истории западных стран государство социальное.

Первостепенная значимость прав для утверждения принципов правового демократического государства (а подлинная солидарность возможна только в таких государствах) косвенно и от противного подтверждается также тем обстоятельством, что значительно больше внимания обязанностям уделяют конституции недемократических стран, например, социалистических. Так, Социалистическая Конституция Корейской Народно-Демократической Республики 1972 г. устанавливает обязанности соблюдать законы, правила социалистического общежития и социалистические нормы поведения; уважать коллектив и организацию; высоко нести дух коллективизма; создавать революционную атмосферу; трудиться, строго соблюдать дисциплину труда и рабочее время; бережно относиться к государственной и общественной собственности; повышать революционную бдительность в отношении происков империалистов и враждебных элементов всех мастей; строго хранить государственную тайну; защищать Отечество и нести военную службу (ст. 67–72). Как видно, перечисленные обязанности имеют по большей части вертикальный характер, т. е. представляют собой обязательства граждан по отношению к государству.

Различное соотношение прав и обязанностей в конституциях демократических и недемократических государств служит подтверждением того, что социальная солидарность, которой обосновывается установление широкого круга конституционных обязанностей, может быть использована как предлог для насаждения и укрепления авторитарных и тоталитарных режимов и подавления ими личности. Представляется поэтому, что одним из показателей реального стремления авторов конституции к построению правового демократического государства выступает однозначное признание приоритета прав над обязанностями, т. е. прав — в качестве цели, а обязанностей — лишь как средства ее реализации. Только таким образом можно сохранить основное предназначение конституции как ограничителя государственной власти в пользу свободы личности, а тем самым обеспечить реальную солидарность наиболее отдаленных друг от друга полюсов: властвующих и подвластных, т. е. «сильных мира сего», обладающих доступом ко всей мощи государственной машины, с «маленьким человеком» — слабым и безнадежно обреченным на поражение в любом противостоянии с властью государства, если оно не имеет конституции — конституции в понимании французской Декларации прав человека и гражданина, ст. 16 которой гласит: «Общество, в котором не обеспечено пользование правами и не проведено разделение властей, не имеет конституции». Представляется, что в полной мере эти слова сохраняют свою актуальность и в настоящее время.

Поэтому коль скоро современный выбор России заключается в стремлении к ценностям правовой демократической государственности, акцент в отечественных доктрине, законодательстве, судебной практике и правовой пропаганде в настоящее время следует делать на утверждении идеи прав человека, ибо, как правильно отмечалось в юридической литературе, примат обязанностей над правами характерен для традиционного общества и недемократических режимов вообще. Такой примат несовместим с модернизацией. Именно отсутствие чувства свободы личности в окружении таких же свободных людей, достойных уважения, и признания ценности их жизни, достоинства и интересов, а также психологической востребованности данного состояния населением выступает одним из самых серьезных препятствий на пути построения в нашей стране солидарного и динамично развивающегося общества.

Следует, впрочем, отметить, что востребованность и утверждение свободы личности («выдавливание раба» из себя) и укоренение на этой основе чувства социальной ответственности и солидарности — это процесс длительный и непростой. Резкое смещение акцента в социальных приоритетах с обязанностей на права способно принести немало вреда. На опасности и трудности переходного периода общества, не имеющего традиций свободы и демократии, указывал еще великий французский просветитель Ж. Ж. Руссо: «Свобода подобна… тем благородным винам, которые питают и укрепляют людей… к ним привыкших, но только отягощают, обессиливают и опьяняют тех… которые к ним не приучены. Народы, уже привыкшие иметь повелителей, больше не в состоянии обходиться без них. Если они попытаются свергнуть иго, то еще больше удаляются от свободы, так как принимают за свободу безудержную распущенность, которая ей противоположна; такие перевороты почти всегда отдают людей в руки соблазнителей, которые только отягощают их цепи… Нужно… управлять с величайшей мудростью, чтобы, привыкая понемногу дышать благотворным воздухом свободы… души обессиленные… под властью тирании, постепенно приобрели… строгость нравов и… мужественную гордость». Справедливость приведенного высказывания подтверждается историческим опытом «дикого» капитализма как западноевропейских стран, так и российских 1990-х гг., а также примерами из исторической и современной действительности целого ряда зарубежных стран, население которых в результате вполне демократических выборов избирало совсем не демократических лидеров.

Тем не менее представляется вполне обоснованным сделанный действующей Конституцией РФ акцент на правах человека при отсутствии упоминания об обязанностях как об институте равновеликой с правами значимости: именно права провозглашены Конституцией высшей ценностью; при этом обязанности не получили в Конституции систематической регламентации, будучи в своем большинстве «рассеянными» по тексту ее второй главы, именуемой «Права и свободы человека и гражданина». Такой подход может послужить юридической базой для развития психологической востребованности идеи свободы личности и формируемой на ее основе социальной ответственности и солидарности. Главными факторами, способными обеспечить их рост в российском обществе, способны, как представляется, в настоящее время стать постепенное повышение уровня жизни населения при сохранении относительно открытого характера экономики и общества в целом, а также воля политической элиты.

Следует, однако, отметить, что время от времени не только в недемократической среде, но и в западной правовой доктрине и политической практике обосновывается необходимость повышения внимания конституций и международного регулирования прав человека к обязанностям, выражающим ответственность членов общества перед ним и друг перед другом. О предложениях делегатов французского Учредительного собрания и Конвента по этому поводу, прозвучавших еще в конце XVIII в., т. е. на заре конституционализма, а также о концепции Л. Дюги, признававшего основой существования и взаимодействия людей в обществе лишь их взаимный долг, уже упоминалось.

Менее радикальные попытки активизировать регламентацию обязанностей в документах международного и конституционного права периодически предпринимаются на протяжении всего ХХ в. И отчасти они имеют успех: нарастание удельного веса обязанностей в конституциях как общемировая тенденция, бесспорно, наблюдается. Упоминаются обязанности людей и в международно-правовых документах. В данной связи уместно обратить внимание на наименование первого в истории международного акта, комплексно регламентирующего правовой статус человека. Это была Американская декларация прав и обязанностей человека, провозглашенная 3 мая 1948 г. почти сразу же после образования Организации американских государств.

Следует отметить, что в универсальных международных актах о правах человека данный подход поддержки не получил: их названия и содержание однозначно характеризуются признанием международным сообществом безусловного приоритета прав человека по отношению к обязанностям, которые имеют в них лишь очень поверхностное и фрагментарное оформление, не будучи отраженными в наименованиях соответствующих документов. Такой подход к соотношению прав и обязанностей человека сохраняется в международном праве до сих пор. Это обосновывается тем, что при сохранении в значительной части государств современного мира недемократических режимов значительно более важной задачей мирового сообщества выступает предотвращение нарушений такими режимами прав человека, а не борьба с произволом отдельных личностей вследствие злоупотребления ими своими правами и пренебрежения долгом, ответственностью и обязанностями перед другими людьми. Увеличение внимания международно-правовых документов к обязанностям в этих условиях может невольно послужить этим режимам идеологической и юридической опорой и обоснованием.

Но иногда признание приоритета прав над обязанностями подвергается критике. Так, призыв к активизации регламентации обязанностей в конституциях и международном праве был сделан международным Советом взаимодействия — авторитетной неправительственной организацией, объединяющей бывших глав государств и правительств различных государств. По аналогии со Всеобщей декларацией прав человека 1 сентября 1997 г. Совет представил на рассмотрение Генеральной Ассамблеи ООН и предложил принять проект Всеобщей декларации обязанностей. Целью принятия декларации было объявлено обеспечение всемирной социальной солидарности и взаимной ответственности членов единого человеческого сообщества, без осознания которых ни истинная свобода, ни бесконфликтное сосуществование членов общества невозможны. Обязанности человека, налагаемые на него мировым сообществом, предлагалось разделить на пять видов: вытекающие из фундаментальных принципов гуманности, ненасилия и уважения к жизни, справедливости и солидарности, правдивости и терпимости, взаимного уважения и партнерства. Как видно, в качестве основной цели провозглашения всех обязанностей в предложенной декларации прямо или косвенно просматривается обеспечение социальной солидарности.

При всей основательности доводов Совета взаимодействия представляется все-таки, что переключение в конституциях и в документах международного права внимания с прав на обязанности или даже признание за ними такого же положения, что и прав человека, означало бы выхолащивание сущности феномена конституции и конституционализма, их духа и предназначения как ограничителей публичной власти в пользу свободы личности и совокупности правовых механизмов предотвращения произвола государства, а со временем и всякой силы вообще — над человеком: идей, которые были поддержаны и международным правом. Тем самым под благовидным предлогом повышения в обществе уровня социальной солидарности на самом деле наиболее значимый и уязвимый элемент такой солидарности — между сильной государственной властью и слабым человеком — будет подвержен серьезной угрозе, ослаблен или вовсе разрушен. Данный вывод подтверждается вышеприведенными примерами активной регламентации прав и обязанностей в конституциях социалистических и иных недемократических стран. Именно поэтому главной обязанностью всех субъектов современное международное право признает охрану свободы.

Такая позиция получила отражение в принятой резолюцией 53/144 Генеральной Ассамблеи ООН 9 декабря 1998 г. Декларации о праве и обязанности отдельных лиц, групп и органов общества поощрять и защищать общепризнанные права и основные свободы. О понимании соотношения прав и обязанностей человека современным международным правом название данного документа свидетельствует совершенно недвусмысленно.

Итак, институт обязанностей человека и гражданина направлен, как и их права, на обеспечение социальной солидарности: и права, и обязанности призваны обеспечить взаимоуважение и баланс интересов всех членов общества. В течение ХХ в. и в международном, и в конституционном праве в целом наблюдается тенденция к некоторой активизации регламентации обязанностей. В наибольшей степени она проявляется в конституциях недемократических государств. Соответственно, в конституциях, принятых после падения недемократических режимов, наоборот, действует контртенденция: ослабление внимания к обязанностям.

Тенденцию некоторого увеличения удельного веса обязанностей в конституциях следует признать оправданной лишь в тех странах, в которых пользование правами и их гарантированность прочно укоренились и не составляют проблемы. Однако и в этих государствах данная тенденция не должна переходить той черты, за которой приоритет прав мог бы быть подвергнут сомнению. На международном же уровне активизация указанной тенденции преждевременна ввиду сохранения значительного числа стран с недемократическими режимами и опасности истолкования самого наличия обязанностей человека в международном праве соответствующими государствами в целях подтверждения своей легитимности. Поэтому сохранение крайне незначительного числа обязанностей человека в документах современного международного права при росте количества провозглашаемых прав и их гарантий следует считать совершенно оправданным.

Представляется, что все отмеченные новые явления в развитии прав и свобод на втором и третьем этапах эволюции мирового конституционализма так или иначе обусловлены насущной необходимостью социальной солидарности или стремлением к ней как политической, интеллектуальной и экономической элиты, так и всего населения. При этом эволюция прав и свобод человека и гражданина под влиянием социальной солидарности имеет противоречивый характер. С одной стороны, она двигается по линии расширения каталога прав (в основном — за счет коллективных прав, позволивших преодолеть узкие горизонты индивидуализма начального этапа мирового конституционного развития), их обладателей и гарантий, а также географии их правового признания, с другой — подвергается целому ряду фактических и юридических ограничений и сопровождается ростом числа конституционных обязанностей.

Обе тенденции оцениваются неоднозначно. Так, по мнению ряда исследователей, расширение перечня прав человека проводится недостаточно активно. Их каталог не соответствует потребностям современного общественного развития. Он должен более активно пополняться правами третьего поколения: на равное развитие, на мир и защиту от вооруженных конфликтов как самого человека, так и среды его обитания, на пользование общим культурным наследием человечества, на гуманитарную защиту, на доступ к информационным и иным техническим достижениям цивилизации. Как видно, все они, чтобы стать реальностью, требуют высокого уровня социальной солидарности человечества.

Юридическая Алебастрова И.А. Конституционализм как правовое основание социальной солидарности. Монография

Юридическая Алебастрова И.А. Конституционализм как правовое основание социальной солидарности. Монография

Книга посвящена исследованию взаимосвязей и взаимовлияния конституционализма и социальной солидарности. Последняя оценивается автором как парадигма конституционализма, проявляющаяся во всех его принципах и институтах. В свою очередь, будучи порождением потребности общества в укреплении солидарности, реальный конституционализм выступает одним из важнейших факторов ее развития. Через призму проблематики социальной солидарности в книге рассмотрены история и концепции конституционализма, его основные принципы и институты, а также современные проблемы и тенденции его развития.<br /> Законодательство приведено по состоянию на январь 2015 г.<br /> Предназначена широкому кругу просвещенных читателей, интересующихся проблематикой конституционализма как одного из величайших культурных достижений человечества.

Внимание! Авторские права на книгу "Конституционализм как правовое основание социальной солидарности. Монография" (Алебастрова И.А.) охраняются законодательством!