Избранные труды: в 7 т. Т. VII. Судьбы художников, художественных коллекций и закон

Боннер А.Т.

Возрастное ограничение: 0+ Жанр: Юридическая Издательство: Проспект Дата размещения: 18.07.2017 ISBN: 9785392244799 Язык: Объем текста: 519 стр. Формат: epub

Оглавление

Предисловие

Очерк 1. Художники перед лицом закона

Очерк 2. Художественные собрания и коллекционеры

Очерк 3. Возврату не подлежит? Проблемы реституции «Трофейных» культурных ценностей

Очерк 4. Проблемы рынка художественных ценностей

Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгу

Очерк 2.
Художественные собрания и коллекционеры

§ 1. Коллекция С. И. Щукина: неравная попытка спора гражданина с государством

Живущие во Франции наследники С. И. Щукина некоторое время тому назад заявили российскому правительству, а затем и в судебном порядке о своих правах на щукинскую коллекцию французского импрессионизма. Российское правительство в удовлетворении столь «наглых» требований отказало со ссылкой на факт национализации коллекции. Попытки обращения в зарубежные суды также закончились безрезультатно.

Между тем о С. И. Щукине хотя бы попутно нельзя не сказать несколько слов. Этот человек владел одной из самых крупных и интересных коллекций западноевропейской живописи начала XX в. Сергей Иванович обладал необычайным даром предвидения. Его собрание состояло из двухсот пятидесяти восьми работ, но каких работ! Там было восемь картин Сезанна, 13 Клода Моне, в том числе знаменитый «Завтрак на траве». Щукин был обладателем 16 холстов таитянского периода Гогена и семи полотен «Таможенника» Руссо. Здесь же были немногочисленные, но неизменно превосходные творения Ренуара, Ван Гога, Марке, Дега, Вламинка, Писсарро, Ван Донгена, Дени. Основным же ядром его коллекции являлись работы ставших впоследствии бессмертными Анри Матисса и Пабло Пикассо. В частности, в период между 1906 и 1914 г. Щукин приобрел тридцать восемь полотен Матисса, в том числе панно «Танец», сегодня считающееся «Моной Лизой» современного искусства. Увлекшись Пикассо, коллекционер покупает сразу 50 его работ (12 раннего «розового» и «голубого» периодов и 38 — кубистического) и под конец обзаводится 16 холстами Андре Дерена. Все эти работы, висевшие в особняке С. И. Щукина в Москве на Знаменке, были доступны для обозрения публики. Подобного собрания не было и нет ни в одном музее мира!

Щукинскую коллекцию, имевшую «по своей художественной ценности общегосударственное значение в деле народного просвещения», в 1918 г. декретом Ленина национализировали. А в 1948 г. — поделили между Пушкинским музеем и Государственным Эрмитажем. И группы произведений, составляющих неразрывное целое между собой, например триптих Матисса и «гогеновский иконостас», безжалостно разлучили. И в изгнании Сергей Иванович не смог жить без картин. Поскольку в Париже его финансовые возможности были весьма ограничены, то он смог приобрести лишь несколько работ Анри Ле Фоконье 1920-х гг. и Дюфи.

Журналистка О. Кабанова на страницах газеты «Известия» с негодованием заклеймила «Андре-Марка Делок-Фуко — родственника и непрямого наследника русского промышленника и коллекционера Сергея Щукина». Вообще-то, фамилия человека, чье «гнусное поведение» так не понравилось г-же Кабановой, — Делок-Фурко, и он является родным внуком коллекционера С. И. Щукина, а значит, и самым «прямым» родственником и его наследником. Поводом же для гневной филиппики О. Кабановой «послужил его очередной иск с предъявлением прав на картины из собрания Щукина, вывезенные Пушкинским музеем на выставку в Лос-Анджелес». До этого все тот же «непрямой наследник Щукина» «пытался опротестовать и пребывание той же выставки в Хьюстоне». По российским законам, этот французский гражданин «никаких прав на наследие не имеет», поскольку «ленинская национализация не пересматривается». Таким образом, попытавшийся заявить о своих правах на отобранное у его деда имущество мсье Делок-Фурко сразу же стал для российских СМИ личностью, вызывающей сугубо отрицательные эмоции.

«Так что, когда в очередной раз поступит сообщение о чьих-то претензиях на культурные ценности, отобранные у владельцев в 1917 г., пугаться не надо — их не возвратят. Иск — это не всегда опасность, иногда — развлечение или повод для пополнения знаний», — не без удовольствия изрекает г-жа О. Кабанова. В чем журналистка права, так это в том, что «ценности… не возвратят». Как будет показано ниже на конкретных делах из российской судебной практики, в рамках действующей судебной системы это еще ни разу не удавалось ни гражданам, ни юридическим лицам.

23 июля 2003 г. в Лос-Анджелесском окружном музее искусств должна была открыться выставка «Старые мастера, импрессионисты и модернисты: французская живопись из собрания Пушкинского музея в Москве». В преддверии этого события внук российского промышленника и мецената Сергея Щукина, гражданин Франции Андре-Марк Делок-Фурко обратился в суд Лoc-Анджелеса с иском к Государственному музею изобразительных искусств им. Пушкина. Истец требовал, чтобы 25 из числа 76 привезенных сотрудниками ГМИИ картин были признаны «похищенными в период с 1918 по 1920 г. большевиками из коллекции его деда — знаменитого мецената». Среди упомянутых 25 картин были названы знаменитые полотна Пикассо («Арлекин и его друг» (1901), «Испанка с Майорки» (1905) и кубистическая «Скрипка» (1912)), «Натюрморт с золотой рыбкой» Матисса, «Курильщик» Сезанна, работы Дега, Матисса, Ван Гога. На основании признания факта хищения истец просил исключить картины из экспозиции и взыскать с ГМИИ денежную компенсацию, размер которой в исковом заявлении определен не был.

В создавшейся ситуации российские официальные лица сохраняли полное спокойствие, поскольку данная, как и другие подобные выставки, была защищена межправительственным соглашением, в соответствии с которым иски, касающиеся права собственности на экспонируемые картины, не подсудны судам по месту прохождения выставки.

Попытки семьи г-на Делок-Фурко вернуть себе коллекцию Сергея Щукина имеют уже полувековую историю. Явно неравную борьбу начала еще дочь Сергея Ивановича — Ирина. Когда в 1954 г. картины из щукинской коллекции впервые покинули территорию СССР и были выставлены во Франции, то наследница в судебном порядке попыталась наложить на них арест. Картины были срочно возвращены в Москву. Почти сорок лет спустя в письме Президенту России Ирина Щукина указала, что намерена оставить коллекцию в России, но просит отменить Декрет 1918 г. и признать права наследников. Неизвестно, докладывалось ли об этом письме Б. Н. Ельцину, но, так или иначе, оно осталось без ответа. В 1994 г. Ирина Щукина скончалась.

В 1956 г. ее сын Андре-Марк Делок-Фурко обратился в суд Рима с требованием задержать вывоз из страны выставки «Сто шедевров импрессионизма» из собрания Эрмитажа. Тогда он требовал, чтобы суд признал за ним право собственности на панно Анри Матисса «Танец», оцениваемое в десятки миллионов долл.

Спустя почти пятьдесят лет внук Щукина существенно изменил свою позицию. На сей раз он не настаивал, чтобы картины были возвращены лично ему. Он лишь хотел, чтобы суд обязал воссоединить коллекцию в бывшем особняке своего деда в Москве и публике был предоставлен бесплатный доступ к ней. Также в каталогах всех выставок должно значиться имя владельца полотен. Одновременно истец требовал, чтобы ему была предоставлена возможность жить в этом особняке в Большом Знаменском переулке, в котором сейчас находится одно из управлений Министерства обороны.

Между тем, как показало дальнейшее развитие событий, обращаясь в судебные органы, внук С. И. Щукина — Андре-Марк Делок-Фурко вовсе не преследовал каких-либо корыстных целей, а, скорее пытался защитить доброе имя и память деда. Ведь С. И. Щукин оказался ограбленным в квадрате. У него не только отобрали материальные и художественные ценности, но на многие десятилетия, по существу, вычеркнули его имя из истории российской и мировой культуры. В данном отношении интерес представляет выпущенный Государственным Эрмитажем в 1984 г. довольно большой по объему очерк-путеводитель «Французское искусство XIX — начала XX века». В почти 300-страничном тексте работы имя С. И. Щукина мимоходом упоминается лишь трижды в ситуациях, когда без этого обойтись абсолютно невозможно. В частности, сообщается, что «Красная комната» Матисса «предназначалась для столовой С. И. Щукина», а его панно «Танец» и «Музыка» «были написаны для щукинского особняка в Москве», а также о том, что «Щукин писал Матиссу». Однако кто такой Щукин и какое отношение он имел к эрмитажной коллекции французского искусства, из путеводителя совершенно неясно.

Между тем история с последним обращением наследников С. И. Щукина в суд закончилась вполне мирным и неожиданным образом. Убедившийся в том, что заслугам С. И. Щукина у него на родине постепенно начинают отдавать должное, г-н Делок-Фурко не только фактически отказался от претензий на его коллекцию, но и подарил Пушкинскому музею доставшиеся ему в наследство от С. И. Щукина работы французских художников Анри Ле Фоконье и Дюфи.

§ 2. «Искусствоведы в штатском»

Доблестные органы ВЧК – ОГПУ – НКВД – МГБ – КГБ всегда были лучшими друзьями советских музеев и одновременно — злейшими врагами коллекционеров. В течение всей своей многолетней деятельности они старались вносить посильный вклад в дело изъятия предметов искусства у коллекционеров и передачи их в государственные музеи.

Вот как рассказывается об одном из их «подвигов» на ниве искусства в книге Ю. Н. Жукова. Под тем предлогом, что фамильная коллекция живописи князей Мещерских якобы в любой момент могла оказаться за рубежом, коллекция была изъята. Однако среди 16 привезенных на Лубянку холстов ее «жемчужины» — тондо школы Боттичелли – не оказалось.

«И тогда-то нарком по просвещению предпринял действия, о которых никогда не могли даже и помыслить сановники царской России, но которые стали столь характерными, естественными и обычными для Советской власти.

28 мая, в тот самый день, когда был создан Отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины, Комиссия СНК рассмотрела представленный А. В. Луначарским проект декрета „О запрещении вывоза за границу картины Боттичелли (тондо)‟. Ведь только такая акция позволяла сберечь для народа бесценное произведение, где бы оно ни находилось в тот момент. Спустя два дня проект был вынесен на рассмотрение Совета Народных Комиссаров РСФСР. Члены рабоче-крестьянского правительства, учитывая всю важность, необходимость, срочность подобного юридического акта и потому не откладывая до другого заседания, без единой поправки утвердили его.

Опираясь на содержание нового постановления Совнаркома, Ф. Э. Дзержинский «провел беседу» с доставленной к нему княгиней Мещерской. Разговор был долгим и трудным. В финале «беседы» княгиня вынуждена была назвать местонахождение шедевра, и тондо в тот же день «совершенно добровольно» было вручено подчиненным «железного Феликса». «А спустя несколько дней редчайшее творение XV века, известное ранее только специалистам, да и то лишь по фотографии, украсило собрание картинной галереи Румянцевского музея. Стало доступно всем. Стало национальным достоянием», — восторженно восклицает автор книги. Проще говоря, «было ваше — стало наше»!

А вот, например, чрезвычайно важная, с точки зрения директора Иркутского областного художественного музея, страница истории этого собрания:

«К числу значительных поступлений конца 1930-х годов — свыше четырехсот произведений — относится богатая и разнообразная по составу коллекция иркутского врача Л. А. Даукшо, ранее принадлежавшая председателю Иркутской судебной палаты, сенатору Н. П. Еракову… Среди них русское художественное серебро XVIII—XIX веков, редкие памятники из кости и перегородчатой эмали Китая, скульптура древнеегипетских и древнегреческих мастеров, живописные полотна Цампьери Доменико, Ш. К. Дофена, С. Л. Вервера, гравюры П. С. Патгера и Е. Вернера, скульптура Е. А. Лансере, пейзажи В. Д. Вучичевича-Сибирского». Есть основания полагать, что такого рода «значительные поступления конца 1930-х годов» имеются практически во всех российских художественных музеях.

В структуре вездесущего и всезнающего КГБ СССР всегда были специальные отделы, «присматривавшие» за коллекционерами. Вот, например, впечатления известного санкт-петербургского коллекционера А. А. Лобанова об открывавшейся в октябре 1978 г. в Мраморном зале Музея этнографии выставке декоративно-прикладного искусства из частных собраний.

Приехав в музей незадолго до открытия выставки, автор заметил в зале наглых телевизионщиков, двух застенчивых радиожурналистов с магнитофонами на плечах и «нескольких особ, с виду ничем не примечательных». Уже знавшая А. А. Лобанова старушка-смотрительница сообщила, что это газетчики и кэгэбэшники.

Эти внешне «ничем не примечательные» «искусствоведы в штатском» знали о коллекционерах своего региона все и вся. У них всюду были осведомители из числа тех же коллекционеров, а также окружавших их спекулянтов от искусства. КГБ очень зорко следил за перемещением по-настоящему ценных произведений искусства из коллекции в коллекцию, особенно стараясь предотвратить отдельные случаи вывоза произведений искусства за рубеж.

Через свою агентуру, завербованную в их среде, искусствоведы в штатском знали все о контактах коллекционеров с иностранцами и другими «сомнительными личностями». Время от времени в недрах КГБ, причем порой по достаточно надуманным основаниям, возбуждались уголовные дела о нарушении правил о валютных операциях, контрабанде культурных ценностей и т. п.

Разумеется, результатами своей оперативной и агентурной работы КГБ распоряжался достаточно умело, можно сказать, виртуозно. В частности, любопытнейшая информация о том, каким образом «органы» завербовали ни больше ни меньше как посла Испании в Советском Союзе Хуана Антонио Самаранча, содержится в книге историка Ю. Фельштинского, написанной им в соавторстве с гроссмейстерами Б. Гулько и В. Корчным, а также бывшим подполковником КГБ В. Поповым. Ниже приводится выдержка из интервью одного из авторов книги Ю. Г. Фельштинского журналистам еженедельника «Аргументы и факты»:

«АиФ»: Вы берете на себя смелость утверждать, что экс-глава Международного олимпийского комитета Хуан Антонио Самаранч тоже работал на КГБ. На основании каких фактов?

Ю. Ф.: Мы имеем в своем распоряжении редкий материал: показания офицера спецслужб, который в силу своей служебной деятельности имел доступ к информации о том, что Самаранч был агентом советской разведки. Верить или нет словам подполковника КГБ Владимира Попова — дело каждого конкретного читателя. Часть фактов, которые приводит Попов, проверяема, часть нет. Но будем откровенны: как правило, если такие люди открывают рот, то они не врут, ибо это противоречит правилам игры. Впрочем, многое становится понятно при изучении биографии Самаранча. Будучи послом в СССР, Самаранч увлекся русским антиквариатом. Вывоз из страны предметов, представляющих историческую ценность, был запрещен, и, конечно, высокопоставленный любитель раритетов был взят на заметку в КГБ. Вскоре Самаранча поставили перед выбором: либо обвинение в контрабанде, скандал и компрометация, либо сотрудничество. Испанский посол предпочел второе. В ответ советское правительство приложило все усилия для того, чтобы Самаранч, метивший на пост главы МОК, получил это кресло. По указанию руководства КГБ была подготовлена шифротелеграмма в органы госбезопасности соцстран с просьбой поддержать на выборах именно Самаранча. Восточноевропейский блок со своими многочисленными голосами обеспечил испанцу победу. И всякий раз, когда это было нужно, Самаранч оказывал содействие. Такое происходило не часто, но происходило.

Так, 14–18 июля 1980 г. прошла сессия МОК, на которой Самаранч был избран главой, а уже 19 июля в Москве открылась та самая Олимпиада, которую из-за вторжения советских войск в Афганистан бойкотировали США и некоторые другие страны. Новый председатель МОК в вопросе бойкота Игр поддержал советское руководство, а не американского президента. На этой Олимпиаде советские спортсмены взяли почти две сотни медалей. Результат был достигнут благодаря тому, что в Москву не приехали многие сильнейшие представители западного спорта. Но, заявляя об успехе СССР, МОК никогда не подчеркивал эту деталь. Обратите внимание и на то, что за время правления Самаранча серьезных скандалов, связанных с советской сборной, особо не было.

…Что же касается Самаранча, то незадолго до его смерти (в апреле 2010 г.) немецкие и французские журналисты подняли шум вокруг книги. Самаранч тогда сослался на плохое самочувствие и слег в больницу. МОК же заявил, что не станет комментировать информацию СМИ. Но никто не сказал: «Это ложь!»

КГБ постоянно осуществлял и другие, прямо или косвенно связанные с антиквариатом и коллекционерами «игры». В данном отношении весьма любопытна история, названная автором «Свиной глаз» и изложенная в уже упомянутой книге А. А. Лобанова. Термином «свиной глаз» в кругах коллекционеров обозначают людей, не способных отличить настоящее произведение искусства от грубой подделки.

Суть же нравоучительной истории такова. Некто Исай Самойлович Осипов (имя подлинное), проработав долгие годы в правоохранительных органах на Дальнем Востоке и выйдя на заслуженный отдых, переехал в Ленинград. Будучи очень обеспеченным человеком, он стал вкладывать «нажитые непосильным трудом» накопления в живопись. За три-четыре года Осипову удалось приобрести довольно большое количество картин русской школы XIX и начала XX в. В их числе наряду со второсортными копиями и явными подделками был и десяток первоклассных холстов, безусловно, подлинных и редких. Среди них — великолепный портрет работы Константина Маковского, жанровая картина его брата Владимира, «Птицеловы» Василия Перова, две прекрасные «Марины» Судковского, акварели с видами Версаля Александра Бенуа, осенний пейзаж Левитана, чудная «Лунная ночь» Куинджи, а также значительное количество качественных, но не подписанных холстов.

Неожиданно Исай Самойлович стал активно приобретать рисунки, графику, живопись европейских мастеров, и непременно с известными в мире фамилиями.

Все объяснялось довольно просто. Начался массовый отъезд евреев из СССР. На «историческую родину» потянуло и Осипова, решившего обеспечить себя на «Земле обетованной». Реализуя задуманное, он приступил к обмену и распродаже неподписанных картин и рисунков своего собрания и начал лихорадочный поиск холстов и досок, имевших всемирно известные автографы.

А. А. Лобанов решил воспользоваться сложившейся ситуацией. Ему, как и некоторым другим страстным коллекционерам, в отдельных ситуациях, увы, не всегда были присущи слишком высокие моральные принципы. Вспомнив про «свиной глаз» Исая Самойловича, предприимчивый собиратель решил показать ему картинку с четко прописанным в углу именем известного голландского живописца XVII века «Ян Стен». На самом же деле это была добротная копия, изготовленная в конце XIX в. в Вене. Подобные произведения, получившие название «Венки», сработанные на выгнутой паркетированной дубовой доске, издали производили достаточно солидное впечатление. Особенно же они были эффектны с тыльной стороны, где с помощью определенных приемов нарочито подчеркивалась их «древность».

Андрею Андреевичу очень хотелось выманить у Исая Самойловича парсунное изображение Павла I, невесть каким путем к нему попавшее.

Дальнейший ход событий автор «Записок коллекционера» описал следующим образом.

Лицо Осипова приобрело багровый оттенок удовольствия. Важно остановившись в полуметре от картинки, он достал из кармана огромную лупу, а это было хорошим признаком. Никакая оптика не способна помочь человеку, если у него «свиной глаз». Короче говоря, обмен состоялся!

И вдруг «предприимчивый коллекционер» к своему ужасу узнает, что Исай Самойлович сидит в КПЗ по обвинению в контрабанде произведений искусств. Поскольку Осипов чистосердечно назвал все источники составленного им за короткое время собрания живописи, уже на две трети переправленного им на «Землю обетованную», многих питерских коллекционеров стали вызывать в КГБ.

Способ же транспортировки подлинных и фальшивых произведений искусства был избран достаточно оригинальный. В то время в ленинградских магазинах продавались толстые деревянные доски с видами города. Это была ширпотребная сувенирная продукция, рассчитанная на случайного туриста с плохим вкусом. Исай Самойлович с компаньоном, обладавшим навыками столяра, нашли для этих досок прекрасное применение. Доски распиливались вдоль. В них делали углубление необходимой глубины, помещали туда один или два холста. Затем расчлененная доска склеивалась и фанеровалась, чтобы не был заметен след распила. После этого с помощью почтового ведомства «сувениры» отправлялись на «историческую родину». Однако случилось непредвиденное. Одна из посылок застряла в отделе отправки. Кто-то случайно положил ее на батарею парового отопления, после чего клей потек, а посылка была вскрыта. Дальнейшее понятно и предсказуемо. Вскоре в пятый подъезд всем петербуржцам известного серого дома в стиле конструктивизма тридцатых годов пригласили не только «концессионеров», но и весьма «удачно поменявшегося» с Исаем Самойловичем А. А. Лобанова.

В кабинете «большого начальника» он увидел «нескольких похожих друг на друга мужчин и белесую, неопределенных лет, даму». Последняя задала коллекционеру следующим образом сформулированный вопрос: «Как же вы умудрились отдать в случайные руки редчайшую картину знаменитого художника Яна Стена, являющуюся достоянием нашей Родины и имеющую бесценное историко-художественное значение?»

Эта формулировка означала, что «искусствоведы в штатском» собрались «пришить» Лобанова к «делу» и, возможно, не исключали прибавления в чинах, учитывая мировую известность голландского живописца. Однако «гримаса разочарования» пробежала по лицам «ребят» из пятого подъезда, когда коллекционер решительно заявил, что картинка «и рядом не лежала» с нидерландским Яном.

Но «искусствоведы в штатском» так просто не сдаются, а потому «белесая» предъявила Андрею Андреевичу цветную фотографию «произведения искусства» и заключение Государственного Эрмитажа, подтверждающее подлинность живописи и авторство Яна Стена. Бумагу украшали яркие печати и жирные неразборчивые подписи.

К счастью для Лобанова, он прекрасно знал, кто из научных сотрудников музея мог атрибутировать голландскую живопись XVII в., а потому нагло спросил: «Что, Кузнецов и Линник подписали эту бумажонку?» – добавив, что он будет требовать экспертизу для экспертов, которые не могут отличить «Венку» от подлинной картины.

На это «белесая» заявила, что и сам гражданин Осипов подтверждает заключение Эрмитажа. «Так у него ж свиной глаз», — отчеканил коллекционер.

Мужчины в штатском заухмылялись. А пока Лобанов растолковывал «белесой» смысл термина «свиной глаз», «главный» подписал его повестку и пропуск. Тем не менее кагэбэшная дама бубнила несостоявшемуся обвиняемому про какие-то законы, обещала новую встречу и советовала вспомнить, чем он еще «отоварил» гражданина Осипова.

А теперь внимание: — здесь, пожалуй, самое главное в этой нраво­учительной истории. Как заявила А. А. Лобанову кагэбэшница, Осипов будет находиться у них до тех пор, пока вся живопись, переправленная «туда», не возвратится в Ленинград.

И наконец, две заключительные фразы из оказавшегося печальным рассказа А. А. Лобанова:

«Как позже выяснилось, в обмен на свободу Осипова его родственники с „Земли обетованной‟ пересылали — уже законным путем — картины назад. Но делали это … крайне медленно, чего и не выдержал бывший страж закона. Исай Самойлович скоропостижно скончался в КПЗ».

Правда, иногда «искусствоведы в штатском» вносили свой вклад в дело охраны «достояния нашей Родины» и без использования столь бесчеловечных методов. В данном отношении любопытен эпизод из другой истории, посвященной братьям-коллекционерам Иакову Александровичу и Иосифу Александровичу Ржевским. Поведавший эту историю тот же А. А. Лобанов из озорства именует братьев «Поручиковыми».

Квартира братьев была сплошь заставлена и увешана антиквариатом. Поскольку коллекция представляла собой исключительную ценность и о ее существовании знали очень многие, то у братьев, естественно, была проблема, каким образом сберечь ее от недобрых людей. Поэтому они вынуждены были превратить свое жилище в своеобразную неприступную крепость. Двери небольшой прихожей в квартире были обиты листами толстой нержавейки. Причем прихожая являлась всего лишь отсеком, своеобразной комнатой досмотра, а впереди была главная дверь — бронированная, с запорами банковского сейфа.

Если верить автору книги, то Ржевские встречали редких гостей по следующей схеме. Иаков Александрович впускал посетителей в «отсек», руководил раздеванием, пытливо всматриваясь в их лица и оценивая ситуацию, а потом уже давал команду Иосифу Александровичу, находящемуся за броней. Только после этого с механическим скрипом отворялась тяжеленная дверь антикварного бункера. С учетом надежных технических приспособлений, а также решающей роли в охране ценностей «человеческого фактора» квартира братьев была практически неприступна.

Правда, в семидесятые годы некие лихие ребята разработали план глобальной экспроприации художественных ценностей братьев-близнецов. План, придуманный «лихими», был почти гениальным. Утром, после контрольных звонков, убедившись в том, что оба Ржевских дома, они приступили к делу с профессиональной основательностью.

К парадному подъезду дома Ржевских подъехали два больших крытых автофургона. Появилось несколько грузчиков и двое сотрудников милиции, которые тут же направились к дверям квартиры. Человек в форме сержанта перерезал телефонную проводку, а солидный «капитан», показав в глазок удостоверение, вежливо попросил разрешения осмотреть квартиру, поскольку братья якобы залили соседей, проживающих этажом ниже. Иаков Александрович беспрекословно впустил «офицера», а затем и «сержанта» милиции в отсек, и вот тут произошло неожиданное. «Сотрудники милиции» планировали связать обоих братьев, но второго Ржевского не было видно. И если верить автору книги, пока «стражи порядка» осмысливали сложившуюся ситуацию, Иосиф Александрович преспокойно запершись в дальней комнате, набирал номер телефона соответствующего отдела КГБ. Читатель может спросить: каким же образом это было возможно, ведь телефонный провод был перерезан? Не тут-то было. «Профессионалы» уничтожили лишь ложный кабель, протянутый братьями самолично. Группа захвата приехала через десять минут, познакомилась с группой «профессионалов», и они уехали вместе, уже в одном крытом автомобиле.

Правда, возникает один весьма интересный вопрос. Откуда Иосифу Александровичу был известен, вне сомнения, закрытый «номер телефона отдела КГБ, курировавшего охрану памятников истории и культуры»? Ответить на этот деликатный вопрос мы предоставляем сообразительному читателю.

Заканчивая рассказ о братьях-коллекционерах Ржевских, А. А. Лобанов писал: «И все-таки, по большому счету, думается, надо поблагодарить Яшу с Осей — ведь не заберут же они с собой в „лучший мир‟ мебель мастера Рентгена, бронзовые часы и канделябры, картины именитых живописцев: все это когда-нибудь послужит людям».

И Андрей Андреевич как в воду смотрел, доказательством чему служит заметка, опубликованная в одной из газет, выдержки из которой приводятся ниже:

«2 февраля 2001 г. в залах Мраморного дворца открылась экспозиция собрания петербургских коллекционеров братьев Иосифа и Иакова Ржевских, полученная Русским музеем в дар от одного из братьев.

Братья-близнецы Ржевские посвятили свою жизнь одной страсти, и после пятидесяти лет собирательства их коллекция считалась одной из лучших в городе. Профессионализм и собирательство в их семье были в крови. Мать собирала все связанное с костюмом, отец — редкую книгу, и старший брат тоже коллекционировал, но их коллекции оказались разметаны войной. Прямых наследников у братьев Ржевских не было. С учетом этого обстоятельства различного рода попыток посягательств на их собрание было предостаточно, вплоть до попыток ограбления. В свое время коллекция Ржевских была оценена минимум в $ 5 млн. После того как один из братьев, Иаков, скончался, второй брат, 79-летний Иосиф, решил передать собрание Русскому музею, поставив условием постоянную экспозицию и личный контроль над развеской. В то же время даритель не возражал против того, чтобы вещи из экспозиции уезжали на выставки или фигурировали порознь в разных печатных изданиях.

Шесть залов Мраморного дворца едва вместили то, что находилось в квартире братьев Ржевских. Мебель, подписанная Рентгеном, Гамбсом, Шератоном, отреставрированная самими Ржевскими, заполняет лакуны в коллекции музея. Заместитель директора по науке Евгения Петрова на пресс-конференции, посвященной открытию экспозиции из собрания братьев Ржевских, уверяла, что это же можно сказать про всю декоративно-прикладную часть собрания, особенно в отношении светильников (канделябров и бра), и даже что дар Ржевских способен изменить структуру музейного собрания.

Из пятисот подаренных братьями вещей большая часть — произведения русской живописи и графики второй половины XIX и начала XX в., включая имена первого ряда — Петрова-Водкина, Венецианова, Шишкина, Айвазовского, Ал. Иванова, Нестерова, Лебедева, Кончаловского. Превосходная вещь Кустодиева «Масленица» (1919) могла бы стать топовой на любом аукционе… Как это ни печально, но крупных частных коллекций в С.-Петербурге осталось не так уж много».

Впрочем, далеко не все российские коллекционеры к концу своей жизни становились бескорыстными «братьями Ржевскими». Но нам могут возразить, вспомнив про известнейшего коллекционера Феликса Евгеньевича Вишневского. Ведь согласно официальной версии его коллекция, подаренная г. Москве, послужила основой для создания Музея А. В. Тропинина и московских художников его времени. Такой музей действительно был создан на базе коллекции Ф. Е. Вишневского и в настоящее время вполне успешно функционирует. Однако действительной причиной столь щедрого дара явилось вовсе не свободное волеизъявление коллекционера, а адресованное органам КГБ указание Политбюро ЦК КПСС о необходимости «разобраться» с советскими коллекционерами. А «разборки» эти были очень простыми. Практически каждый коллекционер в той или иной форме нарушал действовавшие в тот период драконовские советские законы. Так, коллекционер-нумизмат, купивший или обменявший серебряную, а тем более, не дай бог, золотую монету, практически автоматически подпадал под положения ст. 88 Уголовного кодекса РСФСР, предусматривавшей уголовную ответственность за нарушение правил о валютных операциях. Поэтому решено было начать с нумизматов.

В частности, в конце 1970 г. Московским городским судом под председательством Л. Н. Монахова рассматривалось громкое уголовное дело, получившее название «Дела нумизматов». Среди членов секции нумизматики Всесоюзного общества филателистов (ВОФ), немедленно ликвидированной в связи с возбуждением данного дела, было выявлено «несколько человек, чьи поступки выходили за рамки собирательства». Следственные органы квалифицировали их действия по ст. 88 УК РСФСР. Обвинительное заключение начиналось со слов: «Отдельные члены этой секции под видом коллекционирования скупали золотые, платиновые и серебряные монеты, а также ордена, которые затем перепродавали, извлекая нетрудовые доходы».

Однако привлеченным по этому делу к уголовной ответственности очень крупно повезло в связи с тем, что поддержание государственного обвинения по делу было поручено прокурору Отдела Прокуратуры РСФСР В. Г. Демину. Валентин Григорьевич оказался вдумчивым, интеллигентным и гуманным человеком. Знакомясь с делом, он прежде всего попытался найти плоды этой «наживы». Ведь со словом «валютчик» советские граждане связывали определенный, не по средствам, уровень жизни. По тем временам это было наличие автомашин, дач, кооперативных квартир, большого количества наличных денег, сберегательных книжек.

Но когда прокурор В. Г. Демин попытался выяснить, соответствовали ли привлеченные к уголовной ответственности «валютчики» подобным штампам, то выяснилось, что ничего этого у них не было. Жили, как все. Какие-­либо «предметы роскоши» у них начисто отсутствовали, за исключением великолепных нумизматических коллекций.

Органы предварительного следствия в лице Следственного управления КГБ СССР видели криминал в самом факте совершения сделки с монетами из драгоценных металлов. Прокурор же В. Г. Демин попытался пойти по несколько иному пути. Он предложил, и суд в конечном итоге с ним согласился, различать подсудимых, совершавших такого рода сделки ради получения пресловутых «нетрудовых доходов», и нумизматов, покупавших, продававших или обменивавших монеты из драгоценных металлов исключительно ради пополнения своих коллекций.

Вот что писал по этому поводу журналист П. Аркадьев:

«День за днем неспешно, с выяснением каждой детали, каждого оттенка, ведется исследование каждого эпизода. Сопоставляются факты, мотивы.

Прокурор: Подсудимый, по делу известно, что вы коллекционируете русские монеты XVIII, XIX вв. В 1966 г. вы купили коллекцию, в которой, кроме монет, вас интересующих, было много других, не относящихся к теме вашей коллекции. Например, античные серебряные монеты. Были там и монеты, которые уже находились ранее в вашей коллекции. Объясните, зачем вы их приобрели?

Подсудимый: Дело в том, что эта коллекция продавалась целиком и приобрести из нее только русские монеты я не мог.

Прокурор (вопрос свидетелю, продавцу коллекции): Скажите, могли вы продать вашу коллекцию по частям или отдельные монеты из нее?

Свидетель: Нет, я продавал ее только целиком.

Прокурор (подсудимому): Зачем же вы потом продали из этой коллекции серебряный рубль Петра III, Гангутские рубли и два серебряных рубля с изображением Александра III на троне?

Подсудимый: Я уже говорил раньше, что такие монеты в моей коллекции были. Поэтому, когда мне достались в числе других и эти монеты, я их продал как ненужные.

Адвокат (подсудимому): Когда вы приобрели коллекцию, оценивали ли вы каждую монету в отдельности?

Подсудимый: Нет, коллекция оценивалась целиком.

Обвинительное заключение квалифицировало этот эпизод как скупку и перепродажу (с целью наживы). Скрупулезный анализ в суде показал, что это обыкновенная коллекционная сделка: с начала и до конца умысел покупателя был направлен на пополнение коллекции, а не на извлечение барыша».

В процессе подготовки к участию в этом не вполне обычном деле прокурор В. Г. Демин обратился к литературе по нумизматике. «Это были и академические издания, и популярные журналы. В одной из статей он натолкнулся на слова известного в свое время польского коллекционера доктора Мариана Гумовского. Доктор писал, что влечение к обладанию монетами „достигает иногда такой высокой степени интенсивности, что принимает болезненные формы. Оно настолько может быть властным, что доводит коллекционера до затемнения рассудка. Человек, находящийся под влиянием его, делается способным на все, лишь бы добыть интересующий его предмет‟».

Демина поразила эта фраза известного собирателя. Она удивительно совпадала с мыслями, которые одолевали и его.

В обвинительном заключении фигурировал такой эпизод. Один из обвиняемых купил в 1960 г. двенадцатирублевую платиновую русскую монету 1831 г., которую летом 1962 г. перепродал за более высокую цену. Что это — спекуляция?

Прокурор: Для чего вы купили двенадцатирублевую платиновую монету?

Подсудимый: У меня уже были трехрублевая, шестирублевая платиновые монеты. Двенадцатирублевая — очень редкая. Естественно, мне хотелось ее приобрести, хотя направление моей коллекции несколько иное. (Редкая монета… Какой коллекционер пропустит ее…) Тогда у меня был бы полный набор. Кстати, я ее демонстрировал на своей выставке в ВОФ.

Прокурор: Зачем же вы ее затем продали?

Подсудимый: Я продал ее через два года, чтобы купить другие монеты, более необходимые мне в тот момент (называет их). Они и сейчас в моей коллекции.

Прокурор: Почему же вы продали ее дороже, чем купили?

Подсудимый: За это время цены на рынке очень подскочили.

Председательствующий (свидетелю-нумизмату): Случалось ли вам продавать монеты по ценам, более высоким, чем при их покупке?

Свидетель: Это обычная история. Дело в том, что коллекционеров с каждым годом становится все больше, а монет, естественно, меньше. Поэтому цены на них непрерывно растут. Если я вынужден продать какую-то монету, то, конечно, уже по вновь сложившейся цене».

«Круг» замкнулся. Умысел в момент покупки был направлен на приобретение коллекционного материала.

Журналист описывает, с какой дотошной методичностью государственный обвинитель разбирался в клубке вмененных обвиняемым эпизодов. Причем юридический анализ ситуации зачастую был неразрывно связан с историческим и искусствоведческим. В частности, П. Аркадьев приводит следующий диалог прокурора и одного из подсудимых:

«Прокурор …: В вашей коллекции находились семнадцать одинаковых рублей Петра I 1720 г. и тринадцать таких же рублей 1725 г. Ведь для коллекции необходимо 1–2 монеты. Почему же у вас их оказалось так много?

Подсудимый: Простите, но эти монеты вовсе не одинаковые. Они все разные, с различными штемпелями. Я их по этим штемпелям и собирал. Я прошу экспертизу проверить и подтвердить, что монеты не одинаковые».

Эксперты исследуют монеты и подтверждают показания подсудимого.

Между тем проблема дублетных экземпляров в составе коллекции далеко не проста. Нечуткий глаз не заметит разницы между одинаковыми по виду монетами. Но специалист-нумизмат, коллекционер, всегда увидит эту разницу и оценит монету как раз по ней. Ценность ее в том, что она отличается от другой в чем-то очень мелком, еле заметном, однако же видимом глазу собирателя.

И потому вполне обоснованной и логичной прозвучала заключительная речь прокурора, в которой соединились большая культура и профессиональная честность. В обвинительной речи прокурор В. Г. Демин сказал, что сходство нумизмата с валютчиком чисто внешнее. Не блеск золота видит он в монетах, его не обуревает жажда обогащения. Не золото в монете, а монета в золоте — вот кредо, которое он исповедует. Подлинный нумизмат ищет в монете давно прошедшую эпоху, разгадку далеких времен. Ему неважно, что на нее можно купить, — значение имеет ее историческая ценность, что может она рассказать внимательному исследователю о стране, в которой чеканилась, об эпохе, в которую обращалась. Поэтому целый ряд эпизодов, относящихся к сфере чисто коллекционерской, прокурор просил исключить из обвинения. «Мы обвиняем подсудимых не за то, что они коллекционеры, а за то, что они преступили закон», — этой формулой, в которой отразился итог всей работы, он отделил чистое дело собирательства от нарушения закона, защитив тем самым нумизматику.

Поскольку процесс закончился оправданием некоторых подсудимых, что в условиях советского, да и нынешнего российского правосудия является чрезвычайной редкостью, то П. Аркадьев закончил ее следующими пафосными словами: «Суд свершился. Правый суд. Все восприняли приговор с глубочайшим удовлетворением. Несомненен тот нравственный заряд, который получил каждый участник этого процесса. И рассказ о прокуроре, который помог суду разобраться в очень сложном, запутанном деле, можно было бы закончить словами: „Дай бог побольше таких прокуроров“». Последнее пожелание журналиста, вне сомнения, остается чрезвычайно актуальным и в наши дни! Правда, далеко не все привлеченные к уголовной ответственности коллекционеры-нумизматы отделывались «легким испугом». В данном отношении характерным является дело нумизмата Б. Я. Розинова, о котором пойдет речь ниже.

Большая и вполне «плодотворная» работа проводилась кагэбэшниками с коллекционерами, выезжавшими на рубеж на постоянное место жительство. Очень часто в качестве непременного условия получения разрешения на выезд либо вывоз культурных ценностей предъявлялось требование об оставлении существенной, а иногда и большей части ценной коллекции в качестве «добровольного дара» государству либо конкретным музеям.

Так, выезжая в 1975 г. за границу, московский художник В. Я. Ситников (1916–1987) был вынужден оставить в дар Музею им. Андрея Рублева 27 уникальных предметов медного литья XVIII—XIX вв. Ныне они являются экспонатами данного музея.

По существу, общеизвестным, например, является тот факт, что в качестве условия вывоза за рубеж уникальной коллекции картин художников русского авангарда, которую в течение многих лет собирал служивший администратором в канадском посольстве в СССР греческий гражданин Георгий Костаки, являлся его «добровольный дар» большей части коллекции Советскому государству. В результате «разъяснительной работы» товарищей из «органов» и заключенной сделки между коллекционером и властями в качестве «добровольного дара» Третьяковской галерее Костаки был вынужден отдать примерно 80% своей коллекции, включавшей в себя более 2000 вещей. В обмен на это ему позволили уехать за границу, оставив лишь небольшую часть работ, чтобы он смог прокормить семью. После этого в советских и российских изданиях г-н Костаки стал именоваться не только известным коллекционером, но и «меценатом». Только выехав за границу, Костаки смог рассказать своим друзьям, «каким потрясением было для него расставание с картинами». И число подобных примеров можно было бы продолжить.

Но, пожалуй, одной из самых «блестящих побед» КГБ в его извечной борьбе с «подпольными советскими миллионерами», только «притворявшимися» коллекционерами, была «операция» по изъятию коллекций известных собирателей Ф. Е. Вишневского и В. В. Трескина.

В феврале 1971 г. в газете «Известия» была опубликована заметка под заголовком «Подарок старого коллекционера». В ней шла речь о благородном поступке известного художника-реставратора и коллекционера Феликса Евгеньевича Вишневского. Говорилось о том, что в тихом замоскворецком Щетининском переулке открылся музей. Его редкостное собрание картин и произведений графики состоит из коллекции патриота-москвича, преподнесенной им родному городу.

После краткой характеристики подаренных Москве шедевров журналист взволнованно восклицает: «Мечта старого русского реставратора-коллекционера осуществилась. Редчайшие полотна художника Василия Тропинина и московских художников его времени из коллекции Ф. Е. Вишневского принадлежат отныне москвичам. Музей Тропинина открыт! Его хранителем Моссовет назначил Ф. Е. Вишневского».

Юридическая Боннер А.Т. Избранные труды: в 7 т. Т. VII. Судьбы художников, художественных коллекций и закон

Юридическая Боннер А.Т. Избранные труды: в 7 т. Т. VII. Судьбы художников, художественных коллекций и закон

В томе VII «Избранных трудов» профессора А. Т. Боннера переиздана, возможно, его самая оригинальная работа, проблематика которой находится на грани гражданского судопроизводства и изобразительного искусства. Однако ее включение в состав «Избранных трудов» представляется оправданным. Автор ведет речь о судьбах художников и коллекционеров, а также о предметах изобразительного искусства, так или иначе оказавшихся втянутыми в орбиту гражданского, арбитражного или уголовного судопроизводства. В результате получился совершенно оригинальный сплав искусствоведения и юриспруденции (дело по иску Марты Ниренберг к Правительству РФ об истребовании 17 картин, находящихся в российских музеях; дело по иску мадам Сент-Арроман к Лувру об истребовании картины «Вахканалия», предположительно принадлежащей кисти величайшего французского художника Никола Пуссена и др.). При анализе этих и ряда других сюжетов автор одновременно обсуждает и чисто процессуальные вопросы (о судебной искусствоведческой экспертизе, законности, обоснованности и мотивированности судебного решения и др.).<br /> В книге представлены образы ряда художников («Таможенник» Руссо, Гюстав Курбе, Винсент Ван Гог, Поль Гоген, Пабло Пикассо) не только как создателей всемирно известных шедевров, но и в качестве живых людей с их достоинствами, недостатками, а иногда и пороками. Автору они показались интересными потому, что их жизненный путь либо судьба их наследия в силу тех или иных обстоятельств оказались тесно связанными с различными судебными или полицейскими разбирательствами. В частности, путем анализа писем Ван Гога и книги Гогена «Прежде и потом» предлагается достаточно убедительная версия событий, связанных с отсечением уха Ван Гога.<br /> Автор обсуждает и проблемы реституции культурных ценностей, судьбы «трофейного искусства», состояния современного художественного рынка и некоторые другие явления, находящиеся на стыке права и истории искусства.<br /> Рассматривая весьма яркие, нашедшие отклик в судебной и интеллектуальной среде сюжеты, анализируя известные, а порой и заново открытые материалы, автор опровергает старые и убедительно обосновывает новые увлекательные версии некоторых событий из мира искусства. В частности, на основе материалов одного из уголовных дел раскрывается подлинная история создания Музея В. А. Тропинина и московских художников его времени.