|
|
ОглавлениеРаздел IV. Россия в XIX — начале XX в.. Глава 1. Россия в первой четверти XIX в. Глава 2. Россия во второй четверти XIX в. Глава 3. Культурный облик России в первой половине XIX в. Глава 4. Российская империя на переломном рубеже: 50—60-е гг. XIX в. Глава 5. Российская империя в последней трети XIX в. Глава 6. Характерные черты Российской империи XIX—XX вв. Глава 8. Революция 1905—1907 гг. И ее последствия Глава 9. Первая мировая война и крушение монархии в России Глава 10. Духовная, художественная и научная жизнь в России во второй половине XIX — начале XX вв. Глава 2. Гражданская война в России Глава 3. Укрепление большевистского режима Глава 4. Советская модель модернизации Глава 5. СССР и Вторая мировая война Глава 7. Первые попытки либерализации советской системы Глава 8. От стабильности к кризису Глава 9. Крах тоталитарного коммунистического режима Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуГЛАВА 3. КУЛЬТУРНЫЙ ОБЛИК РОССИИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX в.§ 1. Национальные корни и иностранные влияния в области культурного развитияРоссия как огромный геополитический феномен, объединивший волею исторических обстоятельств сотни племен и народов, отличавшихся непохожестью исторического опыта, имевших разные верования и этнические характеристики, являла весьма своеобразный культурный облик. Это своеобразие далеко не исчерпывалось лишь зримым этносамобытным фактором, который нельзя было не заметить во многих местностях России, но особенно в районах Поволжья, Кавказа, западных и южных губерний. Здесь, в первую очередь в городах, сосуществовали бок о бок совершенно разные этнические общности, сохранявшие в указанное время свой исторический быт и свои традиционно-конфессиональные ориентации. Такая замкнутая этнокорпоративная обособленность постепенно, вольно или невольно, но начинала размываться по мере административного и хозяйственного интегрирования отдельных региональных и конфессиональных групп в общероссийский имперский организм. Русский язык становился не только единственным средством межэтнического общения, но и открывал пути к достижению определенных административных и ощутимых материальных преимуществ. Этот консолидирующий процесс значительно быстрее и заметнее проявлялся на высшем иерархическом уровне: многие представители родовых и племенных элит еще до XIX в. начали инкорпорироваться в состав высшего привилегированного сословия. Немалое число самых именитых аристократических фамилий имели не только старославянские и европейские (главным образом польские, немецкие, шведские), но и тюркские, греческие, грузинские и армянские корни. Последним обстоятельством русская сословная элита принципиально отличалась от западноевропейских родовых элит, практически никогда не имевших семейно-родовых уний с восточной ойкуменой. Полиэтничность государственного портрета России влияла на весь культурный процесс России; прямо или косвенного отражалась на многих как внешних, так и содержательных сторонах его. Поэтому в России в элитарных кругах общества этнофобии не имели сколько-нибудь заметного распространения, а гордость древностью рода и делами предков не сводилась к этнической кичливости. Как заметил выдающийся ученый-химик Д. И. Менделеев (1834—1907), «в чем другом, только не в самообожании можно упрекать русских людей, умеющих уживаться и даже сливаться со всякими другими (народами)». Один из известнейших мыслителей и поэтов первой половины XIX в. А. С. Хомяков (1804—1860) очень удачно обозначил этот факт на примере Пушкина — величайшего русского литературного гения. «Россия называет своей славой и радостью правнука негра Ганнибала, — писал А. С. Хомяков, — тогда как свободолюбивые проповедники равенства в Америке отказали бы ему в праве гражданства и даже брака на белолицей дочери прачки немецкой или английского мясника». Среди выдающихся русских художников-творцов существует немало фигур, которые, условно говоря, не выдержали бы тест на «чистоту русской крови». Помимо Пушкина, к ним относились Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Рахманинов, Левитан и целый ряд других имен-явлений. Само понятие «русскость» почти всегда воспринималась в первую очередь как отражение духовного состояния, определялась принадлежностью к христианству, а не чистотой племенной родословной. По меткому выражению культурфилософа Ф. А. Степуна, «русскость есть качество духовности, а не историософский, политический и идеологический монтаж». В отличие от большинства других европейских стран, где в XIX в. завершился процесс формирования национальных моноэтнических государств (исключение составляли лишь Австрийская и Османская империи), в России даже в новое время не сформировалось понятия «народа-господина», а властвовало старое представление о «православной национальности», о «церковном народе», представление, сложившееся еще в X—XI вв., в эпоху принятия и утверждения христианства на Руси. В последующие века, ощущая прямые и опосредованные влияния как с Востока, так и с Запада, Россия адаптировала эти воздействия, многое в ней менялось и изменялось, но в национально-культурном отношении страна сохраняла свой «код самобытности». Как писал уже в XX в. философ Н. А. Бердяев, «Россия — христианский Восток, который в течение двух столетий подвергался сильному влиянию Запада и в своем верхнем культурном слое ассимилировал все западные идеи». В первой половине XIX в. Россия являла собой образец сложной социокультурной амальгамы. Верхние слои общества (дворянство, чиновничество, богатейшее купечество) часто жили в соответствии с нормами, распространенными в странах Западной Европы. Владея иностранными языками (главным образом французским и немецким), представители этих общественных групп имели возможность знакомиться с новейшими мировыми достижениями в области общественной мысли и художественного творчества. В Россию ввозилось большое количество самых разных книг и журналов из Франции, Германии, Англии, которые доносили голоса и звуки Европы, давали представления о политической и общественной жизни дальних стран, о новейших открытиях и важных событиях. Наиболее состоятельные пускались в дальние путешествия, и в начале XIX в. подданных русского царя нередко можно было встретить в крупнейших столицах Европы, на самых модных и дорогих курортах. Некоторым из них лучше было известно положение дел во Франции, Англии и Германии, чем состояние самой России, которую порой видели реже, чем Европу. Часть аристократии настолько европеизировалась, что для них французский язык, в то время язык международного общения, фактически стал родным; им они владели в совершенстве. Русским же словом и письмом немалое число лиц «благородного сословия» пользовалось с большим трудом. Некоторые дворяне перенимали не только европейские вкусы и моды, но образ мыслей, систему общественных взглядов. Представители известных дворянских фамилий увлекались эгалитаристкими мистическими теориями и вступали в тайные масонские организации. В начале XIX в. масонство являлось модным увлечением русского дворянства. Некоторые организации объединяли верхи бюрократии, родовую аристократию и интеллектуальную элиту своего времени. Например, в столичной ложе «Соединенных друзей» в 1810 г. состояли: брат царя великий князь Константин Павлович, министр полиции А. Д. Балашов, граф А. Х. Бенкендорф, а также А. С. Грибоедов, П. Я. Чаадаев, будущие лидеры декабристов князь С. Г. Волконский, П. И. Пестель, М. И. Муравьев-Апостол. Хотя на общем социальном фоне число таких случаев чрезвычайно невелико, но само проявление подобных увлечений, находившееся в резком противоречии с религиозной традицией, можно воспринимать как опасный симптом грядущего кризиса православного сознания, кризиса, поразившего родовую и интеллектуальную элиты России в конце XIX—XX вв. Новейшее европейское масонство, или франкмасонство (от фр. franc maçon — вольный каменщик), являлось мистически-нравственным течением, возникшим в начале XVIII в. в Англии, а затем быстро распространившимся по всей Европе. Задача масонов состояла в создании всемирного союза, способного сплотить людей в братском единении. Масонские тайные организации (ложи) заимствовали свои ритуалы от средневековых цеховых союзов каменщиков-строителей. Существующий мир, политические и государственные институты масоны воспринимали как царство зла. Они надеялись, что с помощью братьев удастся перестроить мир на принципах любви, отказа от угнетения и насилия. Масонские союзы, с самого начала критически относясь к ортодоксальной церкви и монархической власти, со временем стали их бескомпромиссными противниками. Как позже вспоминал один из декабристов барон А. Е. Розен, «в большей части гвардейских полков масонские ложи были с политическим оттенком». Масонская антигосударственная пропаганда способствовала тому, что тайные братства запрещались во многих странах, члены их подвергались преследованиям. В 1822 г. указом императора Александра I деятельность масонских организаций была запрещена и в России. К тому времени немалое число русских дворян уже прошло масонскую школу. Некоторые, например Н. М. Карамзин, разочаровались в масонстве и покинули ложи. Другие же продолжали хранить верность абстрактным принципам свободы, равенства и братства. В их числе находилось и видные руководители организаций декабристов, ставившие перед собой революционные цели. Поэт и декабрист К. Ф. Рылеев сочинил песенку, которую часто распевали участники тайных собраний, содержавшую такие красноречивые слова: «Первый нож на бояр, на вельмож, второй нож — на попов, на святош». Конечно, элитарные слои в большей степени были затронуты влиянием западноевропейской буржуазной цивилизации, сформировавшей социоправовой строй экономически развитых европейских стран, где фетиши рационализма, прагматизма, «здравого смысла» в XIX в. властвовали безраздельно. В России они не только не приобрели преобладающего влияния в общественном сознании к началу того века, но и не стали доминировать и к его концу. Даже та часть общественной среды из числа дворянства и интеллигенции, которые в максимальной степени европеизировались, так или иначе, позитивно или негативно, но сохраняли сопряженность с традиционными верованиями, с интровертным по своей сути строем мыслей, чувств и переживаний, характерным для православного сознания. Русский национальный идеал всегда оставался за пределами земных установлений и мирских устремлений: он и в новое время оставался таким же сакрально ориентированным, как и встарь. Философ В. С. Соловьев по этому поводу написал: «Обыкновенный народ, желая похвалить свою национальность, в самой этой похвале выражает свой национальный идеал, то, что для него лучше всего, чего он более всего желает. Так, француз говорит о прекрасной Франции и о французской славе (la belle France, la gloire du nom Francais); англичанин с любовью говорит: старая Англия (old England); немец поднимается выше и, придавая эпический характер своему национальному идеалу, с гордостью говорит: die deutshe Treue. Что же говорит в подобных случаях русский народ, чем он хвалит Россию? Называет ли он ее прекрасной или старой, говорит ли о русской славе или о русской честности и верности? Ничего такого он не говорит, и, желая выразить свои лучшие чувства к родине, говорит о «святой Руси». Вот идеал: и не либеральный, не политический, не эстетический, и даже формально-эстетический. А идеал нравственно-религиозный». Русским вопросом навсегда оставался вопрос о смысле жизни, служивший как бы антиподом западноевропейскому вопросу о цели жизни. Отсюда и проистекала та внутренняя психологическая напряженность русской культуры, искавшей не царства рая на земле, а достойного, благочестивого пути в Царствие Небесное. Этим же надмирными эсхатологическими упованиями объясняется как широкое распространение на русской почве различного рода социальных утопий самого крайнего социалистического толка, которые только в России XIX в. превращались в инструмент и смысл политической борьбы, так и глубокое психологическое содержание всей русской художественной культуры XIX и XX вв. Став в этот период по своей форме практически светской, русская культура сохраняла глубокую духовную интенцию и в секулярном мире. Нравственно-этические проблемы человеческого бытия, темы страдания и сострадания всегда оставались в фокусе культуры, в ареале которой чрезвычайно редки случаи воспевания и любования мирскими достижениями человека, сколь бы значительными они не являлись сами по себе. Постижение глубинных духовных устремлений и ценностей объясняют тот неизменный психологизм русских художественных творений, нередко озадачивавший иностранцев. Поэтому во многих русских произведениях так неярка фабула; так внешне невыразительны не только положительные герои, которых несравненно меньше, чем «антигероев». Русское художественное действие — это в первую очередь решение философской дилеммы между «сущим» и «должным» бытия, постижение внутреннего мира человека, разгадка его темных и светлых сторон. Это мечта о душевной гармонии и надежда скорее на то, чего нет, чем решение конкретных жизненных задач. В силу этого персонажи русской литературы и драматургии значительно больше размышляют и говорят, чем действуют. Литературные сочинения Льва Толстого, Федора Достоевского и пьесы Антона Чехова — тому ярчайшее подтверждение. Героика русской культуры — нравственный, жертвенный подвиг, а не земной успех, не достижение материальных выгод и карьерного триумфа. Несмотря на официальное утверждение могущества и силы империи, тех приоритетов, которые начали культивироваться властью со времен Петра I, в социальной среде бесспорным авторитетом пользовались не вожди и полководцы, а люди духовного благочестия. Общественная иерархия тут не имела никакого значения, и симпатии публики неизменно оставались на стороне социально слабого, но духовно сильного человека. Сословная стратификация, столь резко законодательно очерченная и зримо столь заметная, сходила на нет в храме, где все становились равными перед образом Всевышнего. Несмотря на глубокий культурно-цивилизационный разлом, наблюдаемый в русском обществе между верхами и низами, который в послепетровскую эпоху лишь расширялся и углублялся, православие оставалось мощным средством, цементирующим различные элементы общественной среды в рамках единого народа. Конечно, процессы секуляризации неизбежно разрушали это литургическое единение, но до самого падения монархической России православное жизнепонимание было чрезвычайно широко распространено. Весьма образно это состояние духовного томления выразила одна русская аристократка, оказавшаяся после 1917 г. в эмиграции: «Мы так привыкли ко всему необыкновенному, что, полагаю, русский обыватель ничуть бы не удивился, если бы встретил на улице Архангела Гавриила!» До сих пор в историографии распространена точка зрения о том, что почти все исторические обретения России, все ее институциональные и культурные достижения есть результат заимствования, бесконечный процесс филиации идей, навыков, социальных форм и норм. Так, известный современный американский историк Дж. Биллингтон заключил, что «в ходе истории русские, сталкиваясь с необходимостью культурных перемен, раз за разом прибегали к обширным заимствованиям у своих западных противников. В X и XI столетиях они переняли культуру и религию Византии, на которую до того совершали набеги; свои первые современные правительственные учреждения они позаимствовали в начале XVIII в. у шведов, с которыми долго сражались; язык и образ жизни аристократии — у французов, разграбивших в начале XIX в. Москву; основные формы организации промышленности — у немцев...» Подобные констатации, которые с формальной стороны и могут казаться бесспорными, все-таки не раскрывают главное в этом «процессе филиации»: своеобразие русского исторического опыта, очевидную эндемичность всего строя русской культурной жизни на протяжении многих столетий. Россия действительно заимствовала художественно-эстетические представления, технологические новации и институциональные приемы от своих западных соседей, но никогда не наблюдалось простого калькирования их; все эти приобретения адаптировались к местным условиям, и новый симбиоз современных форм и традиционных ценностей и представлений, часто уже имел мало общего с первоисточником. Огромный адаптивный потенциал России должен все-таки оцениваться знаком «плюс», а не «минус». Очень точно о сути этой коллизии написал философ-богослов В. В. Зеньковский: «Понятие влияния может быть применимо лишь там, где имеется налицо хоть какая-нибудь доля самостоятельности и оригинальности — без этого невозможно говорить о влиянии: нельзя же влиять на пустое место». Русская культура никогда не была «вторичной»; она оставалась национальной, даже в тех проявлениях, которые в наибольшей степени равнялись на западноевропейские образцы. Россия оставалась и в XIX в. христианской страной, в то время как в Западной Европе после Реформации и особенно после Французской революции 1789 г. возобладали позитивистко-секулярные приоритеты и если уж действительно что и «подрывало ценности» в России — общий антихристианский дух западной буржуазной цивилизации, постулировавшей индивидуалистические принципы. Русское же культурное наследие есть подтверждение и оправдание исторической самобытности России. Органическая причина ее лежит не только значительно глубже внешних, формальных явлений, но одновременно значительно выше. Очень точно этот момент культурного бытия России подметил английский историк и философ А. Тойнби, который, говоря о длительном процессе противостояния между Россией и Западом, во время которого царская империя перенимала многие технологические новшества и изобретения, отметил, что технологические инструменты — это не только естественно-научные достижения и открытия, «но и духовные, наиболее мощные из всех, что создал Человек». И далее совершенно справедливо заметил, «таким инструментом может стать мировоззрение». Русское мировоззрение, вся система жизнепонимания, жизнеобъяснения, всего того, что включает современное социологическое определение «менталитет», вся совокупность нравственных, этических, политических ощущений, представлений и устремлений — все этого имело в России свое своеобразие. Как написал А. С. Пушкин, существовало три элемента творца неповторимого облика России — климат, образ правления и вера. И никакие филиации, никакие заимствования принципиально не могли изменить судьбоносное историческое предначертание. Доминантой всего историко-культурного движения России на протяжении веков было не просто христианство, а именно православие, имевшее немало принципиальных отличий не только от протестантских конфессий, но и от католичества, противостояние с которым у православия началось еще задолго до того, как возникло первое Древнерусское государство в виде Киевской Руси. Православие, укрепившееся на русской почве, придало всему процессу национально-созидательного развития специфический облик и характерные, не похожие на западноевропейские черты. Эта непохожесть не вела к консервации России; она лишь позволяла ей продуктивно адаптировать иностранные воздействия, не теряя своей самобытности. Игнорирование духовной первоосновы русскости, нередко встречаемое в литературе, ведет к тому, что истинное содержание и смысл всего национально-культурного опыта вульгарно примитивизируются. При утилитарно-цивилизационой постановке проблемы становится совершенно непонятно, каким образом стране, на протяжении столетий пребывавшей на «отсталой ступени общественного развития», стране, удаленной «от магистрали цивилизационного развития», стране, погрязшей в нищете и отсталости, в политической тирании и произволе, удалось в конечном итоге явить миру такие яркие культурные дары в области философии, литературы, музыки, пластических искусств и даже в области естественно-научных изобретений и открытий, которые навсегда остались в ряду первостатейных шедевров культурного багажа человечества. Основная часть населения России — крестьянство — в первой половине XIX в. не испытывала на себе никакого воздействия европейских нравов, мод и привычек. Это был традиционный русский мир, живший исконным патриархальным законом, в замкнутой культурной среде. Большая часть населения в тот период не умела ни читать, ни писать. Но это отнюдь не означало, что простые русские люди находились вне культуры. У них существовала своя, специфическая культура, исконная система представлений и ценностей. Православная церковь, ее обряды, символы веры и таинства поднимали русских людей от повседневных мирских забот, заставляли смотреть на мир как на творение Божие. В отличие от дворянства, некоторые представители которого уже к началу XIX в. фактически порвали с церковью, простые люди сохраняли безусловную веру. Сохраняли они и веру в царя, помазанника Божьего, и никакие дворянские сомнения и недовольства не проникали в их души. Внимание! Авторские права на книгу "История России с древнейших времен до наших дней. Учебник. Том 2" (Сахаров А.Н.) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
