Книги

Из пережитого. 7-е издание

Толстой Ю.К.

Возрастное ограничение:

Жанр:

Биографии и Мемуары

Издательство:

Проспект

Дата размещения:

13.04.2017

ISBN:

9785392247776

Язык:

Объем текста:

563 стр.

Формат:

epub

Исповедь на незаданную тему

Автор книги — ученый-юрист рассказывает об истории своей семьи и собственной жизни на фоне событий, которые в ХХ веке потрясли мир.

Первая мировая война и Октябрьская революция, убийство Кирова и ежовщина, Вторая мировая война и послевоенные годы, перестройка и нынешние реформы — такова лишь часть событий, о которых подробно сказано. Перед читателем проходит галерея государственных и общественных деятелей, ученых и студентов, людей, жизненный путь которых трагически оборвался, и тех, кто дожил до глубокой старости.

Дана нелицеприятная оценка не только минувших дней, но и переживаемого нами сложного и противоречивого этапа отечественной истории. Предпринята попытка ответить на вопрос, куда мы идем и что нас ждет.

Книга рассчитана на тех, кому небезразличны судьбы нашего Отечества, кто хочет найти свое место в жизни.

Много раз мысленно принимался писать эту книгу, но каждый раз меня останавливал какой-то психологический барьер. То казалось, что, как только останусь один на один с листом бумаги, меня охватит немота и сказать будет нечего. А иногда наоборот: воспоминания надвигались друг на друга такой тесной чередой, что хотелось рассказать обо всем взахлеб. Столь бессвязное изложение едва ли могло бы представить интерес для читающей публики. Было немало и других причин, которые удерживали от написания книги. Назову из них только две, во многом соприкасающиеся.

Рассказывая о своей жизни, человек, кто бы он ни был, не может полностью отвлечься от той среды, в которой он рос, формировался как личность и дожил до седых волос. Дать же оценку этой среды, оценку, которая сложилась в течение десятилетий и соответствует твоему мироощущению, до самого последнего времени было нельзя. Точнее, оценку дать было можно, но вот изложить ее на листе бумаги страшно. К тому же я и сейчас до конца не разобрался в обществе, в котором живу.

С этим связана и другая причина. Книга не зря названа «Исповедь». В ней я постарался быть взыскательным прежде всего по отношению к самому себе. А решиться на это смог лишь тогда, когда понял, что выхожу на финишную прямую и терять, собственно, ничего. Расценивайте это как слабость, но, поверьте, выносить себя на людской суд со всеми своими потрохами и тайниками далеко не просто. Наконец, в книге очень часто говорится о людях, которых уже нет в живых и которых я знал с их достоинствами и человеческими слабостями. Как рассказать об этих людях, ничего не утаивая и в то же время не тревожа их прах, соблюдая тот такт, который необходим в отношении усопших? Впрочем, я слишком увлекся и если не поставлю точку на изложении причин, мешавших написанию книги, то так ничего и не напишу.

I. Корни

О родных отца мне известно немногое. Прадед со стороны отца, Василий Александрович Введенский, окончил Институт путей сообщения в Петербурге. Учился на медные гроши и подрабатывал репетиторством. Это не помешало ему успешно окончить институт. Женился на немке Юлии Карловне. От брака было трое детей — две дочери, Юлия и Зинаида (моя бабушка), и сын Александр. Долгое время Василий Александрович жил в Воронеже, где дослужился до начальника Управления Юго-Восточных железных дорог (по нынешним меркам — начальника управления дороги). Бабушка с золотой медалью окончила в Воронеже гимназию и вышла замуж за графа Николая Алексеевича Толстого, моего деда. От брака с ним имела троих детей — двух дочерей, Татьяну и Анастасию, и сына Кирилла, моего отца. Дед вел довольно беспутный образ жизни, увлекался охотой, цыганами, карточной игрой, любил выпить и поволочиться за женщинами. Бабушке его бесконечные измены надоели и в конце концов она с ним разошлась. Вступила в гражданский брак с Николаем Федоровичем Басовым, который в ту пору, насколько известно, был мировым судьей. Впоследствии это обстоятельство тщательно скрывалось. Узаконить их отношения удалось лишь после революции, бабушка из графини Толстой превратилась в гражданку Басову.

Дед, выпускник юридического факультета Московского университета, служил в Министерстве уделов. Был лесничим в одной из центральных губерний, кажется, Курской. После того как они с бабушкой расстались, он не изменил своим привычкам. В лесные угодья, которые находились в его ведении, нередко съезжались такие же кутилы, как и он, многие принадлежали к великосветскому обществу и были носителями известных в то время фамилий. Приезжали поохотиться и поразвлечься.

В один из таких наездов вся честна́я компания, отдав после охоты дань Бахусу, улеглась спать. Неожиданно охотничий домик, в котором они размещались, загорелся. День был погожий, и дом оказался мгновенно охваченным огнем. Спьяну постояльцы деда не сразу разобрались, что к чему, а когда пришли в себя, было уже поздно. Вдобавок в доме оказались бутыли с бензином, которым перед охотой натирали собак. Словом, весь дом был объят пламенем. Дед, который находился на втором этаже, все же пришел в себя и нашел силы выбросить в окно свою любовницу княгиню Шиловскую, которая при этом сломала ногу. Выскочил из дома и он сам, но тут же вновь бросился в огонь. Трудно сказать, что им в этот момент руководило: то ли он хотел кого-то спасти, то ли вынести казенные бумаги, которые хранились в доме. Мы никогда этого не узнаем… В тот момент, когда он бросился в огонь, кровля рухнула, и все, кто не успел выскочить из дома, в том числе и дед, сгорели. Так его жизненный путь и закончился. Княгиня Шиловская была автором известных романсов, которые исполнялись на театральных подмостках. Памяти деда она посвятила романс, который одно время пользовался популярностью. Ее жизненный путь тоже закончился трагически — во время революции она была расстреляна в своем имении.

Размышляя о судьбе деда, задаюсь вопросом: что могло свести таких разных людей, как дед и бабушка? Скорее всего, состояние (прадед Введенский к моменту вступления дочери в брак был состоятельным человеком) обменяли на графский титул. В то время это было не в диковинку.

Бабушка, оставив троих детей на попечение Василия Александровича и Юлии Карловны, прислуги и гувернанток, уехала завершать образование в Швейцарию. Незадолго до Первой мировой войны она оказалась в Германии, где жила в пансионате, который в то время был наводнен немецкими генералами и офицерами. Они наперебой за ней ухаживали. Вскоре многие из них оказались на русско-германском фронте во главе соединений, которые вели войну против русской армии.

К этому времени семья Введенских переехала в Петербург и обзавелась собственным домом на Большой Пушкарской. Прадед служил в Министерстве путей сообщения, где занимал довольно высокий пост. Воспитанием детей — Татьяны, Анастасии и Кирилла — занималась Елизавета Александровна Глинкова, которая впоследствии заменила мне мать и память о которой для меня священна. Елизавета Александровна была сиротой. Воспитанница Смольного института, она вначале жила в семье тверских помещиков Лошаковых, где было четверо детей — Варвара, Ольга, Николай и Нил Федоровичи, а затем перешла в семью Введенских-Толстых, где на ее попечении оказались мой отец и две мои тетки. О Елизавете Александровне (Татля, как я ее называл), по мере того как повествование будет развертываться, я еще не раз скажу.

Началась революция. Прадеда, как и положено, забрали в Чека. В Петрограде свирепствовали голод, холод, и к тому же над каждой «буржуйской» семьей был занесен карающий меч пролетариата, который держал в своих руках Железный Феликс. В один из зимних дней 18-го или 19-го года бабушка возвращалась с Гороховой, где была размещена Петроградская Чека. Ходила в это не очень привлекательное учреждение, чтобы передать своему отцу какие-то пожитки и узнать о его судьбе. Возвращалась сумрачная, озабоченная, вся погруженная в невеселые мысли, озябшая и голодная, и вдруг совершенно неожиданно ей чуть ли не в объятья бросается благоухающая, прекрасно одетая женщина, от которой так и веет сытостью и благополучием: «Зинаида Васильевна, здравствуйте, вы меня не узнаете?» Бабушка действительно не узнала, кто стоит перед ней. «Я Сверчкова». Фамилия эта тоже бабушке мало о чем говорила. Оказалось, это жена мелкого служащего Сверчкова, который за политическую неблагонадежность был выслан в Воронеж и которого прадед устроил на своей дороге. Надо сказать, что Василий Александрович был человеком демократических убеждений и «трудоустраивал» у себя на дороге многих политических. Сверчкова забросала бабушку расспросами, и в первую очередь — как Василий Александрович? «Он в Чека», — ответила бабушка. «Не может быть, — верещала Сверчкова, — ведь это такой человек! Пойдемте к мужу, он близок к Троцкому, Василий Александрович будет немедленно освобожден». Прадеда действительно освободили и предложили вновь работать в железнодорожном ведомстве. Но он сказал, что хочет уехать за границу. Сверчков предложил ему свой вагон. Ïðàäåä óåõàë, ïðè÷åì âçÿë ñ ñîáîé îäíó èç ñâîèõ âíó÷åê — Àíàñòàñèþ. За границей прадед участвовал в строительстве железных дорог. Скончался 18 июня 1927 года. Похоронен в Берлине на православном кладбище Тегель рядом с могилой В. Д. Набокова (отца знаменитого писателя), который погиб от рук террористов, заслонив собой П. Н. Милюкова. Прабабушка Юлия Карловна Введенская (урожденная Егер) скончалась 17 января 1918 года в Воронеже, где и похоронена.

Эта история имеет свое продолжение. Судьба Сверчкова заинтересовала моего двоюродного брата, который, как и я, — правнук Василия Александровича Введенского. И вот какие сведения ему удалось почерпнуть в Интернете. Дмитрий Федорович Сверчков (1882–1938) — из дворян, внук адмирала Невельско́го, известного исследователя Дальнего Востока. Учился в Санкт-Петербургском и Лозаннском университетах. С юных лет участвовал в революционном движении, неоднократно арестовывался и высылался. В 1905 году с Львом Троцким входил в состав исполкома Петроградского Совета. Затем примкнул к меньшевикам. В 1907–1910 годах жил в эмиграции, где познакомился с В. И. Лениным. В 1910 году вернулся в Россию, но вскоре в результате провокации Малиновского был арестован и сослан на каторгу сроком на три года. По ходатайству родных и близких и вследствие болезни каторга была заменена ему поселением внутри России (так в Интернете). 3 марта 1917 года амнистирован Временным правительством, после чего вновь стал участвовать в политической жизни России. В 1920 году принят в РКП(б). Работал в Наркомате путей сообщения (в 1922 году — заместитель комиссара Петроградского округа путей сообщения) и Верховном Суде СССР. Публиковался в периодической печати. Автор нескольких книг, изданных в 20-е годы. По-видимому, годы службы в железнодорожном ведомстве под началом нашего прадеда В. А. Введенского не прошли для него бесследно. Этим можно объяснить, почему при Советской власти он занимал ответственный пост в Наркомате путей сообщения, а публиковался зачастую под псевдонимом Введенский.

Жизненный путь Д. Ф. Сверчкова-Введенского, как и большинства тех, кто в молодости был воодушевлен идеями революционного преобразования России, закончился трагически — в 1938 году он был необоснованно репрессирован, а реабилитирован спустя много лет посмертно.

Оставим теперь на время семью Введенских-Толстых и перенесемся в Закавказье, где в тогдашнем Тифлисе жил Израил Иванович Санджанов, 1835 года рождения, мой прадед, генерал-артиллерист русской армии. Из послужного списка прадеда (он значится как Санджанов Исраэл Агапарунович) можно почерпнуть, что он в возрасте 18 лет окончил в 1853 году кадетский корпус. Дальнейшая его служба проходила на Кавказе. Участник четырех кампаний на Кавказе в 50–60-х годах XIX века. Участник русско-турецкой войны 1877–1878 годов. В 1888 году произведен в генерал-майоры, в 1899 году уволен в отставку с производством в генерал-лейтенанты. Награжден восемью орденами (Св. Анны — четырежды; Св. Станислава — трижды; Св. Владимира). В 1878 году награжден Золотой саблей с надписью «За храбрость». В 1896 году Золотой звездой I степени (Бухара). Умер в 1920 г.оду в Тифлисе.

Бабушка рассказывала мне, что во время русско-турецкой войны походная палатка прадеда была неподалеку от той, в которой расположился принимавший участие в походе композитор Ипполитов-Иванов. Прадед напевал полюбившийся ему мотив. Композитор его услышал и положил в основу одного из своих произведений, которое посвятил моему прадеду. Израил Иванович жил в Тифлисе и был близок к наместнику Кавказа великому князю Михаилу Николаевичу. Женат Израил Иванович был на француженке, урожденной Бенуа. От брака с нею у него было несколько дочерей и один сын Михаил, с которым мне довелось познакомиться уже после войны. Как звали всех дочерей и сколько их было, не знаю. В их числе были Аделаида, моя бабушка, и Наталья, тетя Наташа, о которой речь впереди. В семейном альбоме сохранилась фотография сестер Санджановых. Почти все они, кроме, пожалуй, моей бабушки, — ярко выраженные армянки, и, надо сказать, очень красивые. Бабушка тоже была миловидной, но в ней черты национальности, к которой принадлежал прадед, так отчетливо не проступали. Бабушка вышла замуж за Леонида Викторовича Глушкова, военного инженера, выпускника Военно-инженерной академии в Петербурге. По национальности дед — украинец, родом с Харьковщины, происходил из обедневшей дворянской семьи. Учился в Петербурге, очень нуждался и пробавлялся репетиторством. От брака родились две дочери — Наталья, моя мать, Ирина и сын Виктор, которого называли на французский манер Викто́р. Забегая вперед, скажу, что его я никогда не видел и называл, когда о нем заходила речь, дядя Викто́р. Мать моя родилась в крепости Карс, которая в то время принадлежала России. Там дед проходил службу.

Впоследствии семья Глушковых переехала в Финляндию, куда перевели деда. В то время Финляндия входила в состав России, хотя и имела особый статус Великого княжества Финляндского. Семья Глушковых жила в Гельсингфорсе (так называли тогда Хельсинки). Дед, как военный инженер, руководил фортификационными работами и, помимо этого, по заказам частных фирм проектировал сооружение ряда объектов жилищно-гражданского строительства (если выражаться современным языком). В частности, по его проектам было возведено здание Учительской семинарии в Выборге. Фотография этого здания до войны у нас хранилась. 18 августа 1992 года моя жена и сын побывали в Выборге и это здание разыскали. Оно расположено неподалеку от сквера с аляповатым памятником Калинину. Так что здание уцелело.

В Гельсингфорсе Глушковы жили на широкую ногу. У них была квартира из двенадцати комнат и довольно большая обслуга, в том числе няня и гувернантка-француженка для детей. Вместе с ними жила бабушкина сестра, тетя Наташа, которая после вступления в брак с племянником генерала Брусилова получила фамилию Брусилова. У тети Наташи были две дочери, Людмила и Ксения, и сын Юрий, гвардейский офицер, в честь которого я был назван Юрием (при крещении — Георгием). О его судьбе расскажу позже. С мужем своим тетя Наташа, кажется, разошлась и жила с Глушковыми одной семьей, уделяя много внимания воспитанию детей. Глушковы были вхожи в высшие слои тогдашнего русско-финляндского общества, многих принимали у себя, да и сами, по-видимому, любили выезжать в свет, или, как говорят теперь, быть на́ людях. В частности, бабушка не раз упоминала фамилию финляндского генерал-губернатора фон Зеена, с женой которого была дружна. После революции фон Зеена в числе других посадили на баржу и утопили, а его вдова, кажется, жила в Ленинграде до убийства Кирова, после чего следы ее затерялись. По-видимому, она была выслана. Впрочем, я забежал вперед.

Бабушка рассказывала мне, что финны были на редкость честными и порядочными людьми, умевшими за добро сторицей платить добром. Никакого антагонизма между русскими и финнами (по крайней мере, в тех слоях, в которых вращалась семья Глушковых) в то время не чувствовалось.

К периоду пребывания в Финляндии относится драматический эпизод в жизни Глушковых. Произошел он во время Первой русской революции, которая захватила и Финляндию. Бабушка с тремя малолетними детьми и своим отцом, который приехал к дочери на побывку (никак не могу отрешиться от современной терминологии!), была во время этих событий в крепости Свеаборг, где вспыхнуло восстание. Дед, кажется, находился в отлучке. Семья оказалась в осаде и под огнем в буквальном смысле слова. Прадед не потерял присутствия духа. Воспользовавшись короткой передышкой между обстрелами, он в полной генеральской форме вышел к солдатам, которые вели огонь, угостил их папиросами из своего портсигара и договорился с ними, что они на время прекратят стрелять и дадут возможность молодой матери с малолетними детьми перейти в безопасное место. Жизнь семьи была спасена. Уже этот эпизод говорит о том, что прадед был не робкого десятка. Ведь его самого запросто могли пустить в расход как его превосходительство.

У деда не все клеилось по службе. Причиной разлада с начальством послужило то, что дед настаивал на укреплении Аландских островов, с тем чтобы подводные лодки и корабли возможного противника не могли беспрепятственно шастать по Финскому заливу. Однако военно-инженерное управление в Петербурге этот проект не поддерживало. Не берусь судить, почему. То ли потому, что не было средств, то ли потому, что в военных и придворных кругах были сильны пацифистские иллюзии, которые особенно усилились после встречи Николая II с императором Вильгельмом, то ли вследствие влияния при дворе немецкой партии. Но как бы там ни было, проект деда не получил поддержки. Кажется, дед обращался по этому поводу с прошением на Высочайшее имя, но и там потерпел фиаско. А это задержало его представление к очередным воинским званиям. На Первую мировую войну дед отправился полковником и был произведен в генералы лишь во время войны незадолго до Февральской революции. Впрочем, нет худа без добра. Может быть, это обстоятельство впоследствии и спасло семью от расправы. События Первой мировой войны показали, что по существу дед, по-видимому, был прав. Отсутствие оборонительных сооружений привело к тому, что немецкие подлодки получили возможность шнырять по всему Финскому заливу. Если я не ошибаюсь, до войны проекты деда где-то у нас хранились, хотя это и было небезопасно. Какая судьба их в дальнейшем постигла — судить не берусь.

А вот с рабочим людом, в том числе и с финскими рабочими, дед ладил отлично. Он нанимал их в большом количестве для осуществления своих проектов — как военных, так и гражданских. При расчетах не мелочился, не придирался по пустякам, словом, был строг, но справедлив. Видимо, не забыл свои молодые годы в Петербурге в период обучения в Академии. Его подчиненные это помнили, и когда в Финляндии во время войны стала ощущаться нехватка продовольствия, а дед находился на фронте (был он на Южном фронте), систематически снабжали семью деда продуктами, говоря при этом: «Мы не можем допустить, чтобы семья нашего инженера голодала». Спустя несколько десятилетий бабушка со слезами об этом рассказывала.

Дед и бабушка систематически наезжали в Петербург, иногда брали с собой и детей. Бабушка с детьми навещала Николая Леонтьевича Бенуа, который приходился братом бабушкиной матери. Николай Леонтьевич был человеком состоятельным и делал детям очень богатые подарки. Насколько я мог установить, моя бабушка приходилась двоюродной сестрой Александру Николаевичу Бенуа, который в возрасте 90 лет умер в Париже. Следовательно, его сын Николай Александрович Бенуа, главный художник знаменитого миланского Ла Скала, — троюродный брат детей Глушковых, в том числе и моей матери.

Впоследствии бабушка не раз рассказывала о посещении вместе с дедом Петербурга. Располагались они в гостинице при Офицерском собрании (ныне там находится Дом офицеров, пребывающий в крайне запущенном состоянии). Бывали они и в петербургских домах. Из рассказов бабушки мне врезался в память такой забавный эпизод. На одном из приемов, как в то время было принято, объявлялось, кто из господ изволил прибыть. В числе других прибыли отец и сын по фамилии Сукины́. Лакей или кто-то другой объявляет: «Сукин-отец, Сукин-сын». Но, разумеется, при этом все приглашенные сохраняли невозмутимость. И прислуга, и гости были вышколены.

Началась Первая мировая война (или, как говорили представители старшего поколения, Первая германская война). Дед, как я уже сказал, попал на Южный фронт. После Февральской революции он вернулся в Финляндию, где в то время брали верх антирусские настроения. Несмотря на это, депутацией именитых финских граждан деду было предложено место главного архитектора Гельсингфорса. Дед от этого во всех отношениях заманчивого предложения отказался, заявив, что его место в России. Бабушка была против того, чтобы покинуть насиженное место в Гельсингфорсе, но дед настоял на своем. В довершение ко всему дед все деньги, которые хранились у него в банке и предназначались для того, чтобы дать детям образование за границей, обратил в керенки.

Бабушка перед отъездом со слезами раскрыла своим товаркам один семейный секрет. Как я уже писал, Глушковы любили принимать у себя гостей. Особым успехом среди угощений, которыми потчевали гостей, пользовались пирожки с грибами. Бабушкины подруги умоляли ее раскрыть секрет приготовления пирожков, но она его не выдавала. Секрет оказался очень простым. В кондитерской Фацера (эта фирма существует в Финляндии и сейчас) закупали в большом количестве полые пирожки без начинки, после чего их набивали грибами, приготовленными на домашней кухне кухаркой. Не знаю, перешел ли к кому-то этот секрет. В Гельсингфорсе Глушковых провожала тетя Наташа с дочерьми и любимец семьи — шотландская овчарка Чарли. В Финляндии дед решил ехать на Украину — то ли потому, что добраться в Петроград прямым путем было нельзя, то ли потому, что его потянуло на Родину. А надо сказать, что, по словам бабушки, он был большим националистом. Любимой его песней была «Дивлюсь я на небо…». Так что доживи он до сегодняшних дней, вполне возможно, оказался бы или в рядах Руха, или в команде Кравчука. По прибытии на Украину семья осела в Виннице. Дед поступил на службу в Красную Армию и был начальником инженерных частей Подольской губернии. Но, видимо, он с ужасом воспринимал все происходящее, постоянный переход власти из одних рук в другие. Бабушке он не раз говорил, что за один год жизни в Финляндии он отдал бы всю свою оставшуюся жизнь, и просил у нее прощения за то, что подверг семью таким испытаниям. Жить ему оставалось совсем немного. В одной из командировок он заразился сыпным тифом. Едва переступив порог дома, сказал, чтобы к нему никто не подходил, а одежду его нужно сжечь. Вскоре он умер. Произошло это в Виннице в 1919 году, там он и был похоронен.

А вскоре семью постигло новое испытание. Однажды к дому, где жила осиротевшая семья, подъехали вооруженные бандиты, которые подчистую ее ограбили. Бабушку и детей (старшей среди них была моя мать, которой исполнилось 17 лет) заперли. От бабушки потребовали ключи от помещений, где хранились вещи. Поначалу она отказалась это сделать. Тогда предводитель банды поднес к ее виску револьвер и сказал, что если она не отдаст ключи, то ее дочери на глазах матери тут же будут изнасилованы. После этого бабушка сразу отдала все ключи. Много лет спустя она говорила мне, что до сих пор чувствует прикосновение холодного металла револьвера к своему виску. Когда бандиты уехали, семья оказалась нищей. Все мало-мальски ценное было вывезено. Через несколько дней бабушку вызвали для опознания одного из задержанных бандитов. Но она сказала, что его в числе тех, кто их ограбил, не было. Негодяй вздохнул с облегчением.

После смерти мужа и ограбления бабушка решила пробираться с детьми в Петроград. У нее была охранная грамота, которая свидетельствовала о том, что дедушка умер, находясь на службе в Красной Армии, а посему его семье надлежит оказывать всяческое содействие. Но в то время она мало что значила. Втайне бабушка надеялась из Петрограда выехать в Финляндию и воссоединиться с сестрой. Выезду в Петроград помог случай. В Виннице был расквартирован корпус Примакова. Моей матерью увлекся то ли сам Примаков, то ли его помощник, который помог выправить подорожную и достать билеты на поезд до Москвы. В пути бабушка познакомилась с женой какого-то высокопоставленного советского чиновника, которая прониклась к ней сочувствием. Благодаря ее протекции удалось получить билеты в Петроград. Итак, семья оказалась в Петрограде без всяких средств к существованию. На руках у бабушки, не имевшей никакой специальности, было трое детей. К тому же на нее, несмотря на охранную грамоту, смотрели как на классово чуждый элемент. Попытка вырваться в Финляндию не увенчалась успехом. Человеку, который обещал устроить нелегальный переход через границу, отдали последнюю семейную драгоценность. Своего обещания он не выполнил, а драгоценность преспокойно присвоил. Капкан захлопнулся. Нужно сказать, что в то время многие выбирались за границу через Финляндию. Именно так сумел вырваться композитор Зилоти. Бабушке с семьей и здесь не повезло.

Соблюдая хронологическую последовательность, должен сказать несколько слов о судьбе Юрика Брусилова, двоюродного брата моей матери. Во время войны он стал георгиевским кавалером. Жизнь его оборвалась трагически: в городе Глухове, в одной из центральных губерний, он был расстрелян матросами. Подчиненные ему солдаты, спасая свою шкуру, не защитили своего командира. У нас дома хранится несколько фотографий красавца офицера с Георгиевским крестом, одна из них — с дарственной надписью дяде Лене, моему деду. Незадолго до своей гибели он был помолвлен. Невеста его оказалась за границей, где у нее от другого человека родился сын, которого она назвала Юрием. В честь и память Юрика Брусилова Юрием (Георгием) нарекли и меня, чем горжусь. Когда я вспоминаю о судьбе пленных офицеров в «Оптимистической трагедии», расстрелянных по приказу Вожака, мысленно воссоздаю в памяти образ моего дяди.

Ну, а как же сказалась революция на семье Введенских-Толстых? Частично я этот вопрос уже затрагивал. Прадед успел познакомиться с Чека, после чего эмигрировал, взяв с собой одну из своих внучек — Анастасию. Бабушка, спасаясь от голода в Петрограде, жила в Лодейном Поле, на севере Петроградской губернии. Там вторая ее дочь, Татьяна, влюбилась в сына тамошнего подрядчика, который стал впоследствии ее мужем.

Мой отец к началу революции был правоведом. Училище правоведения, как и следовало ожидать, разогнали. Отец, которому было пятнадцать лет, остался не у дел. Чтобы прокормиться, а заодно и получить рабочий стаж, он стал рабочим на Волховстрое. В дальнейшем это помогло ему поступить в Политехнический институт.

А теперь пришло самое время сказать о моем отношении к Октябрьской революции, ее причинах и следствиях. Разумеется, неверно изображать жизнь в дореволюционной России как сплошную идиллию. Было и социальное расслоение, и безземелье в центральных губерниях, и скученность в рабочих кварталах, и дискриминация инородцев, и черта оседлости, и многое другое, что не делает чести моему Отечеству. Тем не менее, к началу Первой мировой войны страна находилась на подъеме и входила если не в пятерку, то по крайней мере в десятку наиболее развитых стран мира. Столыпинская реформа при всей ее половинчатости дала мощный импульс развитию сельского хозяйства, повышению его доходности и товарности. Внешнеполитическое положение страны, оправившейся от позора Русско-японской войны, было достаточно прочным. Я уже не говорю о том, что Россия имела интеллигенцию, которой, пожалуй, не располагала ни одна страна в мире. Не случайно после революции многие деятели науки, литературы и искусства, вынужденные уехать за границу, стали во главе научных школ, новых направлений в искусстве, Нобелевскими лауреатами. Трагедия страны состояла в том, что во главе ее был безвольный монарх, человек интеллигентный, образованный, добрый, но постоянно находившийся под чьим-то влиянием (причем далеко не всегда благотворным и бескорыстным). Трагедия усугублялась неизлечимой болезнью наследника, чем ловко пользовались проходимцы и фанатики типа Распутина. Все это привело к тому, что двор находился в состоянии глубокого разложения. Добавьте к этому постоянные конфликты с Государственной думой, в которой кадеты, несомненно, вобравшие в себя все лучшее в русском политическом движении, так и не сумели добиться действенного влияния на политику. Невольно приходят на память слова Керенского: «Без Распутина не было бы никакого Ленина».

Россия не хотела войны и всячески стремилась ее избежать. В этом были единодушны и Алиса (Александра Федоровна), и Распутин, и влиятельные государственные деятели, и торгово-промышленные круги. К тому же и баланс сил складывался явно в пользу стран Антанты. Казалось, войну удастся предотвратить. Однако роковое убийство в Сараево спутало все карты. События вышли из-под контроля, и Первая мировая война началась. Большевики воспользовались этим для захвата власти, взяв на вооружение лозунг превращения войны народов в гражданскую войну. С начала войны Ленин и его ближайшее окружение не без основания сочли, что война предоставляет им, пожалуй, единственный шанс, чтобы опрокинуть существующий строй. Исходя из этого они делали все, чтобы подорвать военно-промышленный потенциал своей страны. Пораженческая пропаганда на фронте и разложение армии, саботаж на военных заводах, подстрекательства к забастовкам — все это звенья одной цепи, которая была призвана парализовать способность нашего Отечества к сопротивлению германскому нашествию. Революция в своей стране рассматривалась ими как начало вселенского пожара, который охватит весь мир. В результате на смену власти эксплуататоров придет власть трудящихся и человечество обретет свое подлинное освобождение. Этим замыслам вряд ли суждено было бы осуществиться, если бы во главе революционного движения в России не стоял Ленин. Едва ли не все современники Ленина, соприкасавшиеся с ним, как его соратники, так и враги, отмечают, что это был фанатик, который совершение революции поставил целью своей жизни. Нагнетанию этого фанатизма, по-видимому, способствовали два обстоятельства: не знающее границ честолюбие и властолюбие и гибель любимого брата, желание отомстить за него, обязательно оставить свой след в истории, причем чем глубже, тем лучше. Добавьте при этом постоянную зависимость от меценатов, которые оказывали партии финансовую поддержку и на средства которых Ильич и Крупская жили (втайне он всех их презирал, хотя и приходилось делать вид, что воспринимает их всерьез, в частности Горького). Силы подтачивала неизлечимая болезнь, то ли наследственная, то ли благоприобретенная. Напомню, что и Илья Николаевич, и все дети Ульяновых, кроме Ольги, скончавшейся в юности, умерли от паралича головного мозга. Вспоминаю свое посещение квартиры Ленина в Кремле. В комнате Марии Ильиничны (Маняши) я обратил внимание на фотографию какого-то мужика с ярко выраженными чертами дегенерата, стоявшую, помнится, на комоде. Я спросил экскурсовода (в комнате нас было двое), кто это. Она ответила: это Владимир Ильич во время болезни, но мы не разрешаем переснимать эту фотографию.

Годы эмиграции для такой деятельной натуры, как Ленин, были мучительными. Постоянная борьба за партийную кассу, бесконечные диспуты за кружкой пива, которые зачастую заканчивались потасовками, неудовлетворенность в личной жизни — не этого ожидал будущий вождь мирового пролетариата от своей более чем двадцатилетней деятельности на политическом поприще. Нередко его охватывал пессимизм, прогнозы бывали довольно мрачными. Например, в докладе о революции 1905 года, сделанном незадолго до Февральской революции, он прямо говорил, что нынешнему поколению революционеров, к которому причислял и себя, не суждено дожить до победы грядущей пролетарской революции. И вдруг в Швейцарию приходит известие о Февральской революции и отречении государя от престола. Эта весть пронзает Ильича, как электрическим током. Он боится упустить свой шанс и предпринимает отчаянные усилия, чтобы с группой своих единомышленников пробраться в Россию. При посредстве социал-демократов (главным образом, из тех стран, которые находились с Россией в состоянии войны) удается достигнуть договоренности с германским правительством о проезде группы так называемых интернационалистов через территорию Германии в особом вагоне, который впоследствии получил название запломбированного. В ходе переговоров одним из решающих доводов в пользу того, чтобы разрешить такой проезд, послужило то, что Ильич и К° выступают за поражение России в войне, считая именно Россию цитаделью реакции.

Не берусь судить, финансировал ли германский генеральный штаб деятельность партии большевиков, в том числе и эту злополучную поездку, но несомненно одно — возвращение в Россию группы политических эмигрантов, которая на протяжении войны вела пораженческую пропаганду, делала все, чтобы разложить государственный механизм своей страны, было на руку кайзеровской Германии, с которой Россия находилась в состоянии войны. Именно поэтому такой проезд и был разрешен. Германия никогда не разрешила бы проезд политическим деятелям, которые ратовали за войну до победного конца. Представляется также очевидным, что такой проезд группы эмигрантов, начиненных пораженческими лозунгами, если и не содержит признаков состава преступления, то во всяком случае не может вызвать сочувствия в общественном мнении. Интересно, как бы мы в 1941–1945 годах отнеслись к лицам, которые с благословения Гитлера вернулись бы в Советский Союз с целью вести там пораженческую пропаганду. Не сомневаюсь в том, что эти люди были бы схвачены, едва пересекли границу, и не без оснований осуждены за измену Родине (если мне память не изменяет, по статье 58 1а тогдашнего УК РСФСР). Вполне возможно, что и сам народ совершил бы над ними самосуд. Нашим же «героям» устроили торжественную встречу на Финляндском вокзале с участием представителей Петроградского Совета. Как наивна и как слаба была только что народившаяся русская демократия и какой горькой ценой впоследствии за это ей пришлось расплачиваться! Один из тех, кто вернулся с Ильичом из Швейцарии, небезызвестный политический авантюрист Карл Радек (он же Собельсон), перед отправкой в Россию говорил: «Либо через полгода будем министрами, либо будем висеть на телеграфных столбах». Сбылось, к сожалению, первое. Что же касается версии о том, что деятельность партии большевиков была замешена на германских деньгах, то я не придаю большого значения тому, так ли это или нет. К сожалению, партия с самого начала своих выступлений на политическом поприще запятнала себя большим количеством преступлений. При таком раскладе наличие еще одного в сущности ничего не прибавляет и не убавляет. Достаточно напомнить об экспроприациях, которые систематически совершались ради пополнения партийной кассы, средства которой шли главным образом на содержание функционеров. А ведь в результате таких экспроприаций гибли безвинные люди — мелкие банковские служащие, случайные прохожие и т. д. Если бы Ленин предстал перед судом и было установлено, что немцы действительно финансировали деятельность партии, то он бы, лукаво сощурившись и засунув пальцы рук в проймы жилета, сказал: «Ну и что такого? Мы считаем моральным все, что способствует победе пролетариата. Цель оправдывает средства». Вот так-то, господа хорошие!

Попытки привлечь Ленина и Зиновьева (товарища Григория!) к суду за пораженческую деятельность окончились провалом. На суд эти господа так и не явились, мотивируя тем, что не верят в объективность и беспристрастность буржуазного суда и не исключают внесудебной расправы.

Благодаря слабости Временного правительства, недовольству широких слоев населения трудностями военного времени, неудачам на фронте, чему большевики в немалой степени способствовали, но, пожалуй, главным образом благодаря социальной апатии, при которой вольготно чувствуют себя всякого рода экстремисты, Октябрьская революция, а точнее, Октябрьский переворот, произошла. Сразу скажу, что считаю Октябрьскую революцию величайшей трагедией, когда-либо постигшей мир, особенно Россию.

К сожалению, Временному правительству, в состав которого входили далеко не худшие умы тогдашней России (достаточно вспомнить П. Н. Милюкова, В. И. Вернадского, Д. И. Шаховского, С. Ф. Ольденбурга и других), не хватило воли и решимости для принятия элементарных охранительных мер, которые оградили бы общество от разложения. Для этого было бы достаточно до конца мировой войны (а ее конец, как показали последующие события, был близок) интернировать тех, кто прибыл в запломбированном вагоне, чтобы любой ценой добиться ниспровержения существующего в России строя ради достижения мифической цели — победы мировой социалистической революции. Заброшенные в Россию авантюристы были одержимы жаждой власти и ради этого готовы на все. Изоляция этих господ спасла бы не только десятки миллионов жизней, но и их самих, поскольку едва ли не все они, как и их родные и близкие, стали жертвами неуемной борьбы за власть. Достаточно вспомнить о судьбе прибывших в пресловутом вагоне Зиновьева и Радека. Были уничтожены не только они сами, но и их семьи, в том числе сын Зиновьева и Лилиной, которого Ленин и Крупская, будучи бездетными, хотели усыновить. Став после Октябрьского переворота руководителем школьного дела в Петрограде, Лилина всячески поощряла поход против сложившихся старорежимных школ с их традициями, в том числе и против гимназии и реального училища Карла Мая. После революции гимназия получила статус фабрично-заводской семилетки, а затем и десятилетки 1 217. Одним из ее учеников был Николай Сергеевич Алексеев, впоследствии доктор юридических наук, профессор Ленинградского университета, декан юридического факультета, мой шеф по журналу «Правоведение». В 1929 году Н. С. Алексеев был учеником седьмого класса этой школы, что явствует из фотографии в статье «Полеты майского жука. Советская история одной петербургской гимназии», опубликованной в альманахе социального партнерства «Русский меценат», июнь 2009 г., вып. 1. С. 77–80. Автор статьи Н. В. Благово — выпускник школы Мая и ее летописец, много сделавший для возвращения из небытия ее славной истории. Лилина успела вовремя умереть и была похоронена на Поле жертв революции (ныне — вновь Марсово поле). плита, под которой она покоилась, вскоре после того как Зиновьев попал в стан врагов народа, исчезла. Нужно ли оплакивать этих господ, которые, встав на путь тягчайших преступлений, сами оказались их жертвами? Пускай каждый сам решает для себя этот вопрос. Мне же остается напомнить не столько им самим, если они нас слышат, но в первую очередь ныне живущим политическим наркоманам и авантюристам, как опасно разжигать в обществе низменные страсти, раскачивать государственный корабль, раздавать заведомо невыполнимые обещания. Пока не поздно, одумайтесь, господа!

Несколько десятилетий назад мы шли вместе с моим коллегой профессором Иоффе, с которым в то время были дружны. Не помню уж в связи с чем, я ему сказал: «Трагедия России в том, что она не остановилась на Феврале». Иоффе на это ответил: «Представьте себе, то же самое говорил мой отец». Но это к слову.

Что же дает основания для такого вывода? Начать с того, что для совершения в России социалистической революции (если таковая вообще возможна) не было решительно никаких предпосылок, причем по мере так называемого социалистического строительства шансы на появление таких предпосылок не только не возрастали, но и, наоборот, убывали. Вообще идея построения социализма представляется мне насквозь утопичной. Напомню, как Ильич проводил различие между утопическим и так называемым марксистским социализмом. Он говорил: «Если утопические социалисты считают, что вначале нужно переделать природу человека, а затем, опираясь на эту преобразованную идеальную природу, строить идеальное общество, то марксисты считают, что социализм можно строить исходя из наличного человеческого материала, поскольку никакого иного нет, с тем чтобы в ходе построения нового общества изменялась в лучшую сторону и природа самого человека». Трудно сказать, кто впадал в больший утопизм: утопические или марксистские социалисты. Во всяком случае, утописты принесли человечеству неизмеримо меньший вред, чем марксисты. Если утописты не шли дальше создания единичных коммун, которые очень скоро распадались, то марксисты ввергли мир в величайшие катаклизмы и катастрофы, которым несть числа. Что же касается природы человека, то марксистам действительно удалось ее изменить, но только не в лучшую, а в худшую сторону.

Ни один из лозунгов, начертанных на знаменах Октября, так и не был претворен в жизнь. Народ не получил ни мира, ни земли, ни хлеба, ни свободы. Сепаратный мир с Германией, который сам Ленин называл похабным и который, несомненно, был предательством по отношению к союзникам, обернулся для России колоссальными материальными и людскими потерями. Россия потеряла целый ряд исконных своих территорий. Надежды на то, что революционный пожар охватит весь мир, не оправдались. Революции в Германии и Венгрии в конечном счете были подавлены. Теория перманентной революции потерпела сокрушительное поражение. Забегая вперед, замечу, что по крайней мере во внешнеполитической области мы до самого последнего времени на деле исповедовали эту теорию, хотя на словах от нее и открещивались. Страна была ввергнута в опустошительную гражданскую войну, которая сопровождалась колоссальными потерями с обеих сторон и массовыми жестокостями. В довершение ко всему большевики в подавляющем числе оказались никудышными государственными деятелями, которые просто-напросто не знали, как практически организовать дело, как управлять громадной, поднятой на дыбы страной. Это, кстати, роднит их с нынешними демократами. Отсюда бесконечные шараханья из одной крайности в другую, издание прорвы декретов, которых никто не исполнял, непрерывные реорганизации, в результате которых управленческий аппарат без какой бы то ни было полезной отдачи возрастал во много раз. На заре своей революционной деятельности Ильич говорил: «Дайте нам организацию революционеров, и мы перевернем Россию». Ну что ж, перевернуть перевернули, а вот на ноги до сих пор не поставили.

Несмотря на предательство со стороны России, страны Антанты поставили кайзеровскую Германию на колени.

Попытаемся теперь представить себе, как разворачивались бы события, если бы Октября в России не было. Россия оказалась бы в числе стран-победительниц. Союз государств Антанты сохранился бы и после войны, что исключило бы приход Гитлера к власти в Германии. Но если бы он и пришел к власти, то был бы задушен и уж во всяком случае не смог бы с таким успехом развязать Вторую мировую войну, поскольку ему противостоял бы прочный блок стран Антанты. В России после выборов в Учредительное собрание были бы проведены глубокие демократические преобразования.

Отдаю отчет в том, что, оценивая исторические события, нельзя оперировать сослагательными наклонениями, но сделанные мною выводы напрашиваются сами собой.

А ведь нашей стране нужно было продержаться совсем немного. Замечу, что через двадцать лет в ходе Второй мировой войны России, отражая тевтонское нашествие, пришлось решать те же исторические задачи, которые она вследствие трагедии в Октябре не сумела решить в Первую мировую войну. И самое ужасное в том, что наша Родина не сумела воспользоваться плодами Победы, за которую было отдано по меньшей мере двадцать миллионов жизней, и вновь оказалась на обочине мировой истории с протянутой рукой на паперти.

Не могу не рассказать здесь истории, которую услышал от О. С. Иоффе. Тому, в свою очередь, поведал ее известный арбитр Я. А. Донде. В арбитраже часто появлялся одетый с иголочки юрисконсульт, но почему-то без галстука. Донде это заинтриговало. Его так и подмывало спросить, почему он без галстука. Однажды, когда они были одни, Донде этот вопрос задал. Юрисконсульт ему ответил: «Знаю, что вы человек порядочный, поэтому отвечу начистоту. Когда я узнал об отречении государя императора, то дал себе слово, что галстук больше не надену».

Ну, а теперь самое время вернуться к семьям Глушковых и Толстых и посмотреть, что с ними сталось «в нашей буче, боевой и кипучей». Глушковы поселились на Кирочной улице. Девочки — Ляля, моя мать, и Ира — пробавлялись уроками, Виктор занимался коммерцией, бабушка освоила шляпное производство и подрабатывала изготовлением шляп. Глушковы завели довольно широкий круг знакомств. Среди них Мися Милорадович, одна из потомков генерала Милорадовича, застреленного на Сенатской площади. Впоследствии она вскормила меня своей грудью. Захаживал в дом на Кирочной и Андрей Алексеевич Желябужский, муж Марии Федоровны Андреевой, вступившей в гражданский брак с Горьким. В ту пору, когда Андрей Алексеевич бывал у Глушковых, он был глубокий старик. Горького он считал порядочным человеком и увлечение им Марии Федоровны объяснял тем, что актрисам Художественного театра не давали покоя лавры Книппер, которая сумела выйти замуж за Чехова. Андрей Алексеевич был стар, и молодежь подтрунивала над ним. Когда он должен был появиться, все наперебой предлагали моей матери взять суповую ложку, чтобы собирать его, когда он развалится. Ну, что ж, молодежь жестока во все времена. Жизненный путь Андрея Алексеевича закончился печально. Он сделал операцию по омоложению, по-видимому, неудачно. Поначалу у него бурно заколосилась растительность, но очень скоро он развалился буквально на глазах. К моменту кончины он настолько изменился, что просил, чтобы гроб его не открывали.

В числе других посетителей назову поэта Маслова-Миниха, или, как его называли, Сашу Маслова. Саша любил поухаживать за женщинами, не оставлял он без внимания и мою тетку Ирэн, но, к сожалению, из этого ничего не получилось, она так и прожила старой девой.

В семейном альбоме хранится несколько стихов Саши Маслова, переписанных от руки или написанных им собственноручно. Одно из них — «Ода грядущему», написанное в 1922 году, звучит поистине пророчески. Вот оно:

Лет через двадцать так же я уйду,
Как малые иль как большие люди.
Но и в две тысячи двадцать втором году
О наших днях все славной память будет.
И педагог, одетый в синий фрак,
С нашивками серебряными даже,
Неторопливо нюхая табак,
О нас урок истории расскажет.
Не веря, будут слушать школяры
Про странности эпохи незнакомой,
Про нашу жизнь, и нищие пиры,
И горький хлеб, замешанный соломой.
Про то, как был тревожен каждый день,
И по ночам в окно хлестало пламя,
И с цветом трупов схожая сирень
Цвела двойными страшными цветами,
Как на тяжелых жутких поездах
Чума и тиф вершили злое дело,
И как для них привычная Звезда
Над нашим небом в первый раз зардела,
Как горяча была у нас любовь
И как в плодах и овощах смиренных
Вкушали мы запекшуюся кровь
Вчера живых, сегодня убиенных.
Так взвесится на правильных весах
Все то, за что мы гибли в лютом споре,
И в этих самых, может быть, стихах
Найдет печать высокого историк
И ученик расплачется его
...... расплатой,
Забывшего рожденья моего
И гибели торжественные даты.

Уже после войны в «Литгазете» была воспроизведена мраморная доска с именами московских писателей, погибших в Отечественную войну. В их числе имя Саши Маслова, погибшего под Москвой в 1941 году. Так что Саша, называя тот срок, который ему отпущен, ошибся всего на один год. Не без гордости Саша говорил о том, что о его «Оде грядущему» в одном из своих выступлений одобрительно отзывался Луначарский. О пребывании Саши на фронте сравнительно недавно рассказывалось в мемуарных заметках, опубликованных в «Новом мире». Маслов-Миних был первым переводчиком стихов Мусы Джалиля на русский язык.

Вскоре Саша перебрался в Москву. В один из своих наездов в Ленинград он вновь побывал на Кирочной и посвятил моей тете следующее стихотворение:

Выросшей Ирэн! А. Миних. 14/XI 1927 г. Санкт-Петербург
Сквозь дымок запретной папиросы
Здесь, в тиши уютных этих стен,
Мне цвели твои тугие косы,
Девочка веселая Ирэн.
И когда домой я шел, вздыхая,
Думал я, хоть снег мне бил в глаза, —
Кирочная — улица такая,
Где живут большие чудеса.
Дни прошли. Меня в шальную вьюгу
На три года замела Москва,
Хоть к тебе, как к девочке, как к другу,
Все тянулись мысли и слова.
Дни все шли в трудах и донжуанстве,
Но разлуки боль всегда остра,
И к себе меня из дальних странствий
Вновь призвал великий град Петра.
Кирочная дремлет в полусвете…
Та ли Ира предо мной стоит
Звонкой и стремительной, как ветер,
Стройной, как серебряный камыш?
И слова в бессилье умолкают.
Выхожу на ветер, на мороз.
Кирочная — улица такая,
Где цветут редчайшие из роз!

Мать моя пользовалась немалым успехом. В числе других за ней ухаживал Сергей Тимофеевич Павлов, ставший впоследствии генералом медицинской службы. Однако их сближению всячески противилась его сестра, то ли из ревности, то ли из каких-то других соображений. Словом, этот флирт ничем не закончился.

Виктор уехал за границу к бабушкиной сестре тете Наташе. Как сложилась его судьба, я тоже не знаю. Кажется, вначале он жил во Франции, куда переехала тетя Наташа с дочерьми, и увлекался автогонками. Вообще он с детских лет был большим спортсменом. Затем перебрался в Бельгию и женился на дочери бельгийского фабриканта. Как-то бабушку, по ее рассказам, вызывали в Ленинграде в Большой дом и интересовались Виктором. Ей показали его фотографии, на которых он был изображен в окружении собак, но фотографий, посланных, очевидно, в письме, не отдали. Переписка с ним оборвалась. Видимо, он понимал, что для его родных поддерживать связь с ним небезопасно. Последняя неожиданная весточка от него пришла в Ленинград во время блокады то ли в 41-м, то ли в 42-м году, в виде телеграммы из Лондона, в которой были на французском языке такие слова: «Все идет хорошо». Бабушке и тете Ире, умиравшим в то время от голода, от этого не стало легче. Тетя пыталась навести справки о нем через одну нашу знакомую, переехавшую на постоянное жительство во Францию. Кажется, дядя Виктор жил в Англии, был совладельцем фирмы «Джерси» и умер не то в 70-х, не то в 80-х годах. Больше я о нем ничего не знаю.

Отец мой поступил в Политехнический институт. Во время обучения его в институте там происходила чистка, в ходе которой все социально чуждые элементы беспощадно изгонялись. Вычищали главным образом лиц, происходивших из дворянского и духовного сословий. Председателем комиссии по чистке был рабочий Путиловского завода. Когда очередь дошла до моего отца, всех его приятелей успели вычистить, и он был уверен, что чаша сия не минует и его. Однако фортуна на этот раз была к нему милостива. Отец, по отзывам знавших его в те годы лиц, был внешне очень симпатичный, но страшно худой из-за постоянного недоедания и ходивший в обносках. Достаточно сказать, что когда он отправился делать предложение моей матери (просить ее руки, как в то время было принято говорить), он одолжил брюки для этого случая у своего отчима. Так вот, когда очередь дошла до моего отца, председатель комиссии по чистке спросил его, граф ли он. Отцу не оставалось ответить ничего другого, что граф. После этого председатель спросил, графский ли у него карман. Отец столь же чистосердечно ответил, что не графский. Затем ему был задан вопрос, от какого Толстого он происходит — от Алексея или от Льва. И тут отец слукавил, сказав: «От Льва». После чего председатель сказал: «Давайте его оставим. Ведь все-таки Лев Толстой стоял за народ, да и парень больно симпатичный». Так мой отец остался в институте.

Окончил он институт в 1926 году и в том же году обвенчался в церкви с моей матерью, Натальей Леонидовной Глушковой. От этого брака я и родился 24 сентября 1927 года.

II. Детство

В архиве отца, который перешел ко мне, хранится справка из родильного дома, из которой следует, что мать моя разрешилась доношенным младенцем мужского пола. Это и есть я. У матери моей, как я уже сказал, не было молока, и меня подкармливала своим молоком подруга матери, Мися Милорадович. Ей повезло: она была замужем за иностранным дипломатом, кажется, шведом, и скоро уехала с ним за границу. А вот ее престарелой матери выезд с дочерью не разрешили и выслали в Башкирию. По окончании университета, когда мои финансовые дела поправились, я несколько раз посылал Мисиной матери небольшое денежное вспомоществование.

Семейная жизнь матери и отца продолжалась недолго. Кажется, еще до родов мать заболела туберкулезом. Вполне возможно, что если бы ее вовремя направили на лечение, скажем, в Давос (Швейцария) или на кумыс в Башкирию, ее и удалось бы спасти. Однако никаких средств и возможностей для этого не было. К тому же мать подружилась с теософкой Ольгой Александровной Бартеневой, которая проповедовала отказ от приема лекарств и считала, что исцеление человека полностью зависит от него самого. По-видимому, мать какое-то время свое заболевание скрывала, а когда это стало известно окружающим, было уже слишком поздно. 23 марта 1929 года мать моя в возрасте 26 лет скончалась. До сих пор содрогаюсь при мысли, как страшно было ей умирать, оставляя полуторагодовалого ребенка, которого она безумно любила. Похоронили ее на Смоленском кладбище (почему-то лютеранском — видимо, там нашлось место). Она положила начало семейному захоронению. Теперь там покоятся моя бабушка со стороны отца, моя двоюродная сестра Мариночка, две мои тети — одна со стороны отца, Татьяна, умершая в блокаду, другая со стороны матери — Ирина, скончавшаяся сравнительно недавно, в 1988 году. Захоронена там и урна с прахом мужа Татьяны Николаевны — Александра Петровича. По-видимому, скоро этот склеп приютит и урну с моим прахом.

После смерти матери семья наша распалась. Отец уехал работать на Урал. Вначале он служил в Свердловске (ныне Екатеринбург), а затем перешел на строительство Магнитогорского металлургического комбината, где дослужился до начальника паросилового цеха. Меня отдали на воспитание в семью моей тети со стороны отца и ее мужа, где я рос вместе с моей двоюродной сестрой Мариной, которая была на год старше меня. Воспитывала нас Елизавета Александровна Глинкова, которая вплоть до своей кончины заменила мне мать. Мы с Мариночкой очень любили друг друга, хотя иногда я ее и обижал, чем до сих пор казнюсь. Но она мне, как младшему, все прощала.

Кроме того, обслуживанием семьи занимались домработница Марфуша и приехавшая из Финляндии няня, на руках которой выросли дети Глушковых. Няня эта была русская крестьянка родом, кажется, из Тверской губернии. Как ее занесло в Финляндию, не знаю. Когда она вернулась в Петроград, она застала семью своей барыни, моей бабушки, в бедственном положении. Детям, после того как семью в Виннице ограбили, буквально нечего было надеть. Няня приехала с большим количество сундуков, заполненных главным образом подарками барыни. Прослезившись, няня открыла сундуки и одела своих бывших господ, впавших в нищенство. Вот так-то!

Отец мой зарабатывал в Магнитогорске немалые деньги, бо́льшую часть которых отправлял сестре Татьяне, Тусе, как ее звали, в семье которой я жил. Как мне говорили потом мои родственники по материнской линии, на эти деньги семья в основном и жила, так как Алекандр Петрович зарабатывал мало, а тетя пробавлялась случайными заработками. Иногда ей перепадали чертежные работы. Так что я был в семье желанным ребенком. Жившая в Париже тетя Наташа присылала нам с Мариночкой заграничные вещи, которые в то время были в диковинку. Когда Елизавета Александровна выводила нас гулять в парижских костюмчиках, окрестная детвора сбегалась на нас смотреть. Если судить по фотографиям, то мы, несмотря на трудные времена (начало 30-х годов), выглядели как очень ухоженные дети из благополучной семьи. Достаточно было посмотреть на наши лица, чтобы определить, что мы из «бывших». Отец изредка приезжал в командировки. До сих пор помню, какое ощущение счастья охватывало меня, когда он, большой и сильный, брал меня на руки и ходил по комнатам нашей квартиры. Его наезды были для нас, детей, праздником. Он навозил кучу подарков, шутил, заразительно смеялся. В его присутствии даже сумрачный Александр Петрович преображался, становился другим. Светлела и тетя Туся, которую в то время я называл мамой. В один из своих приездов отец повел нас, тетю Тусю, Мариночку и меня в фотографию, которая была расположена на Литейном, неподалеку от Спасо-Преображенского собора. Там мы все сфотографировались. Фотографии эти сохранились: мы с Мариночкой в парижских костюмчиках, тетя Туся и отец.

Лето мы проводили в Тярлево, вблизи Павловска, где снимали дачу. Там же был расположен теннисный корт. Дядя Саша и тетя Туся увлекались игрой в теннис. На тамошних кортах в то время блистали молодые Галина Коровина и Татьяна Налимова, составившие женский дуэт и долгое время бывшие чемпионами страны в парном женском разряде. Налимова была очень больших размеров, а Коровина — хрупкая и миниатюрная. Когда эту пару вызывали на корт, то остряки злословили, что играют Коровина и Налимов.

Жизнь нашей семьи вроде бы протекала благополучно, и мы даже не подозревали, какие страшные трагедии надвигаются на нас. В 1932 году от скарлатины неожиданно умерла Мариночка. Произошло это так. В семью дворника, жившего в нашем доме, дали перестегать ватное одеяло. Мы и не знали, что в этой семье ребенок болел скарлатиной. По-видимому, это и послужило причиной инфекции. В майский день 1932 года Елизавета Александровна (Татля) повела меня и Мариночку гулять в Летний сад. Как обычно, она взяла с собой бутерброды и то ли чай, то ли кофе. Проголодавшись, мы с Мариночкой ели бутерброды, причем, запивая их, пользовались одной чашкой. Вернувшись домой, Мариночка почувствовала себя плохо. Вызванный врач (кажется, это был доктор Георгиевский, наш домашний врач) определил скарлатину в тяжелой форме и сказал, что меня нужно немедленно изолировать. Меня тут же переправили к Глушковым, которые жили по соседству на Кирочной. Когда я уходил, Мариночка полулежала на диване, который стоял в столовой. Помнится, она махнула мне на прощанье рукой. Так она и врезалась в мою память на всю оставшуюся жизнь. Болезнь оказалась скоротечной. Александр Петрович был в то время на Урале, и несчастную девочку всю искололи, чтобы отец мог с ней проститься. Но, кажется, она умерла еще до его приезда. На похороны меня не взяли. Помню только, что Татля вернулась с похорон вся в слезах, долго меня обнимала и целовала.

Перед смертью Мариночка звала меня, называя именем героя одной из сказок, которое она мне дала. Хотя с момента ее кончины прошло 60 лет, я до сих пор остро ощущаю боль этой утраты. Ведь я по-детски безумно ее любил. Вспоминаю такой эпизод. Мариночка за что-то была наказана. А вечером у нас были пироги с маком. Тетя Туся не разрешила дочери сесть за стол. Она тайком, как нам казалось, примостилась под столом, у стула, где я сидел, а я незаметно передавал ей под стол куски пирога. Взрослые, по-видимому, это заметили, но сделали вид, что ничего не произошло, решив, что добрые чувства нужно поощрять. Родилась Мариночка 13 сентября 1926 года. Ровно через пятьдесят лет, день в день, у меня родился сын! Ну как не верить после этого, что в жизни что-то есть и сына принесла мне не только моя жена, но и моя незабвенная сестра!

Примерно через пятьдесят лет после ее кончины я познакомился с дочерью моего двоюродного брата, который приходился Мариночке родным братом, то есть встретился с ее племянницей. Передо мной стояла живая Мариночка!

Я не мог сдержать слез.

После смерти Мариночки в нашем доме поселились скорбь и печаль. Помню, летом мы с Елизаветой Александровной были в Летнем саду. Я продолжал жить у Глушковых. И вдруг на аллее сада я увидел Александра Петровича, дядю Сашу и тетю Тусю. Только потом я понял, что шли они очень грустные, погруженные в свои мысли. Я бросился к ним, так как без них соскучился. Ведь мне было около пяти лет. Увидев меня, помнится, они заплакали. Ведь они привыкли видеть нас вместе, а тут я был один.

Но на этом страшные испытания, которые посылала нам судьба, не закончились. В 1933 году не стало моего отца. Более двух десятков лет я думал, что он умер от простудного заболевания. И только во второй половине 50-х годов из документов, которые мне передал Александр Петрович, я узнал, что на самом деле произошло. Отец, как я уже говорил, работал на Магнитогорском металлургическом комбинате и занимал там довольно видное положение. Но, конечно, после смерти матери был он очень одинок. Не знаю, была ли у него женщина или нет. Одно время он ухаживал за женой своего троюродного брата Еленой Михайловной Миллер (которая тоже звалась Лялей), но из этого ничего не вышло. У меня хранятся фотографии отца в Магнитогорске, заснятые в цеху, которым он руководил. Он мало на себя похож. Лицо загнанного, вконец измученного человека, на худом лице большие глаза, полные какой-то невысказанной скорби. Тем не менее отца на работе, видимо, ценили и наградили памятной доской, отлитой из первого чугуна Магнитогорского металлургического комбината им. т. Сталина, как значилось на лицевой стороне доски. На оборотной стороне доски надпись: «Ударнику, инженеру-теплофикатору т. Толстому». Эта доска хранится у меня как самая дорогая реликвия, как память о моем отце. Заместителем отца по цеху был человек по фамилии Иванов и с редким именем Антонин. На одной из фотографий он изображен рядом с отцом.

В свой последний приезд в Ленинград (было это зимой 1932–1933 года) отец перед отъездом занемог. У него разболелся живот. Он лежал в маленькой комнате на диване. Таким я его и запомнил. Потом он уехал, и, как вскоре оказалось, навсегда. В марте к нам на Кирочную неожиданно приходит телеграмма о том, что отец серьезно заболел. После получения телеграммы Елизавета Александровна пошла со мной в Спасо-Преображенский собор, который расположен неподалеку от дома, где мы жили. Там она горячо молилась за здоровье отца, не зная, что его уже нет в живых. Ведь он был ее воспитанник. А вскоре пришла вторая телеграмма с извещением о смерти отца. Кажется, она пришла утром. Я сидел в столовой и завтракал. Александр Петрович подошел ко мне и погладил меня по голове. Помнится, я был удивлен его неожиданной лаской. Потом пришла Елизавета Александровна. Узнав о телеграмме, она зарыдала. Так я остался круглым сиротой.

Более двух десятков лет я был в неведении о подлинной причине смерти отца. Мне говорили, что он умер от простуды. И лишь в 50-х годах, когда я был у своего дяди, он сказал, что настало время, чтобы я узнал всю правду, и передал мне папку с документами, касавшимися моего отца. Из них я узнал, что мой отец повесился в номере гостиницы, где он жил, после того как был издан приказ о его увольнении за развал работы цеха, которым он руководил. В папке оказался и этот приказ, и письмо Антонина Иванова, в котором он сообщал о подробностях происшедшего, и тексты телеграмм, написанных собственноручно отцом и отправленных после его смерти в Ленинград (одна — о его болезни, другая — о кончине). Привожу полностью и текст приказа, и письмо Иванова, ничего в них не меняя.

Приказ № 52

по Магнитогорскому металлургическому заводу

«__» марта 1933 г. г. Магнитогорск

Плохое руководство Паросиловым цехом, выражающееся: в отсутствии дисциплины, неиспользовании прав единоначалия, в исключительно плохом присмотре за эксплоатируемыми агрегатами, что приводило к порче и выходу из строя, не принятии мер к уборке и приведению в порядок паровоздуходувной станции, пыль, грязь, бревна и т. п. Эксплоатируемый пароводопровод находится в безобразно-плохом состоянии, это привело к тому, что воздуходувная станция имела целый ряд перебоев в своей работе, из-за чего неоднократно нарушался режим работы доменных печей. Несмотря на неоднократные замечания и указания Главного энергетика завода Начальнику паросилового цеха на вопиющие безобразия в цехе, начальник паросилового цеха не принял к исполнению и не принял решительных мер к их изжитию.

Дальнейшее пребывание в цехе К. Н. Толстого считаю нетерпимым, поэтому приказываю:

§ 1. —

К. Н. Толстого с работы снять.

§ 2. —

Начальником паросилового цеха назначить Н. И. Булгакова.

§ 3. —

В пятидневный срок произвести прием и сдачу дел. Акт приема представить Главному энергетику завода.

П. п. Директор з-да: Маннес

Управделами: Шустикова

Верно… (Буянова)

А вот письмо Антонина Ник. Иванова, адресованное сестре отца, моей тете Татьяне Николаевне, в семье которой я в то время воспитывался:

г. Магнитогорск 10/IV 1933 г.

Простите, что вместо обещанного 5-го апреля высылаю Вам письмо с большим опозданием, были некоторые причины, да и вместе с этим трудно писать письмо о таком неприятном вопросе. Напишу, постараюсь подробно, что произошло.

Кирилл Николаевич приблизительно с 19-го марта немного заболел ангиной. 22 марта он уже был почти совсем здоровый, но мы с ним договорились, что 23-го он еще будет дома, 24-го день отдыха, а 25-го он должен был выдти на работу. Неожиданно 23-го марта был получен в цех приказ о снятии его с работы. Причем, как оказалось после, его хотели перебросить на другую работу. Вечером 23-го марта я и еще двое сидели у него. Обсуждали этот приказ, а также говорили о других вопросах. Ночью, около часу, я с ним говорил по телефону, было все спокойно, 24-го марта в выходной день я был вызван на производство. Затем вечером я к нему пробовал три раза зайти, но дверь была закрыта. Мы с товарищем подумали, что он уехал в «Березки». На другой день 25/III утром около 9 часов у него дверь так же оказалась закрытой. Тогда я с товарищем решили войти в комнату, где увидели ужасную картину. Оказалось, что он повесился на полотенце у двери. Это нас, конечно, ужасно поразило и мы даже не догадались посмотреть, что им было оставлено.

Похоронили мы его 30-го марта. Группа товарищей отдала ему последний долг. В гробу с него сделано несколько снимков, но только сейчас затруднение с бумагой — высылаю пока один экземпляр.

На мое имя он оставил доверенности на получение зарплаты, облигации и деньги 1001 руб. из Сберкассы, а также была им лично составлена телеграмма на Ваше имя (которую я Вам посылаю; вставка 30 сделана мною). Текст оставленного письма мне для прочтения не дали, думаю, что было письмо на мое имя. Адреса я Вашего не знал до 2-го апреля. Текст составленной им телеграммы я получил 3-го апреля. Следствие по этому делу велось в ОГПУ.

Вещи получу завтра, вышлю Вам не ранее 15-го апреля. Деньги вышлю 12–13-го, получаю завтра.

После отсылки всех вещей и денег составлю Вам об этом подробное письмо.

В виду того, что я оставленного им письма не читал, поэтому причину его самоубийства не знаю, могу только предполагать.

По этому неожиданному случаю для Вас, а также и для меня, выношу Вам глубокое соболезнование.

Прошу передать привет Юрочке и надеюсь, что Вы его не оставите и дадите соответствующее воспитание. Должен сказать, что он часто вспоминал о своем сыне и о Вас. Если пожелаете приехать, могу представить Вам все, чем располагаю и оказать полное содействие, а также могу ответить Вам письмом на интересующие Вас вопросы.

С уважением к Вам

г. Магнитогорск, Центральная гостиница, комн. 1 191,

Антонин Ник. Иванов.

Для меня ознакомление с этой папкой было страшным потрясением, хотя мне уже было под тридцать. Я места себе не находил. Вначале я хотел ехать в Магнитогорск, встретиться с людьми, которые знали отца, разыскать его могилу, поклониться его праху. Но потом у меня не хватило на это душевных сил. Я так и не поехал. Теперь же, когда с момента его кончины прошло почти шестьдесят лет, это и бесполезно. Все быльем поросло. Прости меня, отец…

Думаю, что мой отец стал жертвой неуверенности и страха, которые в преддверии 37-го года охватывали наше общество. Над ним явно сгущались тучи. Он, видимо, понимал, что дело не ограничится увольнением с работы. Почти уверен в том, что если бы тогда и пронесло, то в 37-м репрессии не обошли бы отца стороной. Его замели бы за одну фамилию. Кстати сказать, почти все командиры производства, которые строили Магнитку, вскоре пали жертвами репрессий, которые особенно усилились после гибели Серго Орджоникидзе. Возможно, что отец решился на этот шаг ради меня, чтобы обеспечить меня какой-никакой пенсией и избавить от клейма сына врага народа. Не исключаю, однако, что мои предположения и неоправданны. Отец был большим поклонником комбината и говорил о нем с нежностью. То, что он был отлучен от дела, которому служил, несомненно, больно ударило по его самолюбию. Не нужно забывать, что ему было всего тридцать лет. А в таком возрасте (да и более позднем) не всегда хватает рассудительности. Но все это только предположения. Мы так никогда и не узнаем, что подвело отца к роковому концу. Скорее, это был комплекс причин, которые сплелись в тугой узел. И развязала его только смерть.

Сравнительно недавно из газетной публикации узнал о том, что 14 марта 1933 года ЦК ВКП(б) принял постановление «Об ответственности служащих в государственных учреждениях и предприятиях за вредительские акты». Не исключено, что мой отец стал жертвой разнарядки, которая во исполнение этого постановления была спущена на места, — ведь нужно было докладывать, что установка принята к неукоснительному исполнению и борьба с вредителями усилена.

Припоминаю встречу, которая произошла у меня незадолго до войны. Со своей бабушкой по линии матери (бабушкой Глушковой) возвращался на трамвае от каких-то гостей, кажется, с Петроградской стороны. Трамвай шел полупустой. Рядом с нами ехал мужчина с обильной проседью в волосах. На лацкане его пиджака было несколько орденов, в том числе и орден Ленина, — орденские планки тогда еще не ввели. В то время люди с несколькими орденами встречались редко. Меня, как мальчишку, он, конечно, заинтересовал. Наш попутчик это заметил. Завязался разговор. Я спросил, за что он награжден. Помнится, он ответил: «За Магнитку». Сказал ему, что там работал мой отец, и назвал его фамилию. Незнакомец после этого с какой-то растерянностью произнес: «Ты сын инженера Толстого?» Всецело поглощенный рассматриванием орденов, я, видимо, не заметил, когда бабушка дала ему понять, что о причинах смерти отца я ничего не знаю. Незнакомец как-то замялся и вышел из трамвая еще до нас, пожав мне на прощанье руку. Кто это был, я так и не узнал. Больше я его не видел.

В 2001 году я получил приглашение из Уральского отделения Российской школы частного права принять участие в научно-практической конференции «Российское гражданское право на рубеже тысячелетий», посвященной обсуждению третьей и четвертой частей проектов Гражданского кодекса, 60-летию со дня рождения Станислава Антоновича Хохлова — первого исполнительного директора исследовательского центра частного права, и 10-летию центра частного права — разработчика Гражданского кодекса. Были определены место и время проведения конференции — Магнитогорск, 6 и 7 декабря 2001 года. Сердце мое екнуло, но, как это ни прискорбно, приехать не смог и обратился к участникам конференции со следующим письмом.

Кажется мне, что оно актуально и сегодня, особенно в части призыва следовать не на словах, а на деле заветам так рано покинувшего нас С. А. Хохлова, а потому приведу его полностью:

Уважаемые коллеги! Сожалею, что нездоровье помешало мне принять участие в столь представительной конференции, происходящей к тому же в близком моему сердцу Магнитогорске. Обращаюсь к вам не как собрат-цивилист (с моей стороны это было бы нескромно), а как сын одного из строителей Магнитогорского металлургического комбината, инженера Кирилла Николаевича Толстого, который был на комбинате начальником паросилового цеха. Отец мой трагически погиб в Магнитогорске в 1933 году, в возрасте тридцати лет. Как самую дорогую реликвию я храню память об отце — памятную доску, отлитую из первого чугуна, выплавленного в Магнитогорске. Отец был награжден ею как ударник, что значится на оборотной стороне доски и приложенной к ней почетной грамоте, подписанной тогдашним руководством комбината.

Когда мой отец погиб, мне не было еще и шести лет, и я остался круглым сиротой. О гибели отца я узнал лишь в 1956 году, до этого мне говорили, что он умер от простудного заболевания. Живу с болью в сердце, часто вижу его во сне, восстанавливаю в памяти мельчайшие детали его редких приездов в Ленинград, где я тогда жил.

Отец мой пал жертвой клеветы и наветов, хотя нежно любил свой комбинат, отдавал ему все свои силы и знания. По отзывам людей, его знавших, он был подлинным русским интеллигентом, глубоко образованным человеком, и завистники не могли ему этого простить. Вспоминая трагическую судьбу моего отца, мне хочется пожелать всем нам, в том числе и участникам настоящей конференции, независимо от возраста, степеней, званий и должностного положения, побольше доброты, подлинного уважения друг к другу. Не делить цивилистов на наших и не наших, а опираться на заложенные в каждом лучшие качества, сообща думая над тем, как использовать их на благо нашему делу.

Этими качествами в полной мере обладал безвременно ушедший от нас Станислав Антонович Хохлов, с которым мы рука об руку работали в Комитете конституционного надзора СССР. Он, как никто другой, умел привлекать к себе людей, сплачивать их, не придавая ни малейшего значения тому, к какой диаспоре они относятся. Было бы хорошо, чтобы у него наконец нашлись достойные преемники.

Ноябрь 2001 г.

В память об отце устроители конференции прислали мне часы, изготовленные к 70-летию Магнитогорского металлургического комбината, за что я безмерно им благодарен.

После кончины отца мое положение в семье тети резко изменилось. Из курочки, приносившей золотые яйца, я превратился в нахлебника со скромной пенсией в 125 рублей в месяц. Няня вскоре должна была уехать к себе на родину, так как содержать ее было не на что. К тому же я постоянно чувствовал со стороны тети молчаливый упрек — почему судьба распорядилась так, что Мариночка умерла, а я остался жив. Правда, меня никто пальцем не тронул, но жить в семье стало невмоготу. Я был нежеланным и нелюбимым и остро это чувствовал.

Летом мы с тетей отправились на Урал, в город Сатки, где на заводе «Магнезит» служил дядя Саша. Кажется, он возглавлял там конструкторское бюро. У меня в памяти осталась извозчичья пролетка, которую подавали, когда мы с тетей отправлялись за покупками. Видимо, мы жили в поселке, где размещались работавшие на комбинате специалисты, в том числе и немецкие. Я очень нравился одной сердобольной немецкой чете, которая со мной возилась. По приезде в Сатки со мной случился такой казус. Помнится, приехали в Челябинск, когда там шел сильный дождь, от которого мы где-то укрывались. Дядя Саша не сразу нас нашел. Не помню, как мы добирались до Саток — то ли на поезде, то ли на машине, то ли на запряженной лошадью пролетке. Я, конечно, очень устал и, наскоро поужинав, заснул. Уложили меня спать в одной комнате, а дядя Саша и тетя Туся улеглись в другой. Ночью я захотел писать, но боялся их потревожить. И вдруг обнаружил в полу недалеко от моей кровати спасительную дырочку, куда с облегчением и вылил содержимое своего мочевого пузыря. Видимо, в последующие дни мне ставили ночной горшок и следили за тем, чтобы я подготовился ко сну. Через какое-то время дядя Саша с группой своих сослуживцев, среди которых было несколько молодых женщин, отправился в окрестные леса на охоту. Одна из них мне ненароком рассказала, что наша квартира находилась как раз над тем бюро, где работал дядя Саша, и то, от чего я в ту злополучную ночь освободился, пролилось на чертежи, лежавшие на чертежных досках. Жгучий стыд охватил меня, но с не меньшей благодарностью я оценил такт взрослых, которые не наказали меня за мой невольный проступок.

Сатки запомнились мне своей поразительной природой, в которую были вкраплены всевозможные минералы. Более чем через пятьдесят лет я вспомнил об этом, посетив в Свердловске минералогический музей, в котором множество экспонатов было как раз из Саток.

Помнится, дядя Саша и тетя Туся ездили из Саток на могилу моего отца в Магнитогорск. Приехали они оттуда какие-то присмиревшие. Кажется, это был первый и последний случай, когда могилу отца посетил кто-то из родных.

Впереди был 1934 год, который проложил страшную борозду в жизни нашего общества. Елизавета Александровна (Татля) продолжала меня обихаживать. Без нее мне бы пришлось совсем плохо. Получала она нищенскую пенсию (у нас она ничего не получала и, кажется, даже не питалась) и, чтобы как-то существовать, поступила на работу в семью Тимченко, у которых было двое детей — Нина и Юра, мои ровесники. Поступила на работу под условием, чтобы она занималась не только детьми Тимченко, но и мною. С тех пор мы в течение нескольких лет росли вместе. Тимченко жили на Кирочной рядом с нами, в том же доме, где жили обе мои бабушки, и Глушкова, и Басова (на Кирочной, 17). Татля утром приводила меня к Тимченко (в той же квартире жила бабушка Басова, но она в то время работала переводчицей на Урале на том же заводе, что и Александр Петрович), мы ходили вместе гулять, затем обедали, а вечером она отводила меня на Кирочную, 24, где я жил у тети Туси.

1 августа у дяди Саши и тети Туси родился сын Петр, которому все были несказанно рады. После кончины Мариночки тетя Туся долго не могла забеременеть. Помогла ей забрюхатить, как говорят в народе, одна ясновидящая, которая до революции жила у бабушки в прислугах. Я сразу полюбил своего двоюродного брата, которого в семье звали Тептик, или Петрусик.

Зимой, как известно, в жизни страны произошло роковое событие — был убит Киров. Хорошо помню, что всех охватило чувство надвигающейся беды, после этого убийства все находились в состоянии какого-то оцепенения. Через несколько дней после убийства Кирова мы пошли гулять и вышли к улице Воинова (ныне опять Шпалерной). Гроб с телом Кирова был выставлен для прощания в Таврическом дворце. По всей улице (а мы вышли на нее на пересечении с проспектом Чернышевского) растянулась плотная вереница людей, которые шли прощаться с Кировым. Стояли сильные морозы, колонны двигались медленно, и чтобы обогреться, люди прямо на улице разжигали небольшие костры. На убийство Кирова я откликнулся стихотворением, в котором были такие строки:

Не стало кировской улыбки
На дорогом его лице,
И лишь слеза из глаз скатилась
При виде траура в стране.

Отнеситесь к ним снисходительно — они написаны семилетним ребенком.

Несколько десятилетий спустя после убийства Кирова я побывал в его квартире-музее на Кировском (ныне Каменноостровском) проспекте. При посещении музея мне больше всего запомнился один непритязательный экспонат. Киров состоял на партийном учете в одной из заводских партийных организаций. На его учетной карточке как основание для снятия с учета написано одно слово: «Убит».

После убийства Кирова в Ленинграде начались страшные вещи. Стала проводиться паспортизация. Те, кто получил талоны на паспортизацию, оставались в Ленинграде, а те, кто не получил, подлежали высылке. Моих родных беда обошла стороной, но многие из друзей и знакомых были высланы. К бабушке Глушковой приходили прощаться ее старинные подруги. Судьба многих семей зависела от расположения дворников. Те семьи, которые вели себя заносчиво и чем-то дворнику не угодили, вынуждены были с Ленинградом расстаться. Бабушку Глушкову спасло то, что она была демократична и обходительна и всегда старалась угостить дворников, которые приносили дрова. Ее промеж себя они называли хорошей, или доброй, барыней. А вот многие заносчивые барыни за свою спесивость поплатились. После того как начались массовые высылки и аресты, бабушка Глушкова не раз говорила: «Киров этого никогда бы не допустил». Сказывался ее армянско-галльский темперамент. Вообще она была очень невоздержанна на язык, и только чудо спасло ее и тетю Иру от расправы.

Как-то бабушка поехала в дом отдыха. Там она познакомилась со старушкой, работавшей в секретариате Ленина. Они подружились, и ее товарка рассказывала ей, что Ильич не раз говорил: «Сталин Россию до добра не доведет». Бабушка повторяла это направо и налево, не задумываясь о последствиях. Как-то к нам в дом пришла женщина. Я запомнил следующий ее рассказ. Высылке подлежали два сотрудника академика И. П. Павлова, который обратился к тогдашнему председателю Совнаркома СССР В. М. Молотову с просьбой оставить их в Ленинграде. Молотов ответил, что сделать ничего не может, так как комиссию по чистке возглавляет Ворошилов.

А теперь отвлечемся от эмоциональной стороны дела и попытаемся разобраться в убийстве Кирова, его причинах и следствиях. Сразу скажу, что я не придаю особого значения, совершил ли это убийство Леонид Николаев из ревности или по политическим мотивам, был ли это убийца-одиночка или убийство было кем-то организовано и подготовлено, в частности Сталиным или Ягодой. На счету Сталина такое количество преступлений, что наличие или отсутствие еще одного из них едва ли прибавит что-либо к его палитре. Гораздо важнее другое — это убийство Сталину было как нельзя кстати, и он извлек из него максимальные дивиденды. Оказался выбитым один из самых заметных его конкурентов, который пользовался популярностью в народе (другое дело, заслуженно или нет). Появлялся убедительный повод для проведения массовой чистки как в партии, так и в обществе в целом, для нарастания в обществе массового психоза, создания образа врага, что подготовило почву для появления вскорости «ежовых рукавиц». Кирова впоследствии, особенно после ХХ съезда партии, упрекали в том, что он не дал бой на XVII съезде партии, когда вроде бы на его стороне было большинство делегатов съезда. Думаю, что этот упрек неоснователен. К тому времени вокруг Сталина сложилось прочное руководящее ядро в лице Молотова, Ворошилова, Калинина, Кагановича, Куйбышева, Орджоникидзе, Андреева, Микояна и других, которые за Кировым бы не пошли. К тому же в руках Сталина были армия, органы внутренних дел и госбезопасности. Делегаты съезда в большинстве своем были заражены конформизмом, и если бы Киров открыто бросил Сталину вызов, он потерпел бы сокрушительное поражение. Киров это прекрасно понимал. Этим объясняется тот вдохновенный панегирик в адрес Сталина, которым он разразился на XVII съезде партии. Помните: «Трудно представить себе фигуру гиганта, каким является Сталин», — и т. д. Поэтому я не склонен переоценивать ни самого Мироныча, ни его перспектив в борьбе со Сталиным. Несомненно, однако, что гибель Кирова окончательно развязала Сталину руки. Во главе Ленинграда был поставлен Жданов, доминирующей чертой которого была трусость. Город трех революций надолго был поставлен на колени.

В 1935 году я пошел в школу — 32-ю школу Дзержинского района (ныне 203-я школа имени Грибоедова). Уже тогда вовсю развернулись репрессии, которые достигли своего пика в 37–38-м годах. Только много лет спустя я узнал, что в нашем классе почти у половины моих соучеников кто-то в семье был репрессирован. Причем дети тщательно скрывали это друг от друга. Представляю себе, какой леденящий холод вселялся в их души.

В школе моей первой учительницей была Павла Андреевна Покровская, которая вела нас по 4-й класс включительно. Из моих соучеников выделялся Вадик Сапрыкин, на редкость одаренный мальчик, который прекрасно учился и великолепно рисовал. Один из его рисунков был опубликован в «Ленинградской правде» в дни столетия смерти Пушкина. Рисунок назывался «Пушкин на берегу Невы». О нем несколько десятилетий спустя в одной из телепередач вспомнил Ираклий Андроников. Вадик был мальчиком очень скромным и, хотя намного превосходил всех нас, старался никак не выделяться. Мы все его любили. Отец Вадика был военным. Вскоре его перевели по службе, и Вадик покинул нашу школу. С тех пор следы его затерялись. А так хотелось бы встретиться, если он, дай бог, жив!

Не могу не рассказать здесь о судьбе семьи моего школьного товарища, о чем он мне сам поведал в зрелом возрасте после войны. Дед его происходил из крестьян, во время Русско-японской войны служил в штабе Стесселя писарем и вел подробный дневник. Пережил осаду Порт-Артура, был в плену в Японии. Был произведен в офицеры и стал дворянином. В Первую мировую войну занимал должность казначея полка. Женился на женщине, происходившей из сибирских крестьян. От брака с нею имел троих детей — Виктора, Владимира и Тамару. После революции служил бухгалтером на Китайско-Восточной железной дороге. Семья жила в Харбине в полном достатке, дети росли и учились. Сын Виктор стал инженером, Владимир подавал надежды как художник, Тамара преподавала языки, овладев, помимо европейских языков, также и китайским. Во время конфликта по поводу КВЖД служащим компании была предоставлена возможность выехать в какую-либо другую страну. Компания выплачивала им солидную страховку в английских фунтах, с помощью которой они могли бы завести собственное дело и безбедно начать новую жизнь. Однако дед моего приятеля Павел Дмитриевич возглавил на дороге комитет, который ратовал за возвращение на Родину. Он считал, как в свое время и мой дед, что его место в России. К тому времени старший сын Виктор женился на еврейке Рахили, дочери мелкого тамошнего торговца. Родители не могли простить дочери, что она вышла замуж за русского, и молодые нашли приют в доме Павла Дмитриевича и его жены Степаниды Ивановны. У них родился сын, с которым меня и свела судьба.

Павел Дмитриевич с семьей вернулся на Родину. И что же? Его самого и троих его детей арестовали. Все они погибли. Жену выслали. После ареста мужа Степанида Ивановна уничтожила дневник мужа, в котором рассказывалось о Русско-японской войне, в том числе и об осаде Порт-Артура. Поскольку в дневнике постоянно упоминались фамилии русских генералов, в частности Стесселя, она боялась, что он может еще более навредить ее мужу. Бесценный исторический документ был уничтожен. Детям Павла Дмитриевича и Степаниды Ивановны к моменту гибели было: Виктору — 29, Владимиру — 27, а Тамаре — 25 лет. Виктор был талантливым инженером и работал в той же области, что и С. П. Королев, Владимир — живописцем, а дочь Тамара была ученицей знаменитого китаиста академика В. М. Алексеева, подававшим большие надежды ученым-востоковедом. Владимира арестовали в Саратове, причем жене давали стирать его окровавленное белье. Легко представить себе, как его истязали, добиваясь признания в совершении вымышленных следователями преступлений. Страховка Павла Дмитриевича, которая выражалась в немалой по тем временам сумме — более двух тысяч фунтов стерлингов, была присвоена не то казной, не то сотрудниками НКВД.

Пострадали вернувшиеся в Советский Союз и родные Рахили. Сама она с малолетним сыном уцелела, может быть, потому, что к моменту репрессий брак ее с Виктором распался, но жила в постоянном страхе за свою судьбу. Так Советская Родина «отблагодарила» своих сынов и дочерей, сохранивших ей верность. Все они посмертно реабилитированы. И такая судьба постигла едва ли не всех вернувшихся на Родину из Харбина.

Приятеля моего Владимира Викторовича, которому столько же лет, сколько и мне, воспитала его бабушка Степанида Ивановна, замечательная русская женщина, преисполненная достоинства, доброты и благородства. Дожила она до старости и скончалась на руках у внука. Но каково же ей было жить, постоянно помня и оплакивая невинно убиенных мужа и троих детей, отнятых у нее в самом расцвете сил. Одна судьба этой семьи может служить бесспорным доказательством того, что утвердившийся в нашей стране режим проводил политику геноцида против собственного народа и заслуживает вечного проклятия и осуждения.

А вот история еще одной исковерканной жизни. Юлия Макаровна Николаенко (ныне Захарова) родилась в 1908 году в семье железнодорожного служащего на одной из станций Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). В семье было 7 детей — 5 сестер и два брата. В дальнейшем семья переехала во Владивосток. По окончании средней школы Юлия Макаровна с 19 лет работала бухгалтером. В 1930-е годы вышла замуж. Муж — моряк, к моменту женитьбы второй помощник капитана. В 1931 году у супругов родились близнецы — девочка и мальчик, а в июле 1938 года Юлию Макаровну арестовали как японскую шпионку. Около года продержали в тюрьме во Владивостоке, а в 1939 году отправили на Колыму в Магадан. Особое совещание при НКВД определило Юлии Макаровне меру наказания в виде лишения свободы на 8 лет за контрреволюционную деятельность. С мужем после ареста разошлись. Дети пошли по рукам. В 1938 году арестовали и брата Юлии Макаровны, который жил в Кисловодске. 8 лет Юлия Макаровна провела на Колыме. Участвовала в самодеятельности, танцевала. На одном из концертов заключенных-участников художественной самодеятельности присутствовал сам Берия, причем заключенных выдавали за вольнонаемных. По отбытии наказания вернулась во Владивосток, где провела три месяца. Вынуждена была уехать из-за отсутствия прописки. Переехала в Тулу, где работала на строительстве шахты в 40 км от Тулы. В 1951 году арестовали вторично. 4 месяца провела в тюрьме, после чего по этапу была направлена в Казахстан в бессрочную ссылку. На положении ссыльной жила в селе Елизаветинка Акмолинской области.

В ссылке вторично вышла замуж за ссыльного Захарова Игоря Петровича из Ленинграда, который был осужден за контрреволюционную агитацию и пропаганду по ст. 5810 УК РСФСР на 10 лет. Арестовали его за то, что сын Игоря Петровича, школьник, распевал стихи Пушкина «У лукоморья дуб зеленый», которые были переиначены на современный лад. Почему-то особое внимание привлекли строки: «Златую цепь в Торгсин снесли». Очевидно, усмотрели в этом намек на то, что с материальным обеспечением людей не все обстоит благополучно.

В 1954 году Юлию Макаровну реабилитировали за отсутствием состава преступления.

Игорь Петрович после своей реабилитации получил в Ленинграде однокомнатную квартиру, где они с Юлией Макаровной и поселились. Умер он в 1970 году.

А вот судьба еще одной семьи, которая принимала во мне живейшее участие и которой я очень многим обязан. Как я уже упоминал, заменившая мне мать Елизавета Александровна по окончании Смольного института жила в семье тверских помещиков Лошаковых, где занималась воспитанием четверых детей — Ольги, Варвары, Николая и Нила. После революции Елизавета Александровна жила в семье Ольги, вышедшей замуж за инженера Василия Вячеславовича Желватых. Жили они на Надеждинской улице, дом 15. Вторая сестра, Варвара Федоровна, была замужем за Ильей Дмитриевичем Палтовым. Он был офицером, но еще до окончания Первой мировой войны уволен в отставку по болезни и служил по гражданской части. Нил после революции эмигрировал за границу, и следы его затерялись. Николай Федорович успел побывать в Соловках, но чудом оттуда выскочил и работал в скромной должности на Заводе имени Карла Маркса. Варвара Федоровна с мужем вынуждены были уехать в Ялту, так как у него был процесс в легком. Там его и арестовали. О его судьбе вплоть до посмертной реабилитации так ничего и не удалось узнать. Варвара Федоровна рассказывала мне, что в Крыму, чтобы добиться у арестованных нужных показаний, их опускали в люк с испражнениями.

Василий Вячеславович служил в Электротоке (ныне Ленэнерго), где заведовал отделом. Он продержался дольше. Но в ночь с 31 октября на 1 ноября 1938 года арестовали и его.

Помню, как Елизавета Александровна, придя ко мне, как обычно, утром, со слезами сказала, что Василий Вячеславович арестован. Верховный Суд, который рассматривал его дело, прекратил дело производством за отсутствием состава преступления. Тем не менее ему дали срок — восемь лет. Когда он обратился с вопросом, как его могли осудить, когда дело его прекращено, ему ответили: «Тебя наш суд осудил». Под «нашим судом» имелась в виду тройка. По возвращении из мест заключения он рассказывал мне, что вместе с ним сидело довольно много инженеров из конструкторского бюро А. Н. Туполева, который сам в то время был арестован. Немало людей попадалось совершенно случайно. Так, в камере вместе с Желватых и другими интеллигентными людьми сидел один неграмотный татарин, плохо понимавший русский язык. За что его арестовали? На вечере в заводском клубе он случайно задел бюст вождя, который упал и разбился. Татарину пришили дело, не знаю, по какой статье — то ли по ст. 58 10 УК (антисоветская агитация и пропаганда), то ли по какой-то другой, еще более страшной. Когда его посадили, он так и не мог понять, что от него хотят следователи, и, по-видимому, раздражал их своей тупостью. Его жестоко избивали и после допросов окровавленного бросали в камеру. Его сокамерники из чувства сострадания всячески советовали ему признаться во всем, что от него требуют, иначе его забьют, но он и их не мог понять. Когда же, наконец, он уразумел, чего от него хотят, и признался, его стали истязать за то, что он так долго не признавался. Видимо, его и забили.

Поначалу Василий Вячеславович попал в одну из шарашек при Большом доме. Их хорошо кормили и даже прокручивали иностранные фильмы, которые не пускали на широкий экран. Руководил этой шарашкой какой-то бывший моряк, который втайне, видимо, сочувствовал своим подопечным. Будучи уверен в том, что они никуда не сбегут, он иногда в виде поощрения устраивал им встречу с семьей. Он брал кого-то из них с собой в машину и спрашивал: «Хотите ли увидеть своих родных?» Получив, разумеется, утвердительный ответ, он говорил: «Ну, хорошо. Сейчас я отвезу вас на вашу квартиру, а к такому-то часу за вами заеду». Преисполненный благодарности счастливчик раньше положенного времени встречал своего шефа в условленном месте и вместе с ним возвращался в казенный дом.

Помню, как незадолго до войны я был у Ольги Федоровны (тети Оли) на Надеждинской в день ее рождения. Раздался телефонный звонок. Я побежал в спальню, где был телефон. Когда я снял трубку и сказал «алло», раздался голос: «Юра, это дядя Вася, попроси скорее тетю Олю». Оказывается, он с разрешения начальства звонил жене, чтобы поздравить ее с днем рождения. Накануне войны у тети Оли был работник Большого дома, который сказал ей, что муж ее скоро будет освобожден. Видимо, дело к этому и шло, так как в те годы кое-кого выпускали (слишком уж многих схватили). Но судьба распорядилась иначе. Началась война. Шарашку расформировали, и Василия Вячеславовича отправили в Мариинские лагеря, где он и отсидел срок в срок. Как знать, может быть, это его и спасло от голодной смерти в блокаду. Правда, надо сказать, что больше положенного тройкой срока его держать не стали. Думаю, что здесь сработало не столько чувство справедливости и жалости к старику, которому к моменту освобождения перевалило за шестьдесят, сколько необходимость освобождать места для новых партий заключенных из числа несчастных военнопленных, лиц, оказавшихся на оккупированной территории, безродных космополитов и т. д.

Купить

Внимание! Авторские права на книгу "Из пережитого. 7-е издание" (Толстой Ю.К.) охраняются законодательством!

Из пережитого. 7-е издание

Оглавление

Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгу

Исповедь на незаданную тему

I. Корни

II. Детство

ЛитГид

Помощь

Книги

ЛитГид в соцсетях