|
|
ОглавлениеДля бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуЧасть вторая1 Милиция явилась на другой день. Сразу замели Шерстюка-Зарецкого, которого пришлось выносить из дому, поскольку он был мертвецки пьян. При этом завклубом пытался оказывать яростное сопротивление, выкрикивал неоднократно слово «демоны» и плевался через плечо. На него показали многие свидетели, как на зачинщика драки. Однако сотрудники милиции, поскольку сами все до одного были пьющими, особо не лютовали и после не держали обиды за сопротивление, слегка только оглушили да сцепили руки наручниками, чтоб не разбил чего-нибудь или не навредил сам себе. За Телегиным явились позже. К этому времени он пришел в себя и был перевязан не отходившей от него Авдотьей Ардалионовной, присутствие которой только раздражало Евгения. Та хоть и была явно угнетена случившимся и погружена в горестное состояние, но одновременно с этим явно добрала очарования женственности, можно сказать, расцвела. Даже пахло от нее, как, должно быть, пахнет от невест. Это-то и оскорбляло тягостное состояние Телегина, его депрессивное отрицание окружающей действительности и, кажется, самой жизни в ее радостных проявлениях. Покоя не давала мысль, что он виноват в Володькиной гибели, хотя тот и «сам нарвался». Даже то обстоятельство, что если не Володьке, то ему было бы несдобровать, не успокаивало. Злоба же прошла вместе с болью от ушибов. Поэтому он все время молчал, ограничиваясь редким «спасибо», как огрызался. Таня порывалась было прийти помочь, но тетя обеим сестрам строго-настрого запретила приближаться к Телегину. Зато им велено было под руководством монтера Виктора приготовить к похоронам тело погибшего Ленина. Все Володькины картины и этюды, включая Ольгин портрет, решено было забрать к Сундуковым до тех пор, пока не спросит кто-либо из родни. Забегая вперед, скажем, что в дальнейшем никто так и не обратился. Таня, когда прибиралась, нашла у него блокнот с записями, но почерк разобрать было совершенно невозможно. Одну часть, написанную более ровно, она, впрочем, прочла: «…и в драматическом сочинении не стоит убивать главных героев. Будь она хоть трагедия, надо стараться этого как-нибудь избегнуть. Помимо авторского жестокосердия, использование смерти основного персонажа сильно отдает надменностью, ложным глубокомыслием и прямо гордыней. А читатель отвечает тем, что зачастую и даже, как правило, не желает перечитывать сочинение или пересматривать постановку, потому что вся ткань повествования делается пропитанной и отравленной знанием о предстоящей смерти героя. И знание о смерти собственной не спасает, потому что достоверно о ней известно только Творцу. Так что это хоть и опосредованное, но нарушение заповеди «не убий». Трагедия — вредный и опасный жанр. Даже Шекспиру, может, не стоило...». Более ничего было не понять, только в одном месте через несколько страниц она разобрала еще: «...дуэли имеют смысл, только если неизбежна смерть одного из участников». Дальше ей прочесть не удалось. 2 Обоих подозреваемых погрузили в милицейскую лодку с мотором и увезли сразу в город. Даже злосчастное полено было найдено, специальным образом упаковано и взято милицейскими с собой. У самой воды к Телегину, шлепая калошами, подошел невесть откуда взявшийся отец Спиридон, перед которым милиционеры отступили, загородив собой завклубом. Отче положил тяжелую ладонь на плечо Евгению и спросил хрипом вместо голоса: — Виноват? — Да, — тяжело выдохнул Евгений в сторону его галош. — Ступай, помолюсь за тебя… — отпустил отец Спиридон его плечо и пошагал прочь. Всю дорогу Шерстюк пластом лежал на дне судна в мелкой луже, не реагируя на набегавшую на него мутную водицу с дохлым мальком, а Евгений неотрывно созерцал за кормой волны, длинным клином режущие синее облачное небо. Это помогало ему совершенно отключить сознание и не думать ни о прошлом, ни о предстоящем. Даже виденное им подводное чудище, скорее всего, неизвестное науке, пришло ему на ум только раз, и он отнес его на игру воображения, хоть и припомнил странный рассказ Тани о таинственной подводной свинье. Неожиданно для себя Евгений ощутил, какой ущербной сделалась вся окружающая природа после гибели художника. Она стала, будто инвалид с оторванной, возможно, важнейшей частью тела. Все вокруг перестало быть гармоничным, и сам Евгений утратил гармонические черты и природную связь с окружающим. Телегин даже не обратил внимания, что довольно долго, до первого поворота, следом за их моторкой поспевало утлое судно из бревен, управляемое девчонкой Варварой, изо всех сил гребущей единственным веслом. Он даже не услыхал, как она крикнула разок отчаянно и жалобно: «Эй, милиция! Учтите, он не виноват! Это я во всем виновата!». Один только водитель милицейского «козла» посмотрел в ее сторону, оторвавшись на миг от автомобиля, который он отмывал из ведра от дорожной грязи, загнав до колесных осей в прибрежную воду. 3 На следующий после ареста день по просьбе матери Евгения приехала Амалия, которая поселилась до ее приезда в телегинском доме, чтоб прожить там неделю для присмотра. В один из дней к ней постучалась Таня и попросила пустить ее поискать очень нужную книжку, которую Евгений якобы советовал ей прочесть и обещал дать на время. Амалия впустила девочку и больше ни разу не посмотрела в ее сторону, хотя каким-то иным образом наблюдала ее в подробностях, пожалуй, даже и затылком. С самой первой секунды, с одного взгляда ей стало ясно, что девочка тут оказалась неспроста. Таня, подобно тени, скользила вдоль книжных стеллажей, стола и шкафов, не ускоряясь и не замедляясь, а лишь касаясь различных предметов одной рукой, другую же не отнимала от груди. Амалия вдруг почувствовала горячую и внезапную волну тревоги, прокатившуюся от пальцев ног до повлажневших корней волос. Вскоре она вынуждена была признаться себе, что это не что иное, как ревность, и вспыхнула она из-за этой прижатой к сердцу девичьей руки. Амалия была удивлена и раздосадована этим открытием, ведь она никогда не строила планов на Евгения и не замечала за собой привязанности, просто иногда позволяла себе порцию особенного удовольствия. И в девчонке незаметно было никаких достоинств. И вдруг, на пустом месте, в одну минуту обнаружилось, что ее сердце способно так колотиться из-за зеленого юнца, и, оказывается, тот крепко держит ее за душу. — Надо срочно замуж! — прописала она себе расхожий ободряющий рецепт, от которого ей нисколько не стало легче. Таня, как только вошла в дом, на этот раз через дверь, не узнала его. Помещение без Телегина оказалось более просторным и светлым, но будто осиротевшим, поскольку успело впитать едва уловимые его черты, в виде примет присутствия и определенного беспорядка. Казалось, все находится в ожидании Евгения и в ожидании дополнения новыми приметами. Стулья и вещи на столе хотели и дальше менять свои места по его желанию, а не накапливать пыли на бесполезных поверхностях. На видном месте лежали две книги, которые он явно недавно перелистывал и сделал в одной закладку троллейбусным билетом. Тане было любопытно, как именно он трогал их руками и что могло привлечь его взгляд, поэтому она хорошенько рассмотрела корешки, а билетик забрала себе. Обе книги были иностранных авторов, содержание их, вернее, язык был таков, что со второй строки сразу тянуло в сон, и смысл прочитанного отпугнул, стоило с усилием погрузиться в текст. Она особым образом заволновалась, когда заметила карандашные пометки. Тогда она запомнила названия книжек и авторов, решив обязательно прочесть, но сейчас не брать на глазах у этой неприветливой дамы. На стене висел прицепленный Евгением постер, изображавший Мика Джаггера с разинутым сверх возможного ртом и подскочившего выше собственного роста. Таня коснулась распахнутой груди музыканта, напомнившей ей телегинскую грудь из сна. Около дивана, на котором он спал в ту ночь, она уловила его запах, и это так тронуло Таню, что она, опасливо оглянувшись на Амалию, задержалась и присела, будто устав. Амалия же, теперь наблюдавшая за ней в приоткрытую с кухни дверь, тотчас, хоть и непроизвольно протестующе, громыхнула посудой. Таня сразу поднялась и, вздохнув, сообщила, что не нашла нужной книжки и зайдет позже, когда Евгения отпустят. Выйдя со двора, она в очередной раз обругала себя, что так мало знает и мало читает. Вспомнив о своем письме Евгению, она вспыхнула от стыда, потому что ей пришли на ум мудреные строчки из его книг. Она даже пустилась бежать бегом к дому, кажется, для того, чтоб поскорее добежать до этих книжек и тотчас все перечесть. С ее уходом Амалия некоторое время расхаживала из комнаты в комнату широким шагом, стараясь погасить в себе непрошеное негодование. Она и дверь притворила за Татьяной с излишним усердием, чтобы духу ее не было тут. Но дух явно остался, будто изменив цвет и воздух всего помещения. Даже диван не хотел вернуть прежнюю форму, хранил отпечаток только что сидевшей на нем девчонки. Ничего лучшего не придумала женщина, как неистово приняться за генеральную уборку вслед за мытьем посуды, звеневшей, кажется, уже по собственному почину. 4 Кролик был не особо потрясен случившимся. «Все рано или поздно умирают, — философски рассуждал он. — Надо ли так горячиться из глупой ревности? В горячке, кроме глупостей, не придумать ничего. Надо всегда присесть и остыть, а не идти на поводу у истерических порывов, чтоб не угодить впросак». Таких историй он знал множество, одна нелепее другой. Лягуха при встрече поделилась с ним своей версией о драке и гибели Ленина, разражаясь через каждое слово длинными руладами и даже чем-то брызгаясь. С ее слов, она три дня проболела от огорчения и теперь была не совсем «в себе», хотя глазами все время постреливала в сторону вожделенной кроличьей лысины. Соломон прямо-таки физически ощущал, как она прицеливается наскочить на него, и задние его лапы были напряжены, готовясь к стремительному прыжку. Незадолго до этой встречи кролик узнал вполне достоверно, хоть и случайно, что лягушки, чтоб размножиться, таскают на себе к местам свиданий самцов до пяти штук за раз. С этого момента он еще больше стал опасаться своей знакомки, полагая, что масштаб его тела вполне сопоставим с масштабом полигамии этой особы, подозрительной и без того. Но лягушка, как всегда, умела подкупить его, играя на обостренном любопытстве кролика и своей осведомленности в областях, ему не доступных. Это позволяло надеяться, что не одни лишь мысли о размножении занимают лягухину голову. На похороны Ленина они отправились вместе. Варвара в девичьем обличье с погибшим дружбы не водила, а лягушкой уж больно ценила кроличье общество и изо всех сил старалась быть хоть чем-нибудь Соломону полезной. При этом она внимательно следила за тем, чтобы не уронить своего достоинства в собственных глазах. Для этого она каждую встречу обставляла таким образом, будто он, кролик, был инициатором, а она вроде как шла ему навстречу. Кролик прекрасно все понимал, но полагал, что он выше соображений такого рода. Даже слушая лягухину болтовню, он отворачивался в сторону, стараясь занять зрение чем-либо поэстетичней, чем скачущая рядом собеседница. Сегодня он был особенно снисходителен, совсем почти не избегал ее и не огрызался, хоть и поглядывал свысока, когда чесал макушку, показывая только свой заносчивый профиль. Кролик повел назойливую спутницу на кладбище одним из своих коридоров, берущим начало у просевшего основания памятника пролетарскому вождю. Всю дорогу он, опасаясь лягушачьих интимных поползновений, держал дистанцию от попутчицы, но поджидал, если та отставала. В прошлый раз она слила ему часть загадочных сведений о неких сокровищах, не то большевицком «золоте партии», не то бриллиантах, наоборот, от большевиков спрятанных. Сведения были не полны, хотелось продолжения, вот он и любопытствовал, проявлял к ней снисходительность. Лично ему сокровища были, понятное дело, ни к чему, но вокруг них всегда происходила тьма интереснейших и поучительных событий, могущих преумножить Соломонову мудрость. А эмоции при этом подобны электрическим разрядам и прямо влияют на состояние всех действующих лиц и кролика приливами адреналина. Кладбище располагалось почти на самом берегу озера, и сюда выходили сразу два кроличьих коридора. Приятели застали самый конец похорон, когда гроб уже опускали. Они наблюдали картину из-под куста бузины, растущего у выхода из норы. Кролик скинул очки с носа, чтоб не выдать себя нечаянно отраженным оптикой лучом, и это еще не самый был умственный поступок, до которого он предусмотрительно дотумкал. Кролик всегда ведом был опытом предыдущих поколений, поэтому ни разу не столкнулся с агрессией по отношению к себе и не попал в серьезные неприятности. И еще неизвестно, согласен ли он был со званием «кролика». Так его называли знавшие его люди, а сам он, возможное дело, был самым что ни на есть зайцем. Народу собралось не густо: только молодежь да Ольга Сундукова с заплаканной Авдотьей Ардалионовной, от которой не отлипал Виктор. Ольга была бледна, и лицо ее вытянулось, выражая более всего недоумение и, пожалуй, досаду. Нет, не такого Ольгиного лица хотел бы видеть Володя на своих похоронах. Зато Таня еще дома несколько раз принималась так горько реветь, что тетя не пустила ее на кладбище. Виктор хватался за все и на каждом шагу искал себе общественных нагрузок на виду у тети в расчете, что «сердце не камень», и когда-нибудь их отношения вновь начнут стремительно развиваться. Родня Ленина так и не обнаружилась. Родители его умерли, когда он был еще старшим школьником, при обстоятельствах, о которых он не хотел рассказывать, прочие же родственники и прежде никогда о себе не заявляли. Отец Спиридон отслужил полагающуюся службу и, отойдя в сторону, долго еще бормотал себе что-то под нос, может, какую не то молитву, тяжело вздыхал и, видимо, по-настоящему переживал смерть Ленина. После его видели возле Володькиного дома, кажется, совсем пьяным или сильно выпившим, лежащим с поджатыми коленями на завалинке под окнами и издававшим бесконечно длинные, нечленораздельные звуки. Может быть, это были псалмы? Могилу огородили синим заборчиком из штакетника. Кролик с подругой вернулись в свой подземный ход и, пройдя немного, обнаружили, что гроб с покойником под тяжестью наваленной земли провалился ниже, в нору и, оказавшись на развилке кроличьих ходов, перекрыл путь в глубину подземелья. Пришлось возвращаться к кладбищу и подниматься наверх. Тут пути их стали временно разниться. Лягушка поскакала к дому Козьмы Фомича, а Соломон — ко второму ходу со стороны магазина. Пробегая берегом, кролик заметил, что, хоть и тихо вокруг, поверхность воды необычайно взволнована, и камыши ходуном ходят, как от ветра. Соломон решил, что если причина этого достойна его глубокомыслия, то в дальнейшем о ней можно будет узнать у лягухи. Та сама первая же и разболтает, чтоб оказаться хоть на миг интересной собеседницей. Спустившись в нору, он обнаружил, что произошли в его владениях некоторые изменения. Во-первых, пахло какой-то тиной, а, во-вторых, земля под лапами увлажнилась, а в иных местах превратилась в хлюпающую липкую грязь. Подобное случалось и прежде, сразу после сильного ливня, но дождя-то после трагических событий не бывало. Когда же он добрался до развилки с провалившимся гробом, то обнаружил, что именно из-под гроба-то и течет вода, причем ее все больше, и накатывает она волнами. Соломон не зря был умен и мигом сообразил, что вода прибывает от озера из-за виденного им волнения. Берег, похоже, подмывался так активно, что вода добралась до могилы. Вскоре гроб уже наполовину омывался водой, и кролик вынужден был взобраться повыше, чтоб не искупаться, и правильно поступил. В следующий момент с шумом обвалился еще целый пласт земли и стеной отгородил от ретировавшегося Соломона происходящее. Он только успел заметить, что гроб двинулся. 5 Телегина недолго держали в милиции, поскольку решили, что драка дракой, а парень не виноват. Ударов смертоносных он не наносил, а чего не случается в потасовке? Тут больше хозяева недоразобранной вышки виновны. Тем более мать — актриса известная, с начальником управления лично знакома. Свяжешься, потом не развяжешься. Завклубом же был им несколько знаком по банному делу, да и выпивать некоторым милицейским с ним приходилось. Не по-людски было бы его слишком наказывать. И за баней кому-то надо следить на будущее. Все же двое суток Телегин с Зарецким делили убогое ментовское помещение для арестованных с двумя дощатыми «топчанами-самолетами», выдаваемыми в обмен на табуретки, которые на ночь отбирались, и единственным окном, вид из которого, более чем решеткой, заслонялся слоем грязи, похожей уже на размазанный навоз. Точную копию упомянутых «самолетов» (две доски, сколоченные поперечными обрезками, и под голову приколочено полено, постель в виде шинели, своя) несколько позже пришлось освоить Евгению в армии на гауптвахте. Разговаривать оба не хотели, но обменивались все же отдельными репликами. Зарецкий погрузился в похмельные воспоминания о последних событиях и про себя пришел к выводу, что всеми его действиями руководили те самые демоны, что никак не хотели отвязаться после злополучной бани и чересчур алчной дегустации загадочного вина. Вели они себя нагло и облика своего гнусного, состоящего из черт, давно всем известных, изображенных лучшими живописцами и мастерами кино, не стеснялись. Завклубом сделал вывод, что у художников это были не плоды их больной фантазии, а реальное знание предмета. «Надо бы с отцом Спиридоном посоветоваться, — тяжело размышлял он, — может, и в церковь стоит наведаться еще разок? Давно бы сходил, но там все старухи одни со своим старушечьим духом. Иные же из них чистые ведьмы, ни минуты не дадут спокойно постоять, подумать, все придираются. И спросить ни о чем нельзя. На улице как-нибудь перехвачу попа и разузнаю…». — Хочу полюбопытствовать, — внезапно обратился Евгений к завклубом после трехчасового молчания перед тем как заснуть, — не совестно ли Вам, Зарецкий, в Ваши годы путаться с малолетками? — Не вижу проблемы, — буркнул Зарецкий и, помолчав, прибавил, — или ты интересуешься для себя, на будущее, когда поживешь с мое? — Не соврать бы… — задумчиво обронил Евгений, — Вы, однако, как милиционер, вопросом на вопрос отвечаете. — Да, ради Бога, отвечу: совесть тут ни при чем, поскольку мне страдать-то приходится, а не им! — выдохнул завклубом достигающим табачным и алкогольным перегаром, а Женя подумал: «Наверное, этот запах и считается у женщин мужским», — затем произнес в потолок: — Пушкин писал в «Онегине: «...В возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет, печален страсти мертвый след...». — А ты поменьше читай у Пушкина про возраст! Что он мог понимать, пацан? — недовольно заскрипел Шерстюк своим «самолетом», — так-таки и «бесплодный»! Так-таки уж и «мертвый след»! Я -другое дело, истину в этом деле узрел и все еще могу очень даже бодро «наследить»! Запомни, парень, бабы только в малолетстве и понимают толк в мужской любви, хоть и не осознают. Я так могу их восхитить своей личностью, что они любить начинают безоглядно, изо всех сил! И не жалеют проявлений, не экономят ни поцелуев, ни объятий, — опять вздохнул Зарецкий, как простонал. — А у меня есть, чем ответить и еще надолго хватит. После, когда взрослеют, они по большей части любовью свои «проблемы» начинают решать. Так что, — подытожил он, — им от нас, матерых, одна только польза, не говоря об удовольствии,.. а нашему брату — мука! — Шерстюк выразительно шевельнул мощным корпусом и прохрипел еще, — у меня вот все сердце в шрамах. — И как, интересно, Вы справляетесь с этой Вашей сердечной мукой? — Усмехнулся Женя половиной лица. — Отвечу, коли интересно. Развожу контингент пожиже. Качество перевожу в количество. — И что же, Вам удалось вывести оптимальное число жертв, Ваших, так сказать, «наклонностей», чтоб мук избегнуть? — заинтересованно повернулся Евгений к завклубом. — Удалось, — уверенно заявил тот, — не менее девяти. А лучше дюжину. — Тогда еще вопрос, если не утомил? — Валяй. — Какая-нибудь из них сделалась счастлива, благодаря вам? — Все до единой! — отрезал завклубом, затем, помолчав, добавил: — все говорили, что счастливы, пока не разочаровывались в воображаемых перспективах. Бывало, что и подолгу. Мало того, чем больше их у тебя, тем каждой больше и достается, хоть это и парадокс вроде. — А времени-то где на всех взять? — задумчиво произнес Женя почти про себя. — Про время никто ничего не знает. Загадка материи! Даже ученые теряются. Я лично и миг единый счастья ценю, и им всем всегда советую так же поступать. — И не утомляет Вас, почтенный, эта вот «беготня»? — Ноги сами несут... — пробормотал завклуб засыпая, — ...волка ноги кормят... Наутро их отпустили на все четыре стороны, и пути их с этого момента навсегда разошлись. 6 Евгений надолго застрял в городе. Мотался по приятелям-художникам, накопившим за лето целые горы записанных холстов, один другого лучше. Холсты все были сняты с подрамников для экономии этих самых подрамников и жилого пространства. Какой-нибудь невзрачный тип мог вытащить из-под кровати слежавшийся пласт шедевров и тут же подарить гостю, сколько тот унесет. Торговли картинами в те годы не происходило вовсе, кроме той, что устраивалась в рамках Союза художников СССР. Рамки эти были довольно узки и крепки, что привело к появлению энергичных параллельных направлений и объединений. Зато там работали художники, озабоченные исключительно соображениями «чистого искусства». Телегин не мог отделаться от печальной мысли о том, как здорово было бы показать все это Володьке для его развития. Не исключал он, что и Ленину было бы чем поделиться с прогрессивными живописцами, и те взяли бы его в товарищи. Слушал он в гостях и привезенную из-за границы новую музыку. Забрал у Цоя бонги, чтоб вернуть Паше, к которому направлялся с одной самиздатской книгой, но за разговорами о поручении забыл, и теперь бонги эти валялись у него дома. Он много ходил пешком, не ленясь делать крюк, чтобы пройти Летним садом. Оркестр уж не играл, и Таня в виде призрака с кроликом больше не попадалась, хоть он и ловил себя на том, что высматривает ее меж стволов. Это сердило его, и он сознательно гнал Танин образ из головы. Тем временем мать сама вывезла дядино наследство, которое оказалось гораздо ценнее, чем она думала, и теперь с лица ее не сходило выражение загадочности. Тут ей еще и роль предложили главную в одном фильме с Амалией. Словом, маме «поперло», как выразился в разговоре Витя, с которым Евгений немного поделился случившимся. Она теперь на каждом шагу важничала, зато почти перестала скандалить. Даже нависшая над сыном угроза загреметь в армию не сильно ее огорчала. Возможно, ей представилось, что «там за него возьмутся» и что у них присмотр надежней. — Во всяком случае, — думала заботливая мать, — коротко подстригут, и вокруг не будет этих волосатых юнцов без царя в голове. Войны же не предвидится, стало быть, цел будет. Так и вышло. Военкоматские сотрудники, что называется, «не зря ели свой хлеб», и Телегина замели в армию. Он и не рыпался особо, хотя некоторые опытные, из музыкантов, предлагали «закосить» через знакомых в дурдоме. К этим предложениям Женя отнесся брезгливо. Не так уж его пугала дисциплина и армия, которую он представлял по обаятельным фильмам «Солдат Иван Бровкин» и «Максим Перепелица». Форму, правда, предстояло носить ужасающую, и свободного времени для чтения или слушанья любимой музыки почти совсем не полагалось. Можно было откосить и по спортивной линии, разряд все-таки, но Евгения охватила такая апатия, что он пальцем о палец не ударил для облегчения своей участи и угодил прямиком в погранвойска. Конечно, ему пришлось там нелегко, но и не так уж тяжело. Повезло, что в это время крепко посадили нескольких «стариков» за издевательства над «молодыми», и следующие «деды», струсив, вели себя по отношению к новобранцам прилично. По крайней мере, никогда не доходило до побоев. Евгений порой дивился на свою выносливость, когда в наказание за надменный вид ему чуть ли не ежедневно приходилось чистить за всю часть нужники или выскребать и мыть бескрайние полы казармы, сколоченные из некрашеных досок. Это старшина, заподозривший в нем ненавистного интеллигента, желал испытать действенность своих простецких методов воспитания, надеясь унизить его и заставить приобрести заискивающий или хотя б унылый вид. Но рядовой Телегин продолжал выглядеть невозмутимо и бодро, освоив при этом тупое выражение лица, как бы отражавшее зеркально тупость собеседника. Он быстро выучился отключать на время тяжелой, унизительной и всегда однообразной работы сознание и психику для погружения в собственные размышления. Физическую же нагрузку постановил считать полезной, как физкультуру и спорт. Ограниченное имущество довольно скоро начало казаться вполне достаточным, и Евгений не раз возвращался к мысли, что надо примерно так жить и в гражданской жизни после дембеля. Кровать, тумбочка и гвоздь у двери для верхней одежды, что еще нужно? И это даже может стать основой вполне стильного существования. Однажды, к изумлению «сундука», он с одной попытки, руководствуясь одними лишь воспоминаниями из виденного в кино, запряг лошадь и взялся ею управлять. Это даже заставило старшину усомниться в убеждении о преимуществах «простоты» над образованностью и развитием. Хождение же в дозоры, особенно зимой на лыжах, было Евгению почти в удовольствие, тем более, положась на опытного «старшего наряда», можно было не отвлекаться на поиски шпионских следов, а всецело погрузиться в созерцание заваленных снегом огромных елей по бокам лыжни, превративших весь путь в сплошной снежный коридор. Похожие он видел на картинках к волшебным сказкам про Деда Мороза и волков с зайцами. Можно было дать волю воображению и представить себя героем мультфильма. К тому же у Телегина оказался талант к прицельной стрельбе при полном отсутствии «упоения», свойственного почти всем старослужащим бойцам, тратившим на стрельбище все свободное время, благо это старшиной поощрялось, а патронов не экономили. В этом состояло одно из отличий службы в пограничниках от службы в обычных войсках. Евгений физически тяжело переносил общение с автоматом Калашникова, разбивавшем ему при стрельбе ключицу и издававшем мерзкий запах кислятины от порохового дыма. Однако Телегин почти не промахивался. Нередко, предъявляя расстрелянные мишени, он «утирал нос» не только старшине, но и командиру заставы, владевшему снайперским искусством. Это позволяло Евгению сбивать на стрельбах не только свои мишени, но и менее толковых товарищей, что поднимало общий показатель, к ликованию командира части. Как-то на политзанятиях Телегину пришло на ум, что если объявить этот автомат объектом современного искусства, то автор Калашников побил бы все рекорды тиражей своим произведением. Евгений, оставаясь в коллективе загадочным и чуждым элементом, тем не менее монотонно накапливал авторитет. Особенно изумляло товарищей по службе, что он почти ежедневно получал письма с гражданки, содержащие фотографии просто-таки изумительных красавиц. Некоторые рядовые из Средней Азии тоже получали письма пачками, вызывая этим мучительную зависть сослуживцев. Но тем писала родня и, кроме перечислений формальных приветов от каждого родственника, которых была тьма, и каждый тоже обязан был писать, там почти ничего не содержалось. А тут сплошная лирика. Письма хранились в тумбочке, и многие любопытствовали ими, пока Евгений бывал в наряде. Помимо острой зависти, это исподволь приводило и к росту авторитета. С Евгением почти открыто стали советоваться по личным вопросам младшие командиры и старослужащие, а некоторые деды, наступив на горло своей дедовской гордости, решались попросить его написать письмо «заочнице», предлагая взамен свое посильное покровительство. Евгений полагал, что это неплохой способ «отточить перо», и не возражал. Он узнавал имя, адрес и через минут пятнадцать выдавал текст, содержавший все то, о чем, как казалось Евгению из его опыта, мечтают прочесть хорошие русские девушки, то есть о чем-нибудь невиданном и романтичном. Тут годились не только розы с незабудками, но даже и пальмы на лазурных берегах. Наибольшим успехом пользовалось описание перспектив совместной жизни на маленьком острове в теплом океане, с маленьким же домиком у воды. Евгений чувствовал, что мечтать об огромных усадьбах девушкам не присуще из-за чрезмерного отрыва от реальной действительности. Океан мог быть в иных случаях заменен на озеро с лебедями. Однако Телегин взял за правило не повторяться. («Заочницы» — жительницы областей с засильем женского производства, например, ткацкого. Мужчин там почти не оказывалось, и женское население вынуждено было искать контактов с ними в воинских частях и даже в тюрьмах, что еще раз подтверждает особую добросердечность, бесстрашие и самоотверженность вообще женского пола. Так и писали на конвертах: «В. Ч. такая-то, девятому по списку личного состава». Все письма доставались, естественно, «старикам». Стоит отметить: нравственность в этих областях с женским населением была особенно высокой, что, несомненно, бросает тень на пол мужской.) Опыты этого сочинительства приводили к тому, что «заочницы» сразу впадали в особого рода мечтательность и при первой же возможности отправлялись проведать анонимных адресатов с целью личного знакомства. Нагрузившись пирогами и самодельными сувенирами в виде вышивок на носовых платках и кисетах, они приезжали, подчас издалека, и шли с дембелями погулять в увольнение, в твердой надежде вернуться уже невестами. Дембеля облачались в парадную форму, придуманную, должно быть, такими дизайнерами, которым дано было жесткое указание соорудить что-нибудь понелепей, чтоб военнослужащий ощущал себя чучелом для отпугивания особ женского пола и тем помогал себе справиться с соблазнами гражданской жизни. Тут было все: стремительно зауженные книзу брюки со стрелками, не находящими себе места в широченном заду, ботинки, похожие на утюги, остроносостью обращенные к моде пятнадцатилетней давности и, впервые в истории военного костюма, гражданский пиджак из сукна, но с погонами и галстуком, подвешиваемым на резинке к рубахе маскировочного, не идущего ни к какому лицу, зеленого цвета. Правда, солдаты то и дело совершали неуставные попытки усовершенствовать свой облик за счет необоримого энтузиазма и минимального портновского навыка. Ночами, за счет сна, эти брюки перешивались по фигуре вручную иголками и нитками для подворотничков, надраивались бляхи ремней до состояния ювелирного изделия, украшали пластиком и железом нагрудные значки. Головные уборы переделывались до неузнаваемости, что нередко служило поводом к аресту первым же ставшим на пути патрулем. Результат этих усилий не всегда был положительным, а иногда прямо обратным, поскольку оторванный на два года от модных тенденций боец, исказив искаженное, приобретал вид ходячего недоразумения. Заочницы, впрочем, были не особо взыскательны в отсутствие альтернатив. И все же из совместного увольнения они часто возвращались явно недовольными и нередко со слезами на глазах, поскольку вполне романтический образ военнослужащего кавалера, сложившийся из чтения телегинских писем, нисколько не походил на представшего на прогулке косноязычного, дурно пахнущего и несдержанного субъекта в форме. Заложенной же в письма иронии и юмора они не всегда могли понять. Практику этого сочинительства Телегин прекратил, как только сам стал «дедом». Новое положение позволяло иметь довольно обширный досуг, и Евгений использовал его исключительно для чтения, а приобретенная привычка экономить время толкала его почти всегда к классической литературе, преимущественно русской. Эти тома стояли в библиотеке, нетронутостью уступая только классикам марксизма, в блестящих переплетах и шаговой доступности. 7 Таня, в отличие от Ольги, неохотно вернулась в город. Университетская учеба шла будто сама собой, и знания впитывались, кажется, помимо ее воли. Признаки цивилизации, в виде опрокинутых урн и окурочных залежей на весенних проталинах, парадных подъездов, почти не сохранивших примет архитектурных решений, десятилетиями свисающие с потолка горелые спички — следы мальчишеских забав, и прочее такое же, вроде трамвайных остановок, наряженных многослойными кружевами обменных объявлений, — все ранило ее. Она не настолько была депрессивной натурой, чтоб искать в этой городской природе мрачной красоты, а мечтала все о натоптанных ею лесных тропинках, озерных запахах и звуках, сопровождавших ее уединенные сельские прогулки. ... Ольга, напротив, чувствовала себя, как рыба в воде, по жизни шагала задрав нос, замечая лишь рекламные новинки, перемены в моде на одежду и все нацеленные на нее взгляды. Взглядов было предовольно, и это вселяло в нее неиссякаемый оптимизм и частично даже веру в «дело партии» на комсомольском поприще, ибо она была комсорг. Тут как тут, прежде ожиданий, начали осаждать ее претенденты на руку и сердце. Все они были охвачены сосущей тревогой, как бы девушку не увели иные кавалеры. Тайной остается, как ей удавалось с самого начала знакомства поселять эту тревогу в сердцах и чем это она казалась мужчинам и парням таким уж подарком судьбы. Стоит заметить, что это давалось ей безо всякого труда. Оборону от брачных притязаний она пока еще держала, но и натиск противной стороны нарастал. Один солидный, хоть и молодой парень проявлял особо монотонную настойчивость. В лице его всегда читалось недоуменное недовольство, и почему-то Ольга, что называется, «велась» на это. Может, ей казалось, что это признак масштаба личности? Парень утверждал, что он занят по военной части, но формы на нем никто не видел. ... Таня, когда не была занята, охотней всего оказывалась в Летнем саду. Только там она будто выпадала из своего, но, кажется, чужого ей времени, и за одну прогулку проживала сразу несколько жизней в прежние, лучшие по ее представлению, времена. Это были не совсем чтобы ее жизни, а выдуманных героинь, возможно, любимых кем-то так сильно, что со временем они оказались высеченными из мрамора. Во всех этих историях Телегин был непременным персонажем, и ему каждый раз удавалось совершить столь благородный и бескорыстный поступок, что из памяти все более вытеснялся случай с гибелью Ленина. Когда же Таня пыталась выдумывать нечто без его участия, то история не клеилась и, в конце концов, Евгений врывался и в этот сюжет, чтоб окончательно положить конец свободе ее выбора. Зато все чаще ей приходилось слышать похвалы университетских учителей словесности. Те, правда, сами в своих лекциях и приводимых примерах еще больше старались отвлекаться от малопривлекательного «реализма окружающей действительной жизни». Раз, после одной из таких прогулок, Таня прилегла на любимую оттоманку с книжкой, одной из тех, что заметила некогда в доме Телегина, но не решилась взять, испугавшись Амалии. Она нашла такую же случайно в библиотеке одной соученицы. Читая ее, Таня то и дело принималась начинать сызнова, не в силах сосредоточиться на смысле написанного. Наконец, она нечаянно уснула, выпустив книжку из пальцев. Ей снилась деревня, и будто она гонит на вечерней заре небольшое стадо коров вдоль улицы, с наслаждением погружая босые ноги в нагретую за день дорожную пыль. Садящееся солнце освещает только спины животных вскользь теплым светом и купол церкви над дальним лесом, похожий на второе солнце. Вдоль покосившихся заборов растут превосходящие их высотой травы и ярко-синие цветы. Коровы нестройно мычат и бренчат на радость Тане своими жестяными колокольцами. Рядом с ней скачет верхом на своем «коне» мальчик Федька, и его светлая голова тоже попадает в луч света, когда он особо высоко подпрыгивает. Наблюдать его доставляет Тане такое острое наслаждение, что ей хочется немедленно зацеловать и затискать мальчишку. Некоторых буренок встречают у ворот хозяева с кусками хлеба, окликают их и уводят, иных же и не думают встречать. Те сами знают, где их дом, и сворачивают туда, отворяя рогами скрипучие ворота и скрываясь во дворах. Федька тоже свернул в одну боковую улочку и ускакал, пыля и воинственно вскрикивая, к дальнему ее концу. Но стадо будто не делается меньше. Вскоре коровы приводят ее к длинному коровнику и скрываются в нем. Таня заходит в отгороженное от скотины жилое помещение и застает там странную суету. — Счас, счас приедут! Едут уже! — доносится отовсюду, и все университетские подруги ее снуют туда и сюда, оказываясь то и дело перед зеркалом, чтоб усовершенствовать и без того прекрасную наружность. На всех крахмальные халаты, на некоторых еще косынки с красными крестами, как на сестрах милосердия. Это не кажется удивительным, поскольку они всем курсом работали прошлой осенью в колхозе «на картошке» и жили в похожем помещении. Таня замечает, что подруги поглядывают на нее неприязненно, иногда враждебно, и одна из них, ее однокурсница самого крепкого телосложения, со словами: «Ты бы лицо-то сделала попроще. Весь праздник испортишь!» — просто оттесняет ее в дальний конец комнаты к вешалкам с одеждой. Таня смиренно присаживается там за тумбочкой и принимается наблюдать за происходящим со стороны. По бокам барака устроены нары с перегородками и занавесками из марли. Между ними поставлен стол с закусками и самогоном. Содержимое стола еще продолжало пополняться, а уж в дверях показались во множестве молодые парни в парадной солдатской форме, сверкая значками и ремнями, из-за чего на первый взгляд все они казались на одно лицо. Девушки бросились им навстречу, опережая друг друга. Глаза их разбежались и, кажется, больше уж не собрались вместе для одного какого-либо кавалера, а так и блуждали по всем сразу вместе с растерянными улыбками. Немедленно гости были усажены за стол, и подруги принялись угощать их. Зазвенели стаканы и эмалированные кружки. Все сразу же начали выпивать, а Таня почувствовала нарастающую тревогу, едва ли не тоску. На улице смеркалось, зажглись керосиновые лампы. Гомон за столом нарастал. Парни обнимали ее подруг, которых оказалось намного больше, чем кавалеров, хватали то одних, то других, нахально тискали, пытаясь расстегивать на них белые халаты. Некоторым это удавалось. Девушки, слабо сопротивляясь, хихикали или нарочито громко хохотали. Картина приобретала все более бесстыжий характер. Казалось, Таню никто не замечает, но некоторые из парней вдруг будто спохватывались и явно устремляли к ней свое заинтересованное внимание. Видимо, их протекцией передали Тане полную кружку самогону, и она его выпила с удовольствием, хоть и не пила никогда прежде спиртного. Самогон был густой и сладкий, как молочный коктейль. На Таню накатило незнакомое прежде томление. Однако, стоило кому-либо из солдат покинуть место на лавке, чтоб направиться в ее сторону, как его стремительно перехватывала наиболее смелая из девушек и силой затягивала к себе за занавеску. Застолье же продолжалось, и народу вроде не убывало. Все чаще звучали песни, грозившие перейти в пляски какого-то уже совсем свирепого свойства. Неожиданно сердце Тани замерло и почти остановилось, потому что как из-под земли вырос перед ней огромный молодец в распахнутом мундире и белой с мокрыми подмышками рубахе. Он крепко ухватил ее, как-то сразу за все и потащил в одну из загородок. Таня совсем не почувствовала в себе сил к сопротивлению, и... ей не захотелось сопротивляться. Но из-за чужих спин показался вдруг еще один солдат с ушами, торчащими как у волка. «Телегин! — воскликнула Таня про себя, — и здесь он! — Девушка была поражена, но не испытала радости, напротив, тревога ее обратилась теперь окончательно в тоску. — Почему я не рада ему? Может, потому, что я уже несколько секунд с другим? Наверное, это значит, что я испорченная… Ведь я должна быть с Евгением, должна!» — слабо попыталась она вырваться из непреклонных молодецких объятий. — Взял силком, а стал милком! — убеждал боец, ловя ускользавшие из неловких пальцев пуговки Таниного халата. Евгений тем временем рывком вылез из-за стола и, качаясь, двинулся к ним. На половине его лица блуждала ухмылка, другая половина выражала решимость и злобу. Но у последней загородки его постигла участь товарищей. Однокурсница Тани одним движением захватила его за талию и стремительно увлекла за занавеску. И почти сразу оттуда донесся неистовый медвежий рев. Что-то оборвалось в Таниной груди, будто струна. Воин, сразу стиснувший ее своими мускулами и почти придушивший, опрокинул Таню на топчан, с которого они мигом соскользнули на дощатый пол, и она ощутила на себе огромные горячие ладони в мозолях. К ее удивлению, солдат вместо ожидаемых мужских действий впился ей зубами в шею и... Таня проснулась. Действительно, она оказалась на полу, и в шею ей врезался угол твердого переплета раскрытой книжки. Таня подивилась на себя, что чтение погрузило ее в столь глубокий сон с таким изумительным сновидением. Она поднялась и посмотрелась в зеркало, чего никогда почти не делала, чтоб не огорчаться от сравнения со знакомыми девушками и сверхуспешной сестрой. Увиденное ее не обрадовало. — Надо что-то менять, — подумала она, — лучше бы все. Вампирский же след от переплета впервые навел ее на мысли о существовании иных мужчин, кроме Евгения. Но ее огорчило собственное покрасневшее лицо, опухшие глаза и их новое какое-то неискреннее выражение. Конечно, Таня многого будто не хотела видеть. Кавалеры и ее замечали, некоторые даже принимались ухаживать и показательно страдать. Но все представлялись ей исчезающе мелкими, ничтожными субъектами, не годными даже в приятели Телегину. Она определенно заблуждалась на свой счет, и более всего потому, что Евгений в деревне сразу отдал предпочтение Ольге (о чем ей подробно и в назидательных интонациях сообщила Авдотья Ардалионовна). Но Таня не представляла себе иной судьбы, чем с Евгением. Заблуждение это помогало ей отстраниться от реальной жизни, погружая в созерцательную мечтательность, и это не проходило бесследно. Романтизм настолько пропитал Таню, что отразился в каждом жесте ее, в движениях и походке, кажется, навсегда, со временем грозя вступить в противоречие с возрастом. Одеваться она старалась подешевле, но скрытая в дешевых вещах простота, положенная на врожденный вкус, оборачивалась особенным и неизъяснимым очарованием внешности. Автор был бы не прочь, так сказать, коснуться и ее нижнего белья, еще более характеризующего этот образ, но не хочет выносить на общее обозрение случайно увиденные вещицы, состоящие из одной лишь чистоты, мягкости и тепла, некоторая ветхость и застиранность которых способна без конца будить в любящем сердце фантазии нежности. В первую очередь все эти качества впечатляли жалких в своей слабости юнцов или субъектов, от которых девушкам, мечтающим о единственном спутнике на всю жизнь, лучше держаться подальше, чтоб не оказаться, по выражению Шерстюка-Зарецкого, средством «разведения пожиже контингента, для перевода качества в количество». Один подобный субъект довольно настырно преследовал ее ухаживаниями и самого себя пытался убедить, что может стать преданным ей и со временем усовершенствовать даже свою природу, но сбивался то и дело на мелкие интрижки, каждый раз отвлекаясь от главной цели и без конца терзаясь после сомненьями на свой счет. Он и в дальнейшем, когда уж судьба Тани была решена, никогда не оставлял ее своими знаками внимания, неизвестно на что надеясь и являя особого рода преданность, возможно, даже превосходящую в некоторых отношениях супружескую. Внимание! Авторские права на книгу "Евгений Телегин и другие: поэма в прозе" (Тихомиров В.И.) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
