|
|
ОглавлениеДля бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуЧасть первая1 «Без любви прожить не получится, — Мама, не ори! Успокойся! Я не слышу ничего! Да ну тебя, перезвоню! Лохматый, но одетый во все иностранное подросток прокричал эти слова в трубку телефона-автомата без стекол, с изжеванной циклопом ржавой дверью, шваркнул трубкой о рычаг и глубоко задумался. Вернее, он впал в состояние отрицания какой-либо задумчивости или, может, ожидания некоей важной мысли, застрявшей на пороге сознания. Кажется, так бы и стоял, если б ветер не дул за воротник. Подросток второй раз подивился, что автомат работает, и, стало быть, стоит еще кому-либо позвонить, раз есть в кармане «двушки», а другого телефона может и не случиться. У бани целых два, и покрашены недавно, но никогда не работают. Он легко отогнал воспоминание о последних материнских выкриках: «Эгоист! Эгоист!», — и принялся накручивать диск. — Амалия, Вы? — заговорил он в следующий миг нарочито низким голосом, — могу залететь ненадолго, если хотите? — Ты — поросенок, Женечка, — реагировала трубка журчащим артистическим голосом, — просила ж тебя не «выкать». — Из уважения, Амалия, не вдруг выходит! Я ведь из одного только уважения к таланту! Мать и то о Вас, о тебе, то есть, когда говорит, так только по имени-отчеству величает. — О маме потом расскажешь, а теперь, так и быть, дуй ко мне. Уделю тебе целый час. … Собеседницей подростка Евгения была дама, заметно превосходившая юношу по возрасту и успешно служившая на театре актрисой. Приходилось ей сниматься и в кино, не в самых главных ролях, но тоже достаточно успешно, так что она почти всегда окружена была мужским обществом, которое ее даже несколько пугало, из-за количества кавалеров. Правда, только пока они были поблизости, а того лучше, в поле зрения. Но как только телефон умолкал на день или два, так Амалию немедленно охватывала тревога. Она непрестанно принималась справляться в зеркале, по-прежнему ли хороша ее наружность, и даже если ей казалось, что точно — хороша, даже шея совершенно, как была, то и тут беспокойство не покидало ее, и она довольно бесцельно металась по квартире, пока не раздавался долгожданный телефонный звонок либо стук в дверь. Все чаще она с ужасом думала, что скоро может настать день, когда ей придется звонить первой. Но это, впрочем, пока редко случалось. Наоборот, кавалеры вели себя один другого настырнее, демонстрировали на словах свое глубочайшее уважение, всегда выдвигая впереди себя впечатляющие букеты. Иногда она, как бы в забытьи, или, если выпивала вина, что называется, «шла им навстречу», стараясь при этом не выходить из образа надменности. После, почти всегда, корила себя, оправдываясь тем, что находится в поиске идеала. По чести говоря, не в идеале была загвоздка, а хотя бы просто в подходящем человеке. Несмотря на общую веселость нрава, Амалия была довольно близка к отчаянью, поскольку все почти кандидаты в мужья на поверку оказывались ничтожными субъектами, не могущими служить гармоническим дополнением ее несомненной красоте и уму. Товарищи по актерскому цеху, особенно если были талантливы, напоминали ей воздушные шарики без воздуха. Только следуя указаниям режиссера, они обретали определенные черты личности, а без руководителя не имели, кажется, даже собственного лица. Проявления же воли у них более походили на капризы. Режиссеров же, конечно, на всех не набраться. Они и так ходили вечно облепленные влюбленными дурами. Не хватало еще и ей оказаться в их числе. Конечно, Амалии случалось всерьез влюбляться, но вспоминать об этих случаях она любила меньше всего. Один ее неприятно рассудительный знакомый утверждал, что это и есть едва ли не самая характерная женская черта. Наслаждения интимной жизни тоже были ей не чужды, но задним числом она всегда осуждала себя и не находила в них никакого проку. В процессе же этих отношений, наоборот, совершенно теряла голову, на некоторое время даже поражаясь, как это она не ценит этих удовольствий в иные моменты. А лет с двадцати трех все же твердо решила, что, собственно, интимные радости никак нельзя ставить целью, а только лишь средством. Случай с Женечкой был извинительным исключением. Тут не надо было выверять поведение так, чтоб не спугнуть возможность «серьезных отношений», а только наслаждаться юношеской свежестью и приметами воздействия своей красоты. Наружность Амалии описывать, пожалуй, уже излишне, стоит только отметить, что она была брюнетка. Евгений был сыном ее подруги, и Амалия как-то раз, по собственному выражению, «приблизила» Женю, застав одного дома, из-за удивительной его пригожести и юношеского очарования. К тому же он всегда был опрятен и одет по последней моде усилиями родителей, часто выезжавших за рубеж, так что даже смахивал на иностранца. Иногда он озадачивал женщину неожиданными и остроумными репликами, которые ее как бы обессиливали и не давали в полной мере держать тон и инициативу в общении. Она терялась, а добиться этого от нее и у опытных мужчин не очень-то получалось. Кроме того, Амалия ловила себя по отношению к Женечке на материнских порывах. Сегодня актрису обещал посетить очень влиятельный и, пожалуй, судьбоносный мужчина из Госкино, с которым не мешало как следует «развести дипломатию». Тот недвусмысленно намекнул при последней встрече, что имеет к ней сразу несколько перспективных творческих предложений. Амалия догадывалась о цене этих перспектив. Но прежде очень было бы неплохо понежиться в неловких объятьях неискушенного юноши, тем более она прозорливо полагала, что обретет этим еще и некоторую независимость от собственного пыла при общении с киночиновником. … Евгений не заставил себя ждать и, войдя как всегда с несколько неприятным энтузиазмом, согласился перекусить. — За что я ненавижу растущую молодежь, — весело сообщила Амалия, наблюдая работу его челюстей, — так это за ваш нечеловеческий аппетит. Кажется, все готовы сожрать на своем пути, и меня тоже. — Не предстоит ли добавочки в этой связи недосформировавшемуся организму? — несколько развязно среагировал Евгений, вопросительно протягивая стремительно опустошенную тарелку. — И потом, в Вас же нет ничего аппетитного! — Вот так новости! — на секунду растерялась Амалия. — Грубиян… Все выел, что было, — отметила женщина, грациозно переправляя тарелку в раковину за спиной. — Чайком обойдешься! Организм же твой, будь моя воля, я прекратила бы формировать прямо тотчас, так он мне мил… — пропела она несколько уже не своим голосом и подсаживаясь к юноше вплотную. — Станешь ведь скоро препротивным взрослым субъектом, потом обрюзгнешь, так что не захочется и смотреть… — Зато Вам, тебе то есть, это совершенно никогда не грозит, — находчиво парировал кавалер, почти сразу переставая соображать из-за воздействия заграничных женских духов и гипнотически неподвижных глаз Амалии. Неповторимое выражение их, наверное, было сродни взгляду хищника, почти проглотившего жертву. 2 «Зря к Амалии поперся!» — с досадой думал Евгений спустя час, по пути к дому. Двигался он широким шагом, замечая на ходу все обращенные на его джинсы взгляды. Джинсы были — что надо, шлепали на ходу по ногам плотной новой тканью самого правильного синего цвета, — воплощение мечты о штанах. Никакая фантазия не могла нарисовать ничего лучшего, и это было особое, редкое и счастливое состояние предела достижения, и, стало быть, покоя на душе, хотя бы по одному, данному поводу, — штанов. Правда, Евгений привык и уже не особо радовался обнове. Для многих граждан это была недосягаемая мечта. Настоящие джинсы могли носить только настоящие баловни судьбы. Лет через сорок и самый форсистый «Мерседес» не вызовет столько эмоций у современников, как в описываемые времена расклешенный «Врангель» — точное повторение харрисоновских штанов с обложки «Эбби Роуд». Недаром приятель Евгения Петька Хворостинин так отчаянно их выклянчивал, что, похоже, после двух-трех стирок придется ему и уступить, тем более низы обобьются, надо подгибать, а Петька как раз пониже ростом. Все уважающие себя молодые люди точно знали, какими должны быть эти заграничные штаны, изготовление которых оказалось не по зубам отечественной легкой промышленности. Даже вмешательство Генерального секретаря партии не дало результата. Увеличилось только число кустарей-одиночек и подпольных артелей, со смекалкой Левши решавших все технологические загвоздки легко, прямо на коленке. А важно было все: где и сколько должно быть строчек на карманах и вдоль штанин, какие нитки выдают подлинность фирмы изготовителя, и что происходит с материей при стирке. Стирать джинсы полагалось редко, в целях продления срока службы. Особо опрятные владельцы совали штаны на ночь в морозилки, для уничтожения бактерий и чтобы лишней стирки избегнуть. ... «Каждый раз ведь жалею, что пошел, а после опять звоню, и ноги сами несут, — не первый раз удивлялся на себя Евгений, — будто раздвоение личности происходит. Сейчас вот лезут на ум ее влажные подмышки и плечи тучноватые, а когда звонил, небось не лезли. И маникюр ее… До того, с удовольствием воображал себе ее пальцы змеиные, а сейчас и вспоминать неохота. Кожа сухая вокруг ногтей… » — все это непрошено припоминалось, но Евгений уже хорошо знал, что забудется эта неприязнь через пару часов. И совсем другое будет вставать перед мысленным взором, делаясь с каждым часом привлекательней и соблазнительней, хотя, конечно, «ужас-ужас». — Надо, надо как-нибудь себя одолеть, не то совсем нечем будет по-настоящему любить: отсохнет в сердце эта таинственная мембрана, и буду как полено, вроде папаши, все подряд юбки задирать, ничего не чувствовать, а которая сильнее схватит за горло, с той и жить. Несмотря на очевидную юность, Женя раза три уже был влюблен, как сам считал, «по-настоящему». Первый раз — лет в восемь, после — в двенадцать, а потом уж только в пятнадцать, и длилось это почти целый год. Влюбленность вызревала в нем каждый раз в совершенной полноте, еще и потому, что никогда, как ему казалось, не была разделена. И так ослепительно и необычайно было это ощущение, и такой сопровождалось всегда чистой и огромной радостью, что совсем не подразумевало встречного чувства, тогда он немедленно бы сгорел в огне мотыльком. Утолялось же это любовное переживание сущими пустяками: случайными встречами, подсмотренными жестами, улыбкой, адресованной даже не ему, или мимолетной приветливостью, — все это, и даже мелкая часть каждого такого пустяка приобретало огромное значение и смысл, который точно что был, но разъяснен быть не мог. Каждый раз после встречи с предметом влюбленности долго колотилось и ныло в мальчишеской груди сердце, доставляя неизъяснимые наслажденья и наполняя довольно рутинную подростковую жизнь ярким смыслом и как бы направлением. При этом внимание его сосредотачивалось на одном только лице возлюбленной, затмевавшем своим сияньем остальные части тела, которые могли только помешать, отвлечь от главного. Размышляя о странности своих чувств, Евгений любил завалиться на кожаный диван и так лежать, часами собираясь включить магнитофон с музыкой, всегда обострявшей созерцательное состояние. Кажется, его вполне занимало наблюдение за движением косого, наполненного пылью, солнечного луча из двери в другую комнату, который успевал переползти от правой ножки стола к левой, пока не затекал у подростка бок. Всегда кстати приходились прогулки по Летнему саду, благо тот находился совсем рядом, через Фонтанку. Женя с детства любил разглядывать гладкие белые статуи, с очень уж круглыми и оттого, казалось, глупыми и несовременными лицами. Они будто добавляли ему недостающего, недоданного матерью тепла, когда чредой выступали из зелени белизной мрамора, при взгляде в перспективу главной аллеи или у боковых заросших кустами дорожек. Правда, он довольно долго не мог смириться с наготой мраморных фигур, особенно мужских, слишком отдающей женственностью. Всегда-то ему казалась она чрезмерно искусственной, не вяжущейся с жизненными представлениями. Мать объясняла, что так надо, иначе не достигнуть в искусстве возвышенного. А «жлобства», мол, и так вокруг хватает. Волновала его и особым образом занимала скульптура «Амур и Психея». Психея вроде красивая, а сама приблизилась к спящему юноше и любуется им, не смущаясь. — Небось со мной вряд ли такое произойдет, — вздыхал он про себя, — и любоваться нечем, и девушек таких не бывает. Но если б вдруг чудо… и в этот момент проснуться, то как бы она, наверное, страшно смутилась и убежала… Можно было бы схватить за руку: «Постой, не бойся!»… А может, и произойдет когда-нибудь что-то такое… Стоит заметить, что, сберегая в себе эту способность к романтизму и платонической влюбленности, Евгений замечал ее в товарищах с несколько злым недоумением, будто те покушались на его личную монополию. Он всегда был готов предать осмеянию любого влюбленного или поучаствовать в насмешках. В других такое состояние казалось ему признаком умственной слабости, недоразвития. Надменность охватывала его и немедленно отражалась на лице. И девицы, влюбленные, вызывали в нем одну только жалость пополам с брезгливостью, тем более, что хорошенькие влюблялись не в него, а те, что вздыхали, кажется, по нему, были поголовно дурнушки. В душе он вполне разделял бытовавшее в те времена родительское суждение, что «любовь нужно уметь скрывать» и что с любовью связано понятие «стыд», и весь этот предмет должен быть окутан тайной. А если стыда не иметь, то и детей вскоре не захотят рожать, а только наслаждаться, поскольку самый сильный любовный огонь из стыда и родится. Правда, сам он этих соображений не формулировал, но зато чувствовал нечто, толкавшее его прямиком к книжному чтению, будто он надеялся и знал даже наверняка, что там, где-нибудь между потрепанных, слипшихся страниц раскроется ему восхитительная, главная тайна жизни и любви. Несмотря на возраст, ему уже присуща была ностальгическая печаль по какой-то непрожитой им жизни из далекого лучшего прошлого. Мать еще в первом классе записала его в районную детскую библиотеку, и много лет он не знал более желанного запаха, чем запах уставленных книгами полок. Читать он больше любил потрепанные книжки. Эту высокую и светлую радость непрошено омрачало внезапное «раздвоение личности», являвшееся с монотонной периодичностью. Вернее было бы сказать, что являлась вторая личность, более сильная и непреклонная. Ею пригожие лица тотчас отрицались, а нравились другие, застывшие, нарочито неискренние физиономии, с двусмысленными яркими улыбками и немыслимою длиной ресниц вокруг стеклянных глаз. Невозможно было бы приставить такое лицо к образу матери, вышивающей красное знамя, или сестры милосердия, перевязывающей раненого бойца. Лица быстро пропадали, вытесненные выпуклыми, обтянутыми блестящей материей упругими фигурами, беспрестанно гнущимися, змеящимися и оголявшимися в пределах, подразумевавших договорные условия. Эти их колебательные движения, вибрации и наклоны тоже туманили мозг какой-то необоримой силой, предвещающей наслаждения зловещие, мощные, но имеющие предел, более похожий на тупик. Амалия была первой в жизни Евгения женщиной, близкой к этому типу, и если б оказалась моложе и не с детства знакома, то неизвестно в какие формы вылилась бы их связь и как на него повлияла. Вроде бы он чуть опоздал родиться и не мог теперь отделаться от несколько сыновнего к ней отношения. Честно признаться, Евгений мечтал о ней, как о женщине, с первой встречи, но эти мечты не назначались к реализации, а только для сладостных грез перед сном. Когда же мечта стремительно и вдруг начала сбываться, Евгений поначалу не на шутку струсил и даже пытался избежать сближения, но Амалия ловкая была дама, и ему это не удалось. Мальчишеские представления об эротике улетучились мигом. Все, что происходило на широкой артистической кровати, напоминало ему чреду ежесекундных открытий и каких-то сметенных панических состояний. Одни только поцелуи до основания разрушали еще отцом внушенное уважение к старшим и навык послушания им. Следом за поцелуями как-то слишком вдруг обнажилась ее грудь, вид которой хоть и перекрыл подростку дыханье, однако был совершенно не тем, о чем мечталось, и с чем он уж был по случаю несколько знаком. Не то чтобы он был разочарован и не так чтобы очарован, однако весь следующий день воспоминание о груди Амалии не покидало его, но казалось чем-то вроде удивительного сна с сильно размытым изображением. Она предстала неким совершенством, но неожиданного, чужого рода. Определенно, наличие у женщины груди чем-то мешало. Возможно, он хотел лучше услышать ее сердце, а грудь была тому помехой. Заметим в скобках, что подобных чувств он не испытывал при общении с ровесницами, еще не накопившими в себе стольких тайн. Случись же Евгению поделиться с кем-либо из круга приятелей своими противоречивыми впечатлениями, его бы подняли на смех. Подростки не любят признавать отсутствие личного опыта и фактов неизъяснимого в жизни. Когда же все множество суетливых и не совсем эстетических действий с запутавшимся в ногах покрывалом и опрокинутым транзисторным приемником стремительно подошло к кульминации, и даже чуть раньше, Евгению уже захотелось поскорее остаться одному, чтоб все прокрутить в памяти заново, как кино, хорошенько обдумать, и, может быть, начисто забыть. Но часа через три стыд на удивление легко отступил и вскоре вовсе покинул его. А наутро подростку сделалось совсем не до стыда, скорее даже наоборот... В иной жизни таких особ, как Амалия, Евгению не попадалось, или они находились в местах, куда он еще не добрался, хоть и проявлял на этот счет любопытство. Вскоре завелись у него в разных компаниях две ровесницы, почти лишенные привлекательности, но с удивительной отвагой готовые на все. Они хоть и неловко, но с упорным энтузиазмом и удивительной интуицией копировали образцы, которые уже начали активно просачиваться из заграничных журналов и иностранного кино, обладая необоримым очарованием. С одеждой, по бедности, выходило у девиц скудновато, юбки только легко укоротились, а приемы поведения, некоторые жесты и все такое, точь-в-точь, как в упомянутых образцах. Одна была, пожалуй, излишне весела, другая зато, наоборот, несколько угрюма. С ними было легче всего, поскольку Евгений казался им чересчур даже привлекательным, и требовалось от него лишь согласие. Женя расчетливо манипулировал порывами этих неудачниц и, можно сказать, оттачивал на них мастерство и навыки все более ловкого кавалера. Он уже не раз убедился, что почти не ошибается в психологических расчетах, и вывел для себя, что и в этих «снисходительных», как он выражался, отношениях тоже стоит соблюдать известный такт. Иногда, впрочем, слишком интеллигентное предупредительное поведение парней приводило к тому, что «простые» девушки терялись и вдруг тоже принимались против даже собственных привычек вести себя «прилично», как-то по-гусиному раздуваться, видимо, тяготясь этой ролью, но не в силах выйти из подражательного образа, как из застывшего желе. А может, им впервые открывалась сладость, да и резоны такого поведения, ведь можно было повысить самооценку и почувствовать призрачную перспективу «улучшения породы». Вывести их из этого оцепенения мог только какой-нибудь горлопанистый приятель с неиссякаемой бутылью в руке, внезапно появившийся на месте действия, который с грубой непреклонностью наливал им по стакану портвейна и заставлял непременно выпить «до дна, до дна» и тотчас повторить. Те, наконец, начинали шевелиться и в дальнейшем, ко всеобщему облегчению, уж и не помнили, как оказывались в назначенных им постелях и вообще «что было». Хотя герой вполне мог заблуждаться насчет того, какой у этих особ был встречный опыт, свой и подруг, и какие причудливые, далеко идущие соображения. Возможно, девушки к той поре уже уяснили себе, что и у самых ослепительных кавалеров случаются иногда, и даже как правило, чудовищно непригожие, да и глупые спутницы. В ходу были устные пересказы вовсе фантастических небылиц о настоящих заграничных принцах, «упакованных миллионерах», которые терпеть не могут красавиц из-за их холодности, а неказистых русских невест так прямо предпочитают и рвут на части за неподдельную страсть. Но общая девичья мысль сводилась к одному: если возраст более-менее позволяет, нужно верить и надеяться на чудо, а пока не стоит отказывать себе и в запретных удовольствиях, тем более что совершенство требует упражнений. И всегда приводился какой-нибудь пример из реальной жизни, в котором особа, смело перебиравшая интимных кавалеров, раньше всех оказывалась замужем. Остальные девушки скромно помалкивали, не приемля про себя этот путь, но и не решаясь возражать, чтоб не оказаться в центре неприязненного внимания, ведь вся эта область человеческих отношений казалась им настолько интимной, что о ней и говорить было нельзя. Отстаивать же ее сокровенность они не умели, хоть и выводили свои правила из чтения классической отечественной литературы, даже если их там отнюдь не содержалось. Таково уж свойство литературы. Девушки этого сорта никогда не переведутся на просторах нашего обширного отечества, и признаки их до сей поры ищут потенциальные женихи в своих избранницах. Материнский жизненный опыт по большей части отрицался, считался устарелым и, главное, не поучительным, поскольку почти всегда неудачным, как не могли служить примером усталые и вечно раздраженные материнские лица, с однажды и навсегда забытыми в волосах бигудями. О духовном и религиозном опыте не шло речи и в более просвещенных кругах. Евгений заметил за собой, что когда накатывало на него «омрачение», и не справиться было с собственным «раздвоением» в ожидании подходящей вечеринки, то более всего тянуло отправиться в кино. 3 Едва Евгений переступил порог своей квартиры, как зазвонил, будто с цепи сорвавшись, телефон. Теперь мать звонила из аэропорта и сразу принялась кричать, наивно полагая, что чем больше она успеет выкрикнуть, тем более исполнен будет ее материнский долг. — Ты обманул меня опять, как всегда! Я уже в самолет сажусь. Тебе безразлично мое мнение, это я понимаю! Но сейчас ты обязан меня послушаться, потому что отцу твоему наплевать на тебя. — Мама, можешь ты не орать, мне ухо заложило. — Не перебивай меня, я сказать не успею! Дядя совсем плох. Само собой, он дядя твой, и ты знаешь, как он к тебе относится, и что у него там... Надо туда поехать, он очень, слышишь меня, очень хочет тебя увидеть! — Чего ему там видеть-то меня? На мне узоров нету… — Каких узоров? Оставь, пожалуйста, свои шутки и послушайся маму! — Ну вот! Только я всерьез собрался взяться за «хвосты»… — добавил гнева в голос юноша. — Сама ж умоляла, еще вчера! — Не перебивай меня! Если ты не идиот, как папаша твой, то вот и надо поехать! — Евгений услыхал, как мать набрала в грудь побольше воздуху и, пока сын не начал опять острить, выпалила: — Он ведь все тебе оставить может! — Мам, ты о чем? Не о наследстве ли бредишь? Там что, сокровища? Так он еще Брежнева переживет — это во-первых. А главное, там и без меня, небось, полно охотников, а мне и так неплохо. — Кроме жуликов, нет никого! — отрезала любящая мать внезапно твердым голосом. — Не пришлось бы адвокатов нанимать! — Ну ладно, ладно, ладно, съезжу, — затосковал Евгений, сразу представляя себе все это провинциальное занудство, отсутствие интересных собеседников, мало-мальски пригожих девчонок и возможности слушать рок. Не попрешь же с собой к постели больного стационарный магнитофон? Хотя, можно и запихнуть в рюкзак. Ведь придется, небось, сидеть там около него подолгу в тишине. Да еще эти добрые родственнички, на которых мать намекает… Надо же как-то ладить с ними, смотреть в глаза всяким теткам с поджатыми губами. И без резиновых сапог там, небось, и шагу не ступить. — Ладно, мам, ладно! — выкрикнул он еще. — Сына, дорогой, вот не «ладно», а поезжай и все! — ввинчивался в голову материнский крик души. — Один раз меня послушай! Я приеду через месяц, и, если ты не хочешь смерти моей… — материнский монолог оборвался спасительными гудками. ... Евгений вторую половину разговора внимательно смотрел на себя в зеркало и соображал, что надо изобрести способ разгладить один вихор сбоку головы, поскольку из-за него прическа выглядела простовато и как-то даже по-комсомольски. Положив трубку, юноша сразу пошел к умывальнику и занялся покорением чересчур жизнелюбивой пряди: накручивал ее на палец в противную сторону, прихлопывал мокрой ладонью к голове и проделывал другие действия, присущие больше особам женского пола, пока не добился желаемого результата. Ориентиром в его действиях служили фотографии музыкантов рок-групп из бесценного заграничного журнала, привезенного как-то раз отцом. Причем не всех, а тех только, что прошли через сито вкуса Евгения и вкуса приятелей его круга. Это были только наилучшие группы, что в дальнейшем и подтвердил весь ход истории. Музыка занимала огромное место в жизни Евгения. Сам он музыкантом не был, хоть и учился в раннем детстве на фортепиано. Ему и сейчас казалось, что эти занятия не имели отношения к музыке, а просто положено мальчику в детстве мучиться в разных кружках и секциях, чтоб не стать хулиганом или уголовником (так разъясняла мама). «Настоящая» музыка ворвалась в его жизнь позже: кинжальной резней соло-гитар, басами, бьющими в под дых, и душераздирающим дружным вокалом совсем юных голосов. С этого момента и началась у него новая, иная жизнь, да и не только у него, а у всего поколения. Почему этих именно звуков так хотелось молодым, а не других каких-либо, остается загадкой. И почему так страстно? Что хорошего мог найти порядочный человек в искаженных, то хриплых, то писклявых голосах? Что случилось в атмосфере земли, ее магнитных потоках и колебаниях, чтобы позарез понадобилось ЭТО? Представители разных слоев и групп общества легко мирились и находили общий язык, как только сталкивались лбами над динамиком какой-нибудь отечественной пленочной «Чайки». Надо было лишь точнее подкрутить винт звуковой головки магнитофона для наилучшего звука, и все прочее переставало иметь значение. Догадайся тогда коммунисты запретить магнитофоны, может еще лет на двадцать засиделась бы власть на прежнем месте и свернула бы впоследствии на какой-нибудь китайский путь. Запрет же на официальную звукозапись таких групп привел к тому, что музыка проходила прежде известный отсев, а затем уж записывалась и переписывалась на магнитофонные ленты «прогрессивной» молодежью, то есть популярными становились бесспорно лучшие. Более всего повлияла на молодые отечественные умы группа «Битлз». Некоторое время вся, сколько-нибудь похожая на их сочинения музыка, называлась битловской. Наличие «железного занавеса» привело к тому, что это музыкальное веянье приобрело у нас самые причудливые формы. Даже прокатившаяся по западным странам битломания имела у нас особый вид. Интерес был настолько жадным, что информация бралась прямо из наиболее буйных голов. К примеру, о любом фотоснимке, изображавшем четверку молодых людей, необязательно даже волосатых, утверждалось, что это «Битлы». Особо циничные молодые люди тотчас принялись плодить эти снимки и ими из-под полы торговать. Гуляя тогда вдоль галереи Гостиного Двора, хоть раз, да наткнешься на испуганную личность с оттопыренным карманом, в глубине которого затиснута пачка завернутых в газету рентгеновских снимков с записанной, якобы, битловской музыкой. Тут же и многажды переснятые фотографии групп. При попытке утверждать, что это не «Битлз» вовсе, продавец, не моргнув глазом, заявлял, что это «польский Битлз», и цена на его товар не снижалась. «Битлз» в СССР были почти не запечатленным, но необычайно масштабным явлением, легендой, особенно на первых порах. Не зная слов, самодеятельные музыканты, как могли, имитировали звуки английской речи или изобретали чудовищные русские подстрочники. На вопрос измученной бестолочью учеников преподавательницы английского: — Хоть что-нибудь ты можешь по-английски сказать? — Могу, — отвечал понурый двоечник радостно. — Вот кен аль ду. — Что же это? — Водка на льду, — уверенно пояснял ученик и, получив свою «пару», вырезал ножом на парте «Тхе Беатлез». Все эти западные музыканты казались полубогами и безусловными интеллектуалами, что породило тенденцию переделывать собственные имена на иностранный манер. Максимы обратились в максов, борисы в бобов, миши в майков и так далее. Впрочем, это пошло еще от предыдущего поколения «стиляг». Упругость виниловых пластинок и запах из вскрытых конвертов очень был важен, и даже запах новой магнитофонной пленки «Тип 6» или «Тип10», необходимой для перезаписи, волновал необычайно. Наслаждения от слушанья были столь бесспорны, что не казалось зряшным делом часами не отрывать ушей от динамиков, мало того, в каждой музыкальной фразе доискиваться глубокомыслия, которого там, может, отродясь не бывало. Никому в голову не могло прийти, что слушатели и подражатели в СССР могут быть глубже и философичнее, хотя бы из-за более драматической истории Отечества. Известно, где экономическая бедность, там скромность и затяжные комплексы. Именно по этой причине и сам русский язык долго считался непригодным для музыки рок. А незнание соотечественниками английского сильно удлинило срок популярности многих композиций и до сих пор служит ее залогом. Полюбившим эту музыку молодым людям представлялось, вернее, они чувствовали себя перед ее авторами счастливыми детьми при здоровых родителях. Даже телетрансляции международных соревнований фигуристов приковывали молодых людей к экранам, поскольку некоторые пары танцевали под рок-композиции, и на следующий день это было предметом всеобщего обсуждения. Энергии любителям рока было не занимать. Позарез хотелось спихнуть за борт налаженный порядок потребления предписанных развлечений с их обрыдлыми формами, отчебучить что-либо несусветное, чтобы решительно шагнуть в яркое и новое «завтра». Ничто не годилось для этого лучше, чем рок. Энтузиастам порой удавалось устраивать публичные концерты, зачастую в ущерб себе. А чтобы ни в коем случае не путали их с конформистской эстрадой, такие концерты называли заимствованным из джаза словом «сэйшен». Это огульное отрицание отечественных песен привело к довольно долгому забвению многих очень достойных произведений. Срабатывал еще ленинский завет: сперва решительно размежеваться, прежде чем объединяться. Так и нет объединения до сих пор. Евгений прилагал все усилия и заводил нарочно полезные знакомства для того лишь, чтоб не пропускать этих рок-концертов, по большей части подпольных. Несмотря на полное отсутствие рекламы, народу всегда набивалось в помещение битком, и немудрено было при входе сломать в толпе руку или повредить спину, поскольку билеты были всегда условны, как и контролеры. Выручали остатки отрядов ДНД и какие-то самозваные «комсомольские патрули», встававшие на пути толп иногда из чистого любопытства или чтоб самим прорваться. Жаждущих рок-переживаний были тьмы-тьмущие. Многие пролезали в заранее разведанные окна туалетов, с никогда не запиравшимися из-за толстого слоя краски шпингалетами или отпираемые теми, кто уж проник внутрь. Смельчаки просачивались через подвалы и канализацию. Никого бы не удивил тогда выпавший прямо на сцену, откуда-то сверху, обезумевший длинноволосый пацан с выпученными глазами, заблудившийся на пути с чердака в тросах механизма сцены. Ажиотаж подогревал энтузиазм. Одно лишь ожидание праздника было как праздник. Внешние атрибуты играли не последнюю роль и являлись даже неотъемлемой частью явления, казалось бы, чисто музыкального. Идеальным образцом был просочившийся сквозь все железные занавесы образ хиппи, слишком содержательный и молодежный, чтоб его могли изобрести какие-либо злонамеренные спецслужбы. Бурятские шаманы уверены, что музыка привлекает духов. Похоже, что на территории СССР именно слетевшиеся на музыку духи исказили намеченный партией курс развития общества. Главным было отрастить волосы и носить их не просто, а как знамя, что немедленно пробуждало волны раздражения у более консервативных граждан. Но молодым-то того и надо для развития — препятствий! Если же удавалось обзавестись еще и джинсами, то молодой человек делался абсолютно счастлив и мог как на крыльях вдохновенно лететь на очередной, специально разведанный «сэйшен», на самую окраину города, в приговоренный к окончательному развалу толпой отечественных хиппи, без того покосившийся ДК, имени какого-нибудь душегуба Свердлова. Евгений никогда не променял бы такой концерт на самое даже интимнейшее свидание с наилучшей красоткой. Ведь, прорываясь на «сэйшен», каждый ощущал себя избранным и чувствовал, что протискивается прямиком в реальное «светлое будущее». Телегин не был музыкантом, но, видимо, умел оказаться в нужный момент в нужном месте и с нужными, как пароль, словами, подтверждавшими преданность общему увлечению. Мало-помалу Евгений сделался приятелем почти всем ярким личностям рок-н-ролльного круга. Не последнюю роль сыграла внешность и наличие всех необходимых атрибутов «посвященного», то есть длинных волос, джинсов и пластинок с музыкой рок. Но главным для общения с этими, безусловно, талантливыми ребятами была все же телегинская способность к суждению, приобретенная им от чтения книг. Таким образом, он легко решил проблему попадания на все подпольные концерты. Стоит напомнить, что технического оснащения концертов не было почти никакого, разве что собирали со всего города самодельные усилители, колонки от кинопередвижек с железными боками и прочее всякое, включая пионерские барабаны и электрические разъемы, сооруженные отчасти из спичек. Звук получался соответственный, и его подолгу приходилось ждать. Но публика и музыканты соглашались на все, даже на нежданные удары током, лишь бы испытать это особое волнение и радость. Власть же в лице идеологических работников все пыталась стать у этих молодых людей на пути, нелепо растопырив руки и желая завернуть их поток в сторону другого какого-то унылого, серого и холодного «завтра», в которое сама уже не верила, и печать этого неверия лежала на упрямых и злобных лицах ее идеологов. Они звериным чутьем, нутром чуяли и отличали вредоносную, по их мнению, музыку. Прежде всего, она выделялась жестким ритмом и выраженной партией баса, для которой нарочно изобретена была бас-гитара. Властью предлагалось слушать официальные ВИА, всегда одетых в одинаковые костюмчики, с каким-нибудь псевдо-национальным узорцем на лацкане, игравших на хорошей аппаратуре всякую пережеванную «лажу», без резких звуков и запретных жестов. ВИА обожала провинция и до сей поры по ним вздыхает, связывая эти песенки с воспоминаниями о добрачном периоде своей молодости. Правда, нельзя исключать и некоторой интуитивной правоты запретителей и того соображения, что в масштабах всего человечества музыка эта, вернее некоторые ее особенности, возможно, подготовили почву для процессов, разрушительный смысл которых еще откроется нам или нашим потомкам самой отвратительной стороной. Ведь «старшие» почти всегда оказываются в конечном итоге правы. Но что толковать о «масштабах человечества»? Чуть начнешь рассуждать, так и упрешься в «разделение труда» и «увеличение досуга». А уж досуг этот переполнен соблазнами самого различного свойства, и формы его не стоят на месте, множатся, развиваются, изощряются и даже берут некоторых за горло. Но вернемся к року. Тогда, в условиях, когда взрослые после революций и войн уморились и почти отчаялись дождаться «светлого будущего», чтобы в нем немного пожить и отдохнуть, эти рок-н-ролльные звуки были для подростков источником одной только огромной чистой радости и поводом к ликованию самого оптимистического свойства. 4 Дядя Евгения ненавидел Советскую власть до зубовного скрежета. В начале жизни он, наоборот, любил ее без памяти и превозносил: и батьку Сталина обожал, и Ленина боготворил, и Красное знамя почитал за подлинное знамя всех прогрессивных людей. В детстве он повадился проводить весь досуг в кино, благо карманные денежки не переводились, вот и влюбился в экранные образы вождей, поверил всей душой в дело социализма. Так эти вожди были добры, бескорыстны и обаятельны в исполнении наилучших киноартистов, что нельзя было не полюбить. Особенно Ленин как прищурится приветливо, скажет что-нибудь умно, так по сердцу теплая волна катит. И к солдату с чайником, который с Лениным лично разговаривал, настоящая возникала зависть. Еще ему очень нравились пионерские песни, исполняемые по радио хором необычайно звонких голосов, и полные оптимизма марши; летчики, моряки, танкисты и водолазы с цветных картинок само собой. Но идеям социальной справедливости дядя сочувствовал только абстрактно, как бы сразу для всего человечества, а сам-то едва ли не с детства довольно успешно спекулировал антиквариатом всех видов, от почтовых марок до оригиналов живописных полотен старых мастеров, чем и нажил вполне осязаемый капитал. Одним из источников этого антиквариата был «конфискат», отбираемый у «врагов народа», и недорого распродававшийся через комиссионки и особо небрезгливых работников органов. Имея знакомства, можно было иногда за бесценок перехватывать уникальнейшие предметы старины. На войне дяде побывать не пришлось, хотя он довольно искренне завидовал пионерам-героям и всяким там партизанам в абстрактном смысле, и созданное потом кино про них типа «Васька Трубачка» или «Орленка» любил смотреть не по одному разу. Почти всю войну он довольно спокойно пересидел в эвакуации, после жил в Ленинграде, работая в каких-то редакциях, издательствах, а каких, никто толком не знал. В более поздние годы, когда несколько близких дядиных знакомых сгинуло без вести, сам он под предлогом ученых занятий и загадочной инвалидности перебрался в деревню, позже ставшую райцентром, подальше от завистников и надзирающих органов; выписал все газеты, подключил радиоприемник и наблюдал за ходом исторических событий со стороны и даже несколько свысока. Жениться ему никогда не приходило на ум, возможно, из-за того, что он привык с особами женского звания держаться самых честных правил, а это, по его наблюдениям, сразу заводило в тупик. После, в «оттепель» Хрущева, дядя с не меньшим пылом увлекся сочинениями критиков Великого учения, в котором вскоре полностью разочаровался, — еще до того, как писатель Солженицын поразил и окончательно поверг его в депрессию. Огорчение было столь велико, что у дяди развилось глубокое уныние, а следом неизвестная докторам болезнь, уложившая его почти окончательно в постель. Портреты Ленина и Сталина были им в сердцах выдраны из книжек и журналов, затем сожжены в печи. Целыми днями он лежал или сидел в кресле почти без движения, не желая ни о чем задумываться. Даже возникавшие по инерции перспективы приобретения антикварных вещиц не радовали его больше. Правда, прежде собранные делались для него дороже людей. Собственно, родни он не знал и, как выяснилось, не без участия репрессивных органов ее почти совсем лишился. Опираясь на свое недоумение и понимая, что жизнь не повернуть вспять, он сосредоточил остатки родственных чувств на племяннике Евгении Телегине, которого иногда приезжал проведать. Ему нравилось, что тот одевается в иностранное, не стрижет волос, дружит с нахальными девками и слушает эту свирепую, энергичную музыку, полную визга и скрежета. Племянник в его представлении был как бы тем судорожно сжатым кукишем, которого ему так хотелось изо всех сил ткнуть в морду всем этим прежним авторитетам, обманщикам-идеологам, хотя бы во гроб сходя. Евгению он и собирался оставить все накопленное, кроме некоторых драгоценных предметов культа, которые он заранее отдал церковному старосте. О старосте все деревенские отзывались как о мужике очень честном. К попу дядя подойти постеснялся из-за необычного одеяния и устрашающей бороды, росшей прямо из-под вытаращенных глаз. Батюшка, отец Спиридон, после сам, встретившись на улице, широко шагнул к дяде и, не меняя свирепого выражения лица, схватил его двумя руками за локти и хрипло выпалил, обдав сложным пищевым запахом: — Рад благодарить достойного мужа не за глаза, а в глаза. Достойнейшего! За долгие годы первый такой благородный случай. В поминанье запишу, и не раз, а много! Спаси тя Христос! — произнес он, как с трибуны и, отойдя на два шага, еще прибавил голоса, оглянувшись на окна вокруг и подняв к небу палец. — Да не оскудеет дающего десница! Дяде, хоть и показалось, что отче сильно во хмелю, стало на душе покойнее и радостно, что староста не подвел и не омрачил своей репутации. Кое-кто из соседей, не без интереса наблюдая эту сцену, потом увлеченно и на разные лады обсуждал ее с близкими за чаем, чтобы после в подробностях разнести по всем знакомым. Батюшка имел немалый и специфический авторитет у жителей, и такие пылкие жесты за ним почти не водились, так что и на дядю соседи начали глядеть новыми глазами. Однако он этим уже не воспользовался. Сама жизнь, несмотря на красоту окружающей природы, закаты с рассветами, ледоходы, грозы и прочее такое, что так занимает и впечатляет человека, только начинающего свой жизненный путь, перестала радовать и интересовать дядю. Он сделался нелюбопытен и равнодушен ко всему. Оставаясь еще вполне здоровым, он стал вроде как отходить от жизненных проявлений, ощущая себя от них независимым, а жизнь свою где-то за спиной. На ум ему приходили оторванные от реальности мечты, вроде того, что если б переродиться в дореволюционное время, то непременно надо бы поступить добровольцем в царскую охранку или жандармерию, чтоб беспощадно отлавливать и душить революционеров, а если повезет, то и самого Ленина изловить и без сожаления расстрелять. После на одних памятниках сколько сэкономило бы Отечество! Впереди же виделось ему только что-то темное, таинственное, закрученное в засасывающую спираль. Из-за неизбежности предстоящего он все настойчивей старался пробудить в себе к нему любопытство. — Раз я появился не из ничего, стало быть, я и исчезну не в никуда, — обнадеживал он себя, — может, еще кучу жизней проживу, и каждая будет хотя бы поначалу наполнена бодростью и счастьем… 5 Хоронили дядю соседи. Родня так и не обнаружилась, а племянник Женя провозился со сборами да по рассеянности два раза возвращался: то газ не завернул в трубе, то заграничный одеколон, подаренный отцом, захватить забыл, а привык, что нет-нет и похвалят — пахнет, мол, хорошо от тебя всегда. Уже у самого озера с поселком городского типа на другом берегу, то есть таким населенным пунктом, края которого были чистой деревней, самый же центр с магазином и памятником Ленину отдаленно напоминал провинциальный двухэтажный город, он долго искал перевозчика. Но все мужики к этому времени напились браги после бани в честь субботы, и их наотрез отказывались пускать жены. Нашлась только одна грязная, как цыганка, телятница, оказавшаяся на поверку девчонкой лет тринадцати, которая и взялась его перевезти за рубль на двух сбитых вместе бревнах с выдолбленным нутром. «Как у индейцев», — мелькнула у Евгения мысль. Девчонка ловко гребла одним коротковатым веслом и явно строила юноше глазки из-под слипшейся челки, которую ловко то и дело сдувала со лба. — Ты городской, поди? Ишь, волосы отрастил. Небось, учишься в техникуме? Тематик? Задачки решать умеешь, опыты ставить? — тараторила она без умолку, сверкая глазками. — А небось и не знаешь, не слыхал, как из коров молоко достают! — заливисто расхохоталась она, едва не опрокинув утлое судно. — Не смешно, — мрачно среагировал Евгений, обнаруживая в себе непрошеное любопытство к проводнице, — я, гляжу, нахальная ты. Наверно, свежий воздух на вас тут так влияет? — А чего такого? Я большая. Я уже все знаю про все. — Молодец, я вот ничего не знаю. — Правда? Так я давай научу? — Ты бы умылась лучше сперва, — буркнул юноша про себя, но девчонка будто услыхала. — Я работала, вот и вывозилась снаружи, а снутри я чистая, не беспокойтесь! — задрала она с одной стороны подол и помахала правой ногой, довольно белой. Тут она едва не свалилась в воду, но помогла себе веслом и справилась, обрызгав только юбку. Судно с шумом въехало в камыши, в аккурат у полусгнивших мостков. Женя ступил на скользкие, заплесневелые доски, спугнув здоровенную лягуху, а девчонка сразу оттолкнулась веслом и отплыла метра на три. — Как тебя звать-то, городской? — звонко и лукаво крикнула она, притормаживая своим мелким веслом. — Я-то Евгений, — менторским тоном отчеканил подросток, оглянувшись. — А я, дяденька, Варвара! Не забудь, — помахала она одной рукой и одной ногой, опять чуть не опрокинувшись. Евгений отделался приветственным жестом, намереваясь тут же забыть о цыганистой перевозчице, но та еще крикнула ему вслед: — Ты давай, приходи, как стемнеет, к этим мосткам, может, я поцелую тебя, а может, в лягуху обернусь! «Сейчас, как же, больно надо… » — подумал Евгений, но сердце его вдруг стукнуло раз, гораздо сильней обычного, и еще раза три, и почему-то он побоялся оглянуться и крикнуть в ответ: «Подрасти сперва!» или «Учи уроки!», а, полуобернувшись, лишь выразительно постучал себя кулаком по лбу. При этом он заметил за собой, что обычная его уверенность и напор ушли в разговоре с этой ничтожной особой, как в песок. Вокруг же все наполнилось очарованием, даже самая яркая зелень порозовела, и лежащее у воды замшелое бревно сделалось теплым, так что Женя даже присел на него и послушал немного деревенские звуки, удивившись на самого себя и свой интерес. 6 Евгений оказался на похоронах, когда гроб уже опустили и на крышку посыпались первые комья земли. Он тоже выступил из-за редкой людской цепочки и бросил один небольшой комок. Почти никто не обернулся в его сторону, все уставились на быстро покрывавшиеся землей доски в глубине глинистой ямы. «И меня так закидают когда-нибудь», — чуть не увлекся Женя философской мыслью, но спохватился, отогнал вредное соображение, а стал приглядываться к лицам. На них ничего не было написано, кроме некоторого нетерпения, проступавшего сквозь напускную скорбь. Зато в стороне он заметил паренька, шедшего по дороге мимо и пинавшего перед собой в задумчивости ржавую жестянку. Казалось, он увлечен исключительно своей игрой, и лишь в рассеянности повернул голову. Но взгляды их тотчас встретились, если не сказать — скрестились. Евгений разглядел за спиной паренька замызганный и потертый этюдник, явный признак того, что паренек не прост. И верно, пройдя еще шагов двадцать, парень пошел медленнее, ноги его будто стали заплетаться, а голова запрокинулась и покатилась по плечам кругом шеи, то прищуривая, то тараща по очереди глаза. Затем он замер и некоторое время оставался недвижим. Ремень ящика, кажется, сам собой соскользнул с плеча, был подхвачен, а этюдник медленно развинчен. Объявились сразу три металлических ноги, на которых и установился ящик с красками. Из внутренностей его была извлечена небольших размеров картонка, ловко поместившаяся на треножник. Художник начал выдавливать из тюбиков краски на палитру и продолжал совершать иные действия и жесты, никогда не виданные простым обывателем в своей повседневной жизни и потому всегда собирающие вокруг зевак. Немедленно оказалась подле художника девушка в мужской рубахе в клетку и закатанных до колен трикотажных спортивных штанах и сразу руку ему положила на локоть. Следом прискакал на палочке в клубах желтой пыли мелкий пацан с белой головой и замер, на некоторое время совсем позабыв двигаться. Потом очнулся и поскакал дальше на своей палке, нарочно пыля приделанным колесом. Яма между тем заполнилась земляными комьями. Затем один из мужиков набросал еще земли в виде небольшого холма, обхлопал его с боков своей лопатой и воткнул наскоро сколоченный деревянный крест. Кое-кто из присутствующих украдкой перекрестился. — Поминать-то будете, сударь? — обратился к Евгению сутулый старик с коричневой сумкой из клеенки, обещающе звякнувшей. — Не знаю… Я не в курсе как-то… — растерялся Женя. — Вы знаете как? И где? — Ну, пойдем, — пробормотал старик и заковылял, постанывая, по тропинке к краю села. Женя побрел за ним, и еще увязались человек пять каких-то людей, более похожих на тени. Под ногами у них все время путался уже упомянутый мелкий пацан лет пяти, прискакавший на своем коне с прутом в свободной руке. Голова его светилась копной белых волос, из-под которых почти не видно было глаз, да и носа, только самый кончик облупленный и красноватый. Зато фиолетовый из-за съеденных ягод язык высовывался то и дело, крутился как пропеллер, издавая моторные звуки. — Я Федя! Я Федя! — повторял он время от времени на скаку, стараясь напустить пыли как можно больше. — Наверное, ведь денег надо дать кому-то за все. Вы не подскажете? — коснулся Евгений локтя своего лаконичного спутника. — Дадено уже кому надо. Покойник, царствие Небесное, похлопотал, прежде еще… Мужик с лопатой достал из кармана старый железный ключ и протянул Евгению: — Эвон, твое наследство, — мотнул он головой в сторону поседевшего от времени и несколько покосившегося набок деревянного дома на полтора этажа, с красивыми, хоть и выгоревшими на солнце наличниками на окнах. Наличники сделаны были в виде искусно выструганных райских птиц, держащих в клювах гроздья винограда, а, может, рябины, в окружении загнутых ветвей, составившими все вместе причудливый узор. Евгению прежде никогда не приходилось видеть таких. Он было подумал, что хорошо отломить один наличник, чтоб украсить свою комнату в городе, но вспомнил, что весь дом теперь, видимо, его, и портить, стало быть, глупо. Еще вверху был обширный балкон с перилами, до которого уверенно добиралось вьющееся растение с какими-то ягодами. Заметил он тотчас и двух мелких птиц, возможно, певчих, которые прицеливались своими клювами к этим ягодам, в то время как сами подвергались опасности от равнодушного с виду кота, намерения которого выдавал хвост, которым тот крутил как саблей. — Все оставленное тебе, в целости дожидается, — добавил отдавший ключ, — я только посуду достал для поминок, как хозяин велели. Вот и купил, что наказано было, — еще раз громыхнул он своей кошелкой. 7 Поминки длились недолго. Гости молча, по-быстрому, несколько раз опрокинули по стакану красного, потом еще по стакану самогонки, кое-как закусили принесенным студнем с картошкой, квашеной капустой, хлебом да и выскользнули из помещения. Никто ничего не сказал, кашляли только, может из деревенского такта, или нечего было сказать о покойнике, никак себя не проявившем, помимо угрюмости нелюдимого нрава. Прозвучало лишь от одного дядьки в долгополом брезентовом плаще, подъехавшего на мотоцикле и сразу метнувшегося к столу: «Бог дал, Бог взял… », да «Упокой, Господи… ». Все допив, сразу и разошлись. А чуть позже Евгений услыхал и отчасти увидал через грязное окошко, как бородатый поп ругал кого-то на улице: — Чего не сказал никто?! Ты-то, Шерстюк, завклубом называется, чего молчал, тетерев?! От нехристи окаянные, олухи, разве людей хоронят так, головы тупые?! — и бил не успевших увернуться гостей кулаком по криво остриженным затылкам, гоня от себя прочь. Оставшись один, Евгений, наконец, принялся озираться и трогать различные, попадавшие в поле зрения, предметы. Сначала он не заметил ничего особенного, но по мере того, как открывались различные шкафчики, горки и стеллажи, все более являлось на свет предметов весьма любопытных. Чулан оказался заперт, но в одном из трех письменных столов нашлась связка подходящих ключей, так что он открылся вскоре с самых обширных и таинственных сторон. Обнаружились папки с подшивками дореволюционных газет, рулоны какие-то, переложенные калькой рисунки, тоже явно несовременные и на пожелтевшей бумаге, связки конвертов и коробки с очень красивыми открытками. Стеллажи с фарфоровыми статуэтками и различной величины бронзовыми изваяниями достигали потолка и, похоже, целый век не знали ни пылесоса, ни влажной тряпки. Тут же обнаружилась небольшая библиотека, и Евгений надолго захвачен был одним из любимейших удовольствий — созерцанием и перебиранием книжных корешков. Евгений в антиквариате не смыслил, но догадался, что вещицы, стоящие на полках и по углам, недешевы, да и книги — тоже. — То-то мать обрадуется, — лениво думал он, едва касаясь пыльных поверхностей, — может, даже забогатеет, нервную систему подлечит. Папаша не исключено что полюбопытствует… 8 Отца Евгений почти не знал. По словам матери, он был «свинья и все». — Можешь с ним встречаться сколько угодно, да только он-то найдет ли хоть часок для родного сына? А найдет если, то я удивлюсь, коли из этого получится польза, — по обыкновению выкрикивала мать, полагая, что громкие звуки стремительнее приближают обоих собеседников к истине. Польза, однако, от бывшего мужа кое-какая выходила. Женя это видел, но мать любил больше и жалел, поэтому почти не спорил с ней. Отец много ездил в загранкомандировки и всегда привозил Евгению именно то, о чем сын стеснялся попросить. Отец был женат и до брака с матерью, и после не раз, поскольку имел довольно благородную, хоть и несколько безответственную особенность жениться всякий раз, когда влюблялся. Предыдущий брак приходилось, конечно, рушить, со слезами, упреками и истерическими хлопками дверью. Свежие избранницы уж очень твердо не соглашались уступить ни пяди, а неукоснительно требовали брачных уз, едва почувствовав, что мужчина привязался. И вид при этом ухитрялись иметь более жалостный и романтический, чем те, кого он прицеливался бросить, предпочитавшие иметь вид склочный и прозаический. Привязывался же отец, по всеобщему мужскому обыкновению, к молодости, красоте и неподдельному эротическому энтузиазму «новеньких». В большой степени срабатывала и перевешивала все же папашина доброта, всегда, однако, неправильно понятая. Мать Евгения, Анна, доброту в отце отрицала, а находила одну лишь неуемную похотливость, глупость и слабость. Это суждение утешало ее, поскольку возвышало в собственных глазах, на фоне самооценки: «Дура я была, когда связывалась!». А бывший супруг, вместо того, чтобы как-то оправдаться, вообще заискивать и находить пути к примирению и взаимовыгодному сосуществованию, то и дело внезапно надолго исчезал за границу. Можно было, конечно, вообразить что угодно под прикрытием «заграницы», если бы не свидетельства в виде привозимых им невиданных заграничных вещиц. Не исключено, что он служил в разведке или работал шпионом для разных стран одновременно. — Кто ж его знает? — не раз задумывалась Анна. — Вон, сколько про них разных фильмов. И никого ведь не пускают туда, а он ездит и ездит. Вслух, впрочем, эти соображения она никогда не произносила, побаивалась за себя, да и не могло же быть такого на самом-то деле. «Пойми, Анна, — цитировал Женин папа Льва Толстого в ответ на ее недоумение, — я мужчина! У меня должны быть занятия». И не понять было, шутит ли он, или опять издевается. Вот и сейчас неизвестно, где его носит нелегкая, когда мог бы хоть раз в жизни дельный совет подать сыну. 9 Следующим утром Евгений проснулся почти на заре, но совершенно выспавшимся. Он выбрался на скрипучий балкон, откуда можно было бы видеть реку и другой ее берег, если бы не разросшийся орешник, заслонивший почти все. Но часть берега была видна, и там у самой воды по колено в желтоватом тумане стоял вчерашний парень со своим этюдником и, похоже, старательно зарисовывал очередную картонку. Желтый свет окрасил верхушки кустов, но и внизу у земли тоже все было прогрето этим светом. Вода была неподвижной и гладкой. Поверхность ее будто поросла белым мхом из-за клубящегося пара, а под осокой и камышами вдруг раздавались всплески, наводящие на представления о подводном мире, содержащем неведомых чудищ. Наверняка рыба клевала бы в это утро, как сумасшедшая, да не видно было удильщиков. Евгений перемахнул через перила балкона, соскочил на землю, несколько отбив себе пятки и чуть не раздавив притаившуюся во влажной траве коричневую лягуху, затем вприпрыжку направился по тропинке к берегу. Тропинка шла под гору между разросшихся ивовых деревьев, смыкавшихся иногда над головой, образуя зеленый коридор. Птицы наперебой распевали свои песни, будто соревнуясь вокальными талантами, так что Евгений казался сам себе персонажем с детства любимой картины «Птицеловы» художника- передвижника Перова. Через минуту он уже стоял за спиной живописца. По тому, как тот дернул головой, Женя понял, что замечен. — Ничего, если гляну? — обратился он к парню как можно более вежливо. Сам он рисованием не увлекался, но с художниками был с недавних пор знаком, и ему приходилось слышать их разговоры и пылкие, до злобных выкриков, споры. В спорах этих самыми умными и рассудительными казались те, кто и выглядел нахальней, отчаянно громя сторонников «тупого реализма». Евгению, особенно в детстве, очень нравилось рассматривать репродукции реалистической живописи. Он даже частенько тратил карманные деньги на покупку некоторых альбомчиков или комплектов открыток и по дороге домой счастливо предвкушал, как пристроится на диване и все это с большим удовольствием хорошенько рассмотрит. Даже телевизор не составлял конкуренции. Правда, по нему показывали не вызывающую доверия политику или еще что-нибудь, унылым занудством превосходящее и саму политику. Тем не менее он с удивительной для себя легкостью переменил симпатии в изобразительной области и почти сразу увлекся произведениями этих недоучек. Вглядываясь в грубо замазанные плоскости, из которых состояли картины новых его приятелей, он довольно быстро увидал в них и красоту, и смысл, и соглашался внутренне с их утверждением, что нельзя поддаваться обаянию слащавости, что и малейшая пошлость — яд. Они даже терминов профессиональных избегали. Так и говорилось у них: «Намазал пару холстов». Подкупала и отвага этих товарищей, поскольку их гнали из художественных училищ за формализм, а они не сдавались. — Незнайка был недооценен коротышками, — пылко утверждал один из самых молодых живописцев, — и правильно говорил, что те не доросли до его картин. Ведь все отвергли его. А он продолжал утверждать свою правоту в искусстве. Так и надо, — настаивал он, — кто упрямей, тот и прав! — Не в этом дело! — возражал из угла другой живописец постарше. — Способов потребления искусства, хоть Знайкиного, хоть Незнайкиного скоро будет до фигища, «ящики» — только начало. «Ящики» бесплатно раздавать станут или за копейки. Все примутся только потреблять культуру на разные лады, а создавать не захотят. Некогда будет и лень. И публике понравится быть дебильной, чтоб не мучиться... — Зато «публикой» станут те, кто сейчас только работает, ест и спит, — не сдавался первый. Однако в следующий момент обоих уже увлекала выпивка, принесенная девицей в растянутом свитере и красно-синих кедах. Плохо было, что эти ребята не желали выглядеть изящно и опрятно: красовались повсюду со своими папками, в грязных, испачканных красками штанах, лыжных ботинках и каких-нибудь чудовищных пальто, которые даже у милиционеров порой вызывали жалость. Евгений не любил с ними гулять на людных улицах, предпочитая общаться в помещении. — Да гляди, не жалко, — пробормотал живописец, и тут же принялся соскребать большую часть с написанного картона. Пейзаж узнавался сразу и, пожалуй, художник обратил внимание на главное из того, что открывалось взгляду. Заметно было, что он придает значение мелочам, и вообще очень старается. Это противоречило новым вкусам Евгения, но он поймал себя на том, что с удовольствием смотрит на эту работу. — Хорошая картина, любому понравится, — добродушно произнес Женя, присаживаясь несколько позади на корточки. — Похоже, ты слово пропустил? «Любому» кому? — настороженно среагировал, почти огрызнулся художник. — Любому дураку? — Да нет, человеку, — поднялся Женя, протягивая ладонь. — Мне нравится, в самом деле. Правда. Как тебя звать? — Володя меня звать, — не особо дружелюбно обернулся художник, — Ленин, между прочим. — Ну не Ульянов же? Ленин так Ленин. Я вот Телегин, и ничего... — Тогда давай вскупнемся, — бросил Ленин кисть и тряпку на землю, не отводя пока взгляда от работы. — Дед-то у меня Рагужинский, а я, вышло так, что Ленин, — еще добавил он, стягивая испачканные штаны. — Давай, — весело согласился Женя, поднимаясь, — помешал я тебе, небось? — Небось и Авось — такие были герои в детской книжке… Зато, может, ты — провозвестник судьбы, — ухмыльнулся парень, потягиваясь, — черт тебя знает. Он побежал к воде, через три шага вытянулся и упал плашмя на туманную поверхность, будто на матрас, поднял тучу брызг и стремительно поплыл к дальним камышам. Рыба наверняка вся разбежалась, и птичий гомон заметно усилился. Сбоку от этого места некогда построена была вышка для ныряния в воду, а под ней — купальня. Поодаль примостилась еще небольшая банька, от которой к купальне пролегли мостки с односторонним поручнем. Все это — для пионерлагеря, который простоял два года, да и прекратил существование из-за слабости профсоюза какой-то мелкой фабрики. Купальню разрушило весенним льдом, а вышка хоть и покосилась, но устояла. Лестница, ведущая на верхнюю площадку, вся была переломана, так что, если кому хотелось прыгнуть с самой верхотуры, то забраться можно было только с помощью добровольных помощников. Никто и не прыгал. Однако именно к этой вышке поплыл Евгений. Володя оставался под стеной осоки, утопая в мягком придонном иле и с удовольствием его взбаламучивая то одной, то другой ногой. Не без удивления он наблюдал, как Евгений доплыл до остатков купальни, пронырнул в нее и довольно ловко полез на вышку, цепляясь за ржавые обломки, загнутые болты и еще Бог знает за что, приставшее к стальным трубам за время их жизни. — Прыгать не советую! — крикнул Ленин, ожидая, что Евгений вот-вот остановится и поползет вниз. — Дно сто лет никто не проверял! Трубы, составлявшие вышку, раскачивались, скрежетали и неизвестно, какою силой держались друг за друга. Женя, тем не менее, благополучно добрался до уцелевшей верхней площадки. Там он выпрямился, попрыгал немного на месте и вместо того, чтобы с честью спуститься вниз или спрыгнуть как попало, птицей взмыл аж выше самой вышки и полетел под углом вниз, успевая еще перевернуться в воздухе и сложить над головой руки, прежде чем гвоздем войти в воду. Над местом этим поднялся фонтан воды, формой напомнивший ядерный взрыв, и все стихло. Из-за осоки бесшумно выплыло бревенчатое судно с замершей в нем девчонкой Варварой. Владимир перестал дышать и захотел было закричать в изумлении, но тут неподалеку от него из воды выскочил, чуть не по пояс, Телегин, отфыркиваясь и плюясь. — Вот всегда на тренировке — все как надо. А на соревнованиях хрен так выйдет, — посетовал он, подплывая к изумленному Ленину, — хоть бы увидал кто. — Здорово! — не сдержал восторга Владимир, забыв даже закрыть до конца рот. — Занимался, что ли, этим? — Во дает, городской! — завопила истошно Варвара с лодки. — Ты мне нравишься, учти! Будешь моим парнем скоро, так и знай! Я всем расскажу про тебя! — добавила она, на что приятели и головы не повернули, не то от смущения, а, может, не знали, что ответить нахальной соплячке. Тут из-за самой развесистой ивы показалась еще одна особа, появлением своим развеявшая опасения Евгения, что никто не видал его прыжка. Особе на вид было лет пятнадцать, волосы светлые и выгоревшие, недопустимым, с точки зрения моды, образом заплетены были у нее в две небольшие косы, собранные на затылке, и платье — самое простое и даже несколько ветхое от стирки. — Таня! Таня! Меня подожди! — послышался тут же крик, и на холм в начале тропинки выбежала еще девушка в завязанной узлом на животе клетчатой мужской рубахе и закатанных до колен трениках. Заметив более старших девиц, Варвара немедленно струсила и, махнув веслом, скрылась в камышах. При этом она успела метнуть каждому из парней по огненному и многозначительному взгляду. Очевидно, что ей не терпелось повзрослеть, так чтобы ее возрастной минус обратился бы поскорее в плюс. Евгений тем временем уже лежал на песке, ожидая, что состоится знакомство с приближающимися. Его, конечно, заинтересовала больше девушка в рубахе. Она сразу выступила на передний план, потеснив и заслонив названную Таней. Телегину никак было не оторвать глаз от ее треников, которые не просто облегали бедра, а самым нахальным образом врезались прямиком в интимное место, раздвоив его и давая ход самым волнующим юношеским представлениям. У Владимира мигом переменилось выражение лица, он расплылся в улыбке и бросился навстречу девушкам. Евгению сразу не понравилось, как он согнул спину и ногами засеменил. «Влюблен, что ли?» — неприязненно подумал он, начиная чувствовать превосходство своей независимости, как свободы. — Приветик, Володенька! — прыгнула на шею Владимира девушка в рубахе и быстренько расцеловала его куда попало, отчего парень зажмурился как кот и замер, желая, видимо, чтобы мгновеньям этим не было конца. Хотя, как заметил Телегин, поцелуйчики были так себе, поверхностные, ни к чему не обязывающие. Та же, продолжая целовать художника, уже косила глазом в сторону Евгения и спрашивала полушепотом и скороговоркой: — Ктой-то, ктой-то там с тобой? — и еще успевала сделать по другую сторону «страшные глаза» спутнице. — Ну, пошли знакомиться, — нехотя повернулся Владимир и подвел обеих девушек к Евгению. Тот легко поднялся и, улыбаясь одной половиной лица, чему специально выучился для таких случаев перед зеркалом, чтобы выглядеть сразу и приветливым, и скептичным, протянул руку и представился: — Евгений. — Оля Сундукова, — присела кокетливо девушка и указала на подругу, застеснявшуюся и даже отвернувшуюся к воде, но видимым усилием воли не отошедшую. — А это Таня, сестра моя младшенькая. Ни малейшего сходства, зато красавица, хоть и консерватор жутчайший. Таня неожиданно шагнула к Евгению и протянула ему для пожатия руку. Женя, не переставая разглядывать Ольгу, лишь на миг повернулся и пожал протянутую ладонь, отметив в параллельном сознании необычайную ее нежность: можно было бы сравнить ее с детской, но детская не может быть так отзывчива. Сравнение это так и застряло в голове юноши несформулированным, чтобы всплыть много позже, когда некоторые его воспоминания, даже из числа забытых, приобретут вдруг огромное значение. Внимание! Авторские права на книгу "Евгений Телегин и другие: поэма в прозе" (Тихомиров В.И.) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
