|
|
ОглавлениеВысек ли себя Пушкин? (О новом поколении «пушкинистов») Для бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуПредсказания«А. Пушкин, в бытность свою в Москве, /В. Ф. Щербаков. 1Пушкину показали низкую мазаную хату, стоявшую на отшибе села, ближе к морю. Вокруг избы не было никакой ограды. Перед окнами росли два низкорослых дичка груши и тутовое дерево. На крыше растянулся пушистый дымчатый кот: он щурился на солнце и сладко зевал, выгибая спину дугой. Пушкин подошел ближе — кот энергично чесал за ухом задней лапой: как видно, его донимали блохи. Распахнутая настежь дверь избы поскрипывала от ветра. В проеме двери болталась серая тряпка, прибитая к косяку двумя ржавыми гвоздями. Внезапно тряпка откинулась, и по ступенькам скатилась ревущая навзрыд чернявая девочка лет пяти с перекошенным ртом и красными щеками; за ней выскочил долговязый бритый подросток со злорадной физиономией и с луком в руках, а самым последним на кривых ножках проковылял чумазый младенец, сосущий огурец. Дети лавиной пронеслись мимо Пушкина, завернули за угол дома и с криками понеслись к морю. Младенец на мгновение остановился, взглянул на Пушкина, издал возмущенный возглас: «И-и-э...» — призвал Пушкина в свидетели и, ткнув в сторону промчавшихся детей, бросился вдогонку. Тряпка на двери снова откинулась, из-под нее высунулся ржавый таз, и, если бы не резкий прыжок Пушкина в сторону, он был бы облит помоями с головы до ног. Пушкин мысленно поблагодарил Бога за свою расторопность. Следом за тазом показалась пузатая и грудастая простоволосая матрона в черном. Она перевернула таз вверх дном и вытрясла из него оставшуюся жижу. Наконец, боковым зрением она обнаружила присутствие постороннего, положила таз на порог, обтерла руки о передник и вопросительно уставилась на Пушкина. — Константин Липиади здесь живет? — Здесь, — ответила матрона, подвязывая волосы косынкой, которую она достала из кармана передника. — Пойдемте... Ее не слишком удивил приход чужака. Пушкину показалось, что у грека, к которому он шел, бывало множество самого разношерстного народа. Поэтому Пушкин в его красной феске и необъятных зеленых шароварах, наверно, оказался одним из многих. — Его дверь сзади дома... Если он не спит... — пробормотала она привычно ворчливо. Они прошли мимо веревок с детским бельем и ветхими простынками. Матрона постучалась в узкую дверь — ей никто не ответил. Ничуть не удивившись, она сунула руку под крыльцо, достала ключ и отперла дверь. Кивнув Пушкину, она пригласила его войти. Они прошли сквозь темные сени. Пушкин сразу услышал сильный запах жареного кофе и кислой капусты. Как только матрона откинула занавеску в проеме двери, Пушкин увидел сутулую спину человека в суконной белой рубахе и черной феске на голове. Человек склонился к письменному столу и что-то старательно вымерял большим циркулем. Пушистая кисточка, свисавшая с его фески, тихо раскачивалась возле правого плеча. Услышав шаги, грек резко обернулся и в первое мгновение с неприязнью взглянул на Пушкина и жену, прервавших его занятия. Но сразу же приветливо осклабился, встал, прикрыв спиной письменный стол и бумаги на нем, снял с большого носа крошечные круглые очки и, встряхнув ими в воздухе, радостно произнес: — Милости просим! — К тебе! — сурово бросила жена, швырнула ключ в стеклянную вазу, стоявшую на бюро, так что Пушкин вздрогнул от резкого звяканья, и вышла. Пушкин быстро осмотрелся. Он попал в ученый кабинет. По облупленным стенам мазанки стояли шкафы с книгами под стеклом; на окраине южного села, в предместье грязной провинциальной Одессы, увидеть столько книг было в диковинку: в ссылке Пушкин отвык от больших библиотек, обычных в Петербурге и в Москве. Грек походил скорее на еврея, чем на грека. Он был маленький, пузатый, с ежиком черно-седых волос, чрезвычайно реденькой бороденкой, свисавшей по обеим щекам двумя клоками, и крючковатым носом причудливой формы, напоминавшим лепажевский пистолет. Желтые, как изюм, близко посаженные глазки молниеносно просверлили Пушкина из-под, оценив его возможности как обладателя денежной наличности, и опять спрятались под мохнатыми бровями. Осмотр, судя по всему, не дал особенно положительных результатов, и глазки потухли. — Чем могу служить? — спросил грек немного гнусавым тенором с едва заметным мягким акцентом южанина. — Меня направил к вам мавр Али... Морали! Шкипер... Вы когда-то сделали ему гороскоп... Он говорил, что вы совершенно верно предсказали ему карточный выигрыш и даже посоветовали день, когда нужно играть... И еще правдиво описали его прошлую жизнь... — Да, да... припоминаю... У него красное лицо... Красная куртка с золотом, короткие турецкие штаны и белый тюрбан. За поясом пара пистолетов. А говорит он только по-итальянски... — Не совсем так: немного по-французски... Но вы его точно описали... — Прошу садиться! Грек указал Пушкину на маленькую кушетку у окна. Единственное в комнате окно было плотно завешено тяжелой занавеской из дорогого лилового бархата, отчего в комнате царили полумрак и прохлада. Роскошь здесь странно соседствовала с нищетой. Пушкин сел и аккуратно приставил к спинке стула железную палку. Грек снова приладил к своему лепажевскому носу золотые очки и посмотрел через них на Пушкина, что придало греку насмешливо иронический вид. — С кем имею честь?.. — Пушкин! Александр Пушкин! — торжественно провозгласил он. Фамилия гостя не вызвала у грека ни малейшего отклика. Едва ли он когда-либо даже слышал эту фамилию (мало ли оборванцев в красных фесках и зеленых шароварах бродят по домам в поисках куска хлеба или подаяния!). С его лица по-прежнему не сходило ироничное выражение. — А по должности кем состоите? — Коллежский советник при канцелярии графа Воронцова, — Пушкин отвечал четко, как в военном строю, но как будто по принуждению. — А кто, простите, вы будете по национальности? — грек не прекращал допрос. — Русский... Причем древнейшего рода... Я могу поспорить по знатности с русскими царями... Впрочем, вас, наверно, немного удивил мой внешний вид… во мне есть и африканская кровь... Мой прадед был эфиопом, сыном царька в Африке... Его звали Абрам Ганнибал... Царь Петр I еще в детстве вывез его в Россию... Он дослужился до генерала... Пушкин вдруг осекся, так как почувствовал, что разболтался, ни с того ни с сего стал оправдываться… Перед каким-то шарлатаном-предсказателем с сомнительной репутацией. С чего бы это? Несколько раз он схватывал железную трость, приподнимал ее и снова ставил рядом с коленом. — Что вас привело ко мне? — спросил грек, пожевав губами. — Прежде чем вы расскажете, давайте договоримся... говорить правдиво... Коли вы ко мне пришли, вы можете надеяться на полное сохранение тайны... Иначе я бы не занимался подобным делом... Морали вас, конечно, на этот счет предупредил?.. Пушкин кивнул в знак согласия. — Во-вторых, — продолжал грек, — то, что вы увидели и что еще, я надеюсь, увидите, вы никому не расскажете... не потому, что это мне как-то навредит, а потому, что нескромность обернется против вас... многими неприятностями... Поверьте мне... я хочу для вас только добра... Пушкин подумал, что люди, выражавшие желание делать ему добро, все как один гадили без меры. — Итак?.. Вы согласны на предложенные условия? — Разумеется! — закивал Пушкин и снял феску (его длинные кудри давно вспотели, хотя в комнате было прохладно). — Сколько я должен буду вам за услуги? Грек медленно собрал листы бумаги, разбросанные на столе, неторопливо сложил их в стопку, прикрыв сверху толстой книгой в малиновом переплете. (Пушкин заметил, что на листах были круги, расчерченные поперек разноцветными линиями, — гороскопы, догадался он.) — Это зависит от самих услуг и от вашего рассказа, — наконец ответил он. — Хорошо! Могу я начать? — Я внимательно слушаю. Грек подошел к окну, чуть-чуть отдернул занавеску, так что солнечный луч выхватил на противоположной стене большую карту мира и уперся прямо в Париж, что показалось Пушкину знаменательным и воодушевляющим. — Мое дело можно изложить коротко, — начал он просто. — К тому же оно имеет отношение к Морали, который меня к вам прислал. Я, подданный русского царя, за антиправительственные стихи был выслан из столицы — из Петербурга, на Юг: сначала в Кишинев, под наблюдение тогдашнего наместника Инзова, потом — в Одессу. Нынешний губернатор Воронцов терпеть меня не может... принимает за мелкого служащего его канцелярии, а я думаю о себе кое-что другое: я — поэт. Одним словом, Воронцов пишет на меня доносы в Петербург... думаю, не безуспешно. У меня два выхода: либо уйти в отставку, но тогда я до самой кончины останусь под тайным надзором полиции и надежд чего-нибудь добиться в жизни у меня нет; либо бежать за границу — в Париж, морем... через Турцию. Морали согласен мне содействовать, хотя он и рискует. Он предлагает вывезти меня в трюме своего корабля и высадить в ближайшем турецком порту. Хотя я и подал прошение об отставке, я все-таки больше склоняюсь к последнему решению. Побег — дело рискованное... И ежели меня поймают — Сибири не избежать! Морали не слишком хочет рисковать зря. Вот почему он прислал меня сюда... Мне хотелось бы знать, что покажут звезды?.. Насколько удачно завершится это предприятие? Как сложится моя судьба? Ведь я разрываю со всем: с родными, близкими, друзьями, родиной — со всем. Даже на первое время у меня почти нет денег... Нет паспорта... Правительство уничтожит мои права на доходы с имений... Да и потом... уживусь ли я с французами? Дадут ли они мне убежище или, может быть, выдадут назад русскому правительству? Нужны ли будут там кому-нибудь мои стихи? Ведь я пишу по-русски. Смогу ли я составить конкуренцию Виктору Гюго, Шарлю Нодье, Ламартину и прочим, если стану писать по-французски? Пушкин закончил и улыбнулся. Он был доволен собой: в нескольких словах ему удалось внятно объяснить незнакомому человеку то, что так давно его мучило. — Скажите мне, когда и где вы родились? — задумчиво спросил грек. — 26 мая 1799 года в Москве. Грек надел на нос крошечные очки, записал. — А время рождения не знаете? — Точно? Нет... Хотя мать говорила... кажется, около шести вечера... пять тридцать, может быть. Примерно так... Грек и это старательно записал. Потом в задумчивости подергал себя за бороду, почесал ухо и нос и сказал, твердо глядя Пушкину в глаза: — Все это удовольствие будет вам стоить 70 рублей. Я вынужден буду составить два гороскопа: ваш личный, на время рождения — он называется натальный — от латинского выражения «dies natalis» — день рождения, — грек то ли торжественно, то ли иронически поднял кверху указательный палец и прислушался к этому звучному слову, склонив голову влево (он явно считал Пушкина профаном, понаслышке знавшем о латыни), — и второй — хорарный, — он опять сделал трепетную и величественную паузу, — от латинского слова «hora» — час — чтобы ответить на поставленные вами вопросы, пришедшие к вам на уста именно в этот час и минуту... Не на все, конечно... Гороскоп сам знает, на что ему отвечать, а о чем умалчивать! Эти два гороскопа совмещаются друг с другом. Один гороскоп стоит 30 рублей, два, понятно, — 60, плюс их наложение, плюс интерпретация. Итого: 70. Деньги вперед. Пушкин был в восхищении: вот как надо обделывать свои делишки! Без всяких сантиментов! Барыш прежде всего. Пушкин немедленно отсчитал семьдесят рублей и вручил их греку. Слава Богу, третьего дня он выиграл девяносто пять в штосс! Грек небрежно, не считая, сунул деньги в карман с таким выражением, как будто это он сделал клиенту одолжение, что взялся исполнять такую грязную работу, и вообще от заказов у него нет отбоя, и все ему давно отчаянно надоели. — Ежели у вас есть время сегодня, и вы можете подождать часа два с половиною... Ну, скажем, прогуляться к морю, искупаться, позагорать... я мог бы попробовать сделать гороскопы к этому времени... Или завтра вечером... часиков в шесть. — Я подожду два с половиной часа. — Очень хорошо, — сказал грек, снял очки и встал. Пушкин тоже поднялся с кушетки, бросил взгляд на книги и после, нахмурившись, опять взглянул в непроницаемые маленькие глазки грека, застывшие над лепажевским носом; резкая глубокая морщина над переносицей резала лоб надвое, и в памяти Пушкина она оставила впечатление, обратное тому благостному представлению, которое, как видно, хотел создать о себе грек. Он только с виду мягко стелил — а спать жестко! 2Пушкин спустился к морю. Берег в этом месте был пустынный, угрюмый; кроме колючек и полыни здесь ничего не росло. Вдалеке виднелся одесский порт с его веселым многоголосьем, разноязычьем, кораблями и доками. Погода на сей раз не баловала. Море было свинцово-серым, только у горизонта взад-вперед ходили темно-зеленые волны. Они сливались с черными валами, лениво катившими к берегу свои тяжелые, неуклюжие туловища. В ста метрах от Пушкина в воде копошились дети астролога. Чернявая девчонка шлепала босиком вдоль берега и слегка повизгивала, пытаясь увернуться от бритого подростка, щипавшего ее за спину и тащившего за собой младенца. Младенец ныл и упирался. Девчонка схватила с отмели медузу и бросила ее в лицо подростка. Он завопил и с перекошенным лицом, бросив младенца, кинулся за сестрой, укрывшейся за большим камнем. Младенец застыл на месте, разинув рот. Под истошные взвизги и рев подросток отодрал девчонку за волосы, после чего возвратился к ребенку. Он схватил младенца за руку и, отчаянно жестикулируя, возмущенно объяснял ему что-то, указывая на девчонку, лежащую плашмя на камне и ревущую взахлеб, с долгими завываниями, заглушавшими звук прибоя. Подросток поднял младенца на руки и, все время оборачиваясь, медленно пошел прочь от берега. Девчонка, продолжая реветь и размазывая слезы по щекам, побежала за ним. Дети ушли. Пушкин сидел на земле и кидал поперек волны плоские камешки, считая, сколько раз камень подпрыгнет. Камни тонули один за другим, вынырнув один, от силы два раза: на море поднималась волна. Лишь однажды камень прыгнул четыре раза. Странно: при полном безветрии море загорбатилось, заходило ходуном. Кучевые облака сгустились, потемнели и надвинулись на море, точно нахмуренные брови. Волны рыли пропасти и вздымали горы. С разных сторон, на гребнях валов, вспенивались барашки, исчезали и вздувались опять. Прибой с яростью врезался в береговую линию, выворачивал со дна песок и гальку, швырял их к ногам Пушкина, обдавая его брызгами с гнилостным запахом болотной тины и водорослей. Пушкин рывком скинул с себя одежду. Разбежался и не раздумывая нырнул. На глубине было тихо и безмятежно спокойно, только сильный встречный поток отбрасывал тело назад и мешал плыть. Пушкин сопротивлялся, с усилием продвигаясь вперед. Едва Пушкин вынырнул наружу, он оказался у подножия громадной волны, нависшей над ним под острым углом и готовой вот-вот обрушиться вниз. Пушкин глотнул воздуха — и очень кстати, потому что волна тотчас же накрыла его с головой и с шумом прокатилась над ним. Он проводил ее глазами и, вынырнув окончательно, неспешно поплыл саженками, избегая удара волны в лоб, держась по касательной к гребню, — так, чтобы, взметнувшись на вершину вала, плавно загребая, пропустить волну под собой и, мягко падая вниз, не быть захлестнутым новой, встречной волной. Пушкин заплывал все дальше от берега. Он с удовольствием отдался этой увлекательно й игре: стремительному взлету на гребень и такому же стремительному падению. Море шумело и, казалось, злилось. Пушкин обернулся: берег едва виднелся за горбатыми зыблющимися валами. Инстинкт самосохранения говорил, что надо бы вернуться. Волны впереди потеряли свои правильные очертания. Перед глазами Пушкина закипела пена. Волны хаотически разбегались в разные стороны, как будто заблудились в бушующей пучине, не в силах отыскать дорогу к берегу, куда доселе они послушно стремили свой бег. Море угрожающе ревело. Пушкин два раза глотнул соленой воды, несмотря на все предосторожности, и сбил дыхание. Он уже не так уверенно, не так точно выбрасывал руки для гребка, в его движениях появилась чуть заметная усталость и лихорадочная торопливость. Пушкин повернул назад. Чтобы сберечь силы, он просто лег на волну, и она сама понесла его к берегу. Здесь весь секрет был во внимании: меньше лишних движений, успевай только, лежа на боку, переваливаться с волны на волну, не то потонешь. Временами все-таки приходится шевелить руками, и достаточно энергично шевелить, чтобы не сверзнуться с гребня в кипящую пропасть. Море не на шутку грохотало. Сквозь брызги и пену Пушкин с трудом различал берег. Ему стало казаться, что волны вообще несут его в сторону от земли. Не очень хотелось быть затянутым в воронку или унесенным в открытое море — к медузам. Он забарабанил руками и ногами, пытаясь оседлать волну, которая прибила бы его к берегу. В глаза летели соленые брызги, на губах и во рту оседала соль. Пушкину то и дело приходилось подныривать, пропуская волну над собой, и после ловить ртом воздух. Он начал заметно уставать. Вдруг он увидел, что волна несет его прямо на громадный острый камень, торчавший вблизи берега. Это почти наверняка конец. До камня оставались считаные метры, так что удара нельзя избежать. А что? Смерть решила бы все проблемы. Нет больше Пушкина. Он исчез. Его ищут и не находят. Элиза Воронцова и Вяземская убеждены, что он бежал за границу. Воронцов злится, но потом его настоятельно призывают другие, более насущные государственные дела. К берегу прибивает труп Пушкина. Воронцов раздраженно отдает распоряжение Казначееву на казенный счет похоронить чиновника Пушкина и посылает Нессельроде депешу в скорбных тонах. Вот и все. Кто о нем вспомнит? Мать смахнет слезу на глазах у светских знакомых. Отец устроит публичное рыдание с взвизгами и завываниями, с возгласами о том, какого сына он потерял, какое сокровище не ценил. Брат вздохнет в промежутке между пуншем и партией в фараон. Сестра нервно проведет рукой по лбу. Только няня — Аринушка, не раз помолится о нем: «Упокой, Господи, душу раба Твоего Александра», «со святыми упокой», «вечная память»… Пушкин внезапно вспомнил, о чем он думал, когда стоял перед дулом пистолета Зубова и, ожидая выстрела, выплевывал в сторону Зубова черешневые косточки. В голову лезла всякая чушь: он задумался, например, о том, связан ли неправильный прикус Зубова с его фамилией; Зубов пришепетывал и, когда смеялся, выпускал кончик языка между зубов — тогда его лицо становилось похоже на крысиную мордочку с острыми передними зубами. Потом Пушкин вдруг порадовался, что сейчас тепло — нет мороза и метели, пальцы не стынут, сжимая курок, снег не слепит глаза, как было на дуэли со Старовым. Господи, зачем он с ним стрелялся! Какая разница с точки зрения вечности, что теперь танцуют: кадриль или мазурку? Камень, к которому несло Пушкина, неуклонно приближался. Море грохотало. Пушкин уже перестал сопротивляться: у него не оставалось сил и ему стало совершенно безразлично, насколько быстро наступит смерть. Сейчас его шмякнет о валун и размозжит вдребезги. Хорошо бы умереть сразу, без мучений: потерять сознание, захлебнуться и пойти ко дну. Вдруг, совсем некстати (да и что может быть кстати в этой обстановке?) Пушкина пронзило острое чувство стыда. Он ясно вспомнил того французика — Дегильи. Как у него дрожали губы и дергалось правое веко! Конечно, он перетрусил: его жена — баба глупая, но властная, заставила его сделать все возможное, чтобы избежать дуэли с Пушкиным. Трус он и есть трус. Только зачем он так зло посмеялся над Дегильи? Все знакомые с хохотом передавали друг другу пушкинские карикатуру. На ней голоногий Дегильи стоял у окна без штанов, с голой задницей, в короткой рубашонке, взъерошенный и испуганный, точно воробей. Он просил жену защитить его, то есть вручить ему исчезнувшие штаны. Француз боялся смерти. Не боится ли он сам смерти сию секунду? Волна с гигантской скоростью несла Пушкина на камень. «Господи, помилуй!» Пушкин попрощался с жизнью, но он хотел увидеть свою смерть и глаза не закрывал. Как вдруг почувствовал, что волна мягко шлепнула его о камень, немного протащила вдоль него — заныло правое плечо. Впрочем, боль была терпимой. Оставалось только несколько гребков до берега. Он напряг все силы (откуда они взялись?) и сделал эти несколько гребков. Внимание! Авторские права на книгу "Человек с предрассудками. Загадки дуэли А. С. Пушкина" (Галкин А.Б.) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
