|
|
ОглавлениеДля бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуШаламов.Об отце, шахматах и авторе «Колымских рассказов»В Москве не было для меня ближе человека, Мое первое воспоминание о Варламе Шаламове носит телевизионный характер и относится к маю 1962 года, когда состоялась организованная поэтом Борисом Слуцким передача, посвященная этому совсем не известному в то время поэту. Мой отец — Яков Давидович Гродзенский — заранее узнал о ней, ждал с радостью и волнением. Затем был внимательный просмотр, сопровождаемый комментариями. По окончании передачи я спросил отца: кто этот поэт? В ответ услышал, что это его старый друг — однокурсник по университету. «Сейчас он мало кому известен, но пройдет время, и его станут изучать в школе». На мой вопрос, когда такое произойдет, отец предположил, что они с Шаламовым до этого вряд ли доживут, но это случится при моей жизни. После телепередачи отец послал Шаламову поздравительную открытку и, как много позже вспоминал Варлам Тихонович, оказался единственным, кто откликнулся. В письме от 14 мая 1962 года Шаламов поделился впечатлениями о выступлении в телепередаче: «Я рад, конечно, возможности выступить — от имени мертвых Колымы и Воркуты и живых, которые оттуда вернулись… Передача прошла хорошо, успешно. Но это дело требует большой собранности, сосредоточенности и напоминает больше съемку игрового кинофильма, чем фильма хроникального, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. На крошечной площадке внутри огромной коробки телестудии, заставленной аппаратами, увешанной кабелями, сигналами, работает человек пятнадцать — режиссеры, операторы, нажиматели звонков и прочие лица, деловое содержание которых определить сразу нельзя. Все это висит в метре от твоего лица, освещенного ярким светом — словом, ничего домашнего в телестудии нет». Буквально через несколько дней от Шаламова пришел подарок: из обычного конверта выпала миниатюрная книжечка, которой в упаковке было просторно. Это «Огниво» — первый сборник стихов автора «Колымских рассказов», на титульном листе — дарственная надпись: «Якову Гродзенскому на память о чердаке на улице Баумана и всем, что было после. В. Шаламов». «Огниво» — первый сборник стихов Варлама Шаламова Варлам Тихонович Шаламов был другом юности моего отца, вместе с ним одно время учился в Московском университете на юрфаке (тогда он назывался «факультет советского права»). Упомянутый чердак был «студенческим общежитием», располагавшимся в одном из домов на Старо-Басманной улице, рядом с садом Баумана. О том времени Шаламов вспоминал: «В двадцатые годы до Университета я часто бывал у Яшки на Басманной, где он жил на чердаке двухэтажного дома, где была выгорожена комната, в которой стояли четыре койки». Писатель считал Якова Гродзенского — с юности и до конца дней — своим близким другом, называл его «праведником особого рода» [13]. Он пишет: «У Гродзенского было редкое, редчайшее качество — полное преклонение перед чужим талантом. Желание этот талант выдвинуть, поддержать, верить в него, отметить его — хоть с согласия автора, хоть в одиночку», а в другом месте воспоминаний добавляет: «По своим душевным качествам превосходил если не всех, то очень и очень многих. Яков начисто вытравил из себя все, что может быть показным. Это я все думаю о нем сейчас, после его смерти. В Москве не было для меня ближе человека, чем Гродзенский». По мнению Шаламова, в «Яшке» не было «этой проклятой хитрожопости», умения устраиваться за счет других и обделывать делишки, декорируя шкурничество лексикой двуличного «прогрессивного человечества». В письме моему отцу 12 января 1965 года он писал: «За всю свою жизнь я усвоил урок, сделал твердый вывод, что главное в человеке, редчайшее и наиболее важное — это его нравственные качества… Падение общественной нравственности во многом объясняет трагические события недавнего прошлого. Я думаю, что ты своей жизнью приобрел главное человеческое право — право судьи. Что касается меня, то я просто стараюсь выполнить свой долг». Зная суровость Шаламова, его требовательность, такое признание дорогого стоит. В. Т. Шаламов. 1968 год Жизненные пути Я. Гродзенского и В. Шаламова разошлись, точнее, были насильственно разведены в студенческие годы. Варлам Шаламов стал жертвой первой череды массовых арестов. В 1928 году он был исключен из МГУ «за сокрытие социального происхождения» поскольку, будучи сыном священника, написал в анкете, что его отец — инвалид. Но и слепой священник оставался «социально чуждым элементом», а его сын не имел права на высшее образование. Первый раз Варлам Шаламов был арестован 19 февраля 1929 года в засаде на улице Сретенка, 26, где была подпольная типография и печатались «Завещание В. И. Ленина» и другие документы оппозиции. Ордер на его арест подписал сам Г. Ягода, в то время фактический руководитель ОГПУ. Яков Гродзенский впервые вошел в тюремные ворота в марте 1935 года. Ему, как и Шаламову, вменялась в вину КРТД — контрреволюционная троцкистская деятельность. Пора хотя бы кратко рассказать о моем отце — Якове Давидовиче Гродзенском (1906—1971), которого Варлам Шаламов называл одним из своих ближайших друзей, а Александр Солженицын посвятил несколько хвалебных строк в «Архипелаге ГУЛАГ» и «Двести лет вместе». При жизни отец скупо и крайне неохотно делился воспоминаниями о детстве и юности, хотя отдельные фрагменты его биографии я знал, но более или менее целостной картины о его происхождении не получалось. Неожиданно этот пробел удалось ликвидировать, когда в архиве Прокуратуры СССР мне предоставили для ознакомления следственное дело № П-28394, начатое 13 марта 1935 года, в день первого ареста Я. Д. Гродзенского. Подследственный излагает автобиографию: «Родился я 22/12-1906 г. в Перми в семье фотографа Мойзе Наума. Отец в 1906 г. был выслан в г. Пермь (политический ссыльный), где умер в 1908 г. Отчим Гродзенский Давид Ефимович — служащий конторы Высоцкого умер в начале 1921 г. С 1922 по 1924 г. я воспитывался в 168 детском доме в Москве. В конце 1922 г. я вступил в ВЛКСМ…» (Архив Прокуратуры СССР. Следственное дело П-28394. Т. 1. Л. 35). С 1924 года Яков Гродзенский учился в промышленно-экономическом техникуме имени Ленина. В 1926 году поступил на философский факультет Московского университета, который окончил в 1931 году с рекомендацией на преподавательскую работу по диалектическому и историческому материализму в вузах. Несмотря на солидную рекомендацию Московского университета, ни в один вуз бывшего троцкиста не взяли, и он недолго, до конца 1931 года, преподавал диамат в Московском электротехникуме, откуда также пришлось уйти «по собственному желанию». Несколько лет удавалось пристраиваться литературным сотрудником в провинциальные газеты. Сначала в многотиражку Подольского крекинг-завода, затем — в «Нашу правду» (Подольск), из которой в 1935 году по указанию компетентных органов также «вышибли». В самом начале следствия по делу моего отца, когда устанавливался круг знакомых троцкистов, одним из первых упоминается Шаламов (Архив Прокуратуры СССР. Следственное дело П-28394. Т. 1. Л. 36). Думаю, что Варлам Шаламов и Яков Гродзенский не были убежденными троцкистами, хотя и входили в антисталинскую оппозицию. Сталин же всех несогласных и неугодных называл троцкистами. Варлам Тихонович получил свой первый срок за попытку распространения так называемого «Завещания Ленина» («Письма к съезду»). Яков Гродзенский — выпускник Московского университета. 1931 год По поводу первого ареста Я. Г. Гродзенского в воспоминаниях Шаламова находим комментарий: «Архивы комсомольских собраний дали тот материал, который привел с 1935 года к первому, но далеко не последнему аресту Гродзенского. Его лагерь и ссылка начались с “кировского” дела, зачисления его навсегда в троцкисты. Гродзенский перенес неоднократный срок заключения и ссылки, как все КРТД, до реабилитации в Хрущевское время. Я эту лагерную часть опускаю, потому что Воркутинский лагерь не был лагерем уничтожения, как Колыма, и кой-какой человеческий облик воркутяне сохранили» [48, с. 414—415]. Яков Гродзенский в письме Шаламову, рассказывая о Воркутинском лагере, объяснял гулаговский смысл глагола «накрылся»: «Позднее в Воркуте появились могилы без всяких кольев. Трупы сваливались в кучу и наспех засыпались промерзшей землей. Отсюда и пошло — накрылся» [47, с. 338]. В другом письме он приводит стихотворение В. Шаламова: Говорят, мы мелко пашем, Отец вернулся в середине 1950-х, после 20 лет тюрем, «истребительно-трудового» лагеря (Воркутлаг), «вечной» ссылки (Кенгир-Рудник). Первое время после возвращения в Москву он любил ходить по центральным улицам и говорил, что стоит ему пройти всю «Тверскую» (название «улица Горького» он, как, кстати, и Шаламов, не употреблял), и он обязательно встретит кого-нибудь из старых знакомых. Однажды, прогуливаясь по «Тверской», отец увидел мужчину с острым, пронзительным взглядом, идущего слегка покачиваясь. В лице странного пешехода было что-то «разбойничье», заставлявшее некоторых прохожих боязливо озираться. Не без труда отец узнал в нем приятеля давно прошедших студенческих лет Варлама Шаламова. Он вернулся в Москву, пережив Колыму, символизирующую для любого ветерана-зэка предел человеческих страданий. (Покачивание при ходьбе — это следствие побоев, нарушивших вестибулярный аппарат, а также слух.) «Шелест листьев» — второй сборник стихов Варлама Шаламова Шаламов вспоминал, что при переходе из одного лагерного сектора в другой заключенные требовали связать им руки за спиной и настаивали, чтобы это условие было специально оговорено в правилах внутреннего распорядка. «Это было единственное средство самозащиты заключенных против лаконичной формулы “убит при попытке к бегству”» (Р. Конквест. Большой террор, Рига: Ракстниекс, 1991). В ответ на восторженный отзыв моего отца о только что вышедшей повести «Один день Ивана Денисовича» Шаламов сдержанно оценил Солженицына, охарактеризовав его как «очередного лакировщика». В ноябре 1962 года он направил Солженицыну подробнейшее письмо и был первым, кто со знанием дела проанализировал повесть, высказав критические замечания с точки зрения автора «Колымских рассказов». Шаламов начал писать «Колымские рассказы» в 1954 году, сразу после возвращения с Колымы. Первый цикл рассказов он решился сдать в издательство «Советский писатель» 27 ноября 1962 года. Два события повлияли на это: в ночь на 1 ноября 1962 года тело Сталина вынесли из Мавзолея, в ноябрьском номере «Нового мира» появилась повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», и эта публикация, как говорится, вселила надежду, что и его «Колымские рассказы» имеют шанс увидеть свет в Советском Союзе. Шаламов — писатель и узник ГУЛАГа — в письме Солженицыну оценивал «Один день Ивана Денисовича» как первое адекватное, хоть и с оговорками, литературное свидетельство другого писателя, прошедшего ГУЛАГ, советскому обществу — оценка трепетно восторженная, высококвалифицированная, с весьма существенными замечаниями и надеждой, что эти замечания будут поняты и приняты. Он анализирует стилистику текста и его содержательную сторону, поверяя ее опытом Колымы, где многое из того, что описано Солженицыным, невозможно, и делает изображенный им лагерь «курортом». Настоящий сталинский лагерь — лагерь уничтожения Ижма — спрятан в «Иване Денисовиче» за лагерем без вшей, без блатарей, без бурок из старой ветоши вместо валенок, за лагерем, где махорку отмеряют стаканами, где после работы «не посылают за пять километров за дровами», где «хлеб оставляют в матрасе, да еще набитом!», где, наконец, целым и невредимым по территории лагеря разгуливает кот. И тогда же в приватном разговоре с Яковом Гродзенским, как и он, знающим, что действительность ГУЛАГа по большей части была многажды ужасней, чем это приоткрыто в повести Солженицына, читатель — узник ГУЛАГа Шаламов умеряет восторг другого читателя — узника ГУЛАГа: «Очередной лакировщик». И в том и в другом случае он искренен, просто у него есть два мнения по этому вопросу, и он актуализует то или другое в зависимости от того, под каким углом рассматривает первое увидевшее свет произведение А. И. Солженицына. Как свидетельство внегулаговскому советскому обществу — «Повесть — как стихи — в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что “Новый мир” с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного — ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперед — все, что идет с недомолвками, в обход, в обман — приносило, приносит и принесет только вред. Позвольте поздравить Вас, себя, тысячи оставшихся в живых и сотни тысяч умерших (если не миллионы), ведь они живут тоже с этой поистине удивительной повестью» [47, с. 277]. И одновременно, обсуждая повесть с Яковом — с другом-собратом по ГУЛАГу, — он оценивает ее — лакировка, а сцену с кавторангом у вахты, когда тот кричит «Вы не имеете права!» язвительно-иронически назвал «развесистой клюквой». У моего отца восстановились с Шаламовым дружеские, поистине сердечные отношения. Сохранились десятки писем, открыток и телеграмм Шаламова. (Бывало, что убежденный атеист писал: «Яков, Христом Богом молю, приезжай скорей!») Поскольку Я. Д. Гродзенский в основном жил в Рязани, а в Москве бывал наездами (довольно частыми и продолжительными), то в письмах В. Т. Шаламова то и дело встречаются обороты, показывающие, что Варлам Тихонович скучает без друга «Яшки». «Когда ты, наконец, приедешь в Москву? Очень хотим тебя видеть по тысяче причин… Морозы что ли держат там [В Рязани. — С. Г.] столько времени?» (из письма 19 января 1963 года); «Яков. Если у тебя есть свободное время, то приезжай в любые часы и любой день» (9 июня 1964 года); «Где ты и почему более месяца о тебе нет никакого известия?» (25 августа 1966 года); «Не рецепты мне нужны (рецепты у меня еще есть), а твое душевное слово. Я просто не могу представить себе причин двухмесячного молчания твоего» (30 августа 1966 года). В переписке В. Т. Шаламова и Я. Д. Гродзенского обсуждаются и темы литературы. В письме 17 мая 1965 года Шаламов рассказывает о первом вечере памяти Осипа Мандельштама, состоявшемся на механико-математическом факультете Московского университета. При этом делает характерное замечание, что основные участники — «студенты с лицами очень осмысленными — чего не может дать философское образование». Этот же штрих — в ответном письме Я. Д. Гродзенского, который, говоря о знакомстве с профессором философии Ю. И. Семеновым, замечает: «Несмотря на то, что он занимается диаматом и читает курс его, говорят, умен». В следующем письме (24 мая 1965 года) Шаламов обосновывает достоверность рассказа о гибели Мандельштама, а заодно некоторые принципы «новой прозы», пересказывая свой разговор в редакции, где ему пеняют за создание «легенды о смерти» поэта: «Описана та самая пересылка во Владивостоке, где умер Мандельштам, дано точное клиническое описание смерти человека от голода, от алиментарной дистрофии, где жизнь то возвращается, то уходит. Мандельштам умер от голода. Какая вам нужна еще правда? Я был заключенным, как и Мандельштам. Я был на той самой пересылке (годом раньше), где умер Мандельштам. Я — поэт, как и Мандельштам. Я не один раз умирал от голода и этот род смерти знаю лучше, чем кто-либо другой. Я был свидетелем и “героем” 1937—38 годов на Колыме. Рассказ “Шерри-бренди” — мой долг, выполненный долг». Именно «Яшка» помог Шаламову устроиться внештатным сотрудником в журнал «Москва», в редакции которого работал ответственным секретарем друг его детства писатель Павел Подляшук. Несмотря на нищенский гонорар, Шаламов был доволен, ведь за время работы в «Москве» он опубликовал пять своих стихотворений (Москва. 1958. № 3). Мой отец распространял «Колымские рассказы» в самиздате и в своих письмах отчитывался об откликах на эту прозу, рассказывал о лестных отзывах достойных людей и пожеланиях издать рассказы «большим тиражом и перевести на другие языки». Яков Давидович, едва ознакомившись с первыми «Колымскими рассказами», оценил талант «друга Варлама» и предсказал его место в литературе. «В общем твое время впереди. Талантливые творения завоюют сердца читателей… Когда станешь широко известным писателем, ограничу свои визиты к тебе: не хочу быть ракушкой, прилипшей к большому кораблю, предпочитаю свободно обитать в людском планктоне» (из письма Я. Гродзенского — В. Шаламову от 7 января 1965 года). Шаламову это было приятно: «Сердечный привет всем твоим знакомым. Поблагодари их за добрые отзывы о моей работе. Работа эта важна мне больше жизни» (из письма В. Шаламова — Я. Гродзенскому от 22 июля 1965 года). Я. Д. Гродзенский сочинил текст справки, который подправила его жена, врач Н. Е. Карновская, а его друг, профессор Рязанского мединститута Л. Н. Карлик заверил. Этот был незаменимый «документ», который Шаламов, страдавший болезнью Меньера, постоянно носил с собой, потому что без этой справки его, с бросками при ходьбе, потерей координации, нередко принимали за пьяного и забирали в милицию. Мой отец приложил усилия — и немалые — для того, чтобы выхлопотать Шаламову существенное повышение пенсии. Главная проблема заключалось в необходимости подтверждения горняцкого стажа. Шаламов запросил соответствующую справку, но получил ответ, что сведения отсутствуют, и отсюда сделал вывод, что архивы колымских лагерей уничтожены. Варлам Тихонович не верил в успех, но Яков Давидович проявил настойчивость, сумел добыть необходимое число свидетельских показаний. Когда собирались документы для оформления пенсии Шаламову, он сетовал на неаккуратность Варлама в подборе документов и негодовал, когда кто-то из его бывших друзей не захотел дать свидетельские показания, которые служили бы основанием для оформления пенсии. А я помню, как прогуливаясь возле нашего одноэтажного дома в Рязани, вдруг услышал радостные возгласы отца — Шаламов прислал письмо с сообщением об успехе дела. С 1965 года бывший з/к стал получать пенсию 72 рубля 60 копеек (вместе прежних 42) с учетом стажа тяжелых и вредных работ на Колыме. Это позволило ему в том же году разделаться с осточертевшей работой «внутреннего рецензента» при «Новом мире». В дневнике он записал: «Я проработал в нем [В “Новом мире”. — С. Г.] целых шесть лет и — кроме денежной — не встретил никакой поддержки». Мне отец рассказывал, что одна из особенностей Варлама Шаламова — он кошек любил гораздо больше, чем собак. «Кошка — гордое, красивое животное. Намного лучше собаки, имеющей человеческие недостатки и готовой подхалимисто вставать на задние лапы перед хозяином. Не случайно на знамени Спартака была изображена голова кошки как символ свободолюбия и независимости», — рассказывал о беседах с В. Т. Шаламовым Я. Д. Гродзенский. А может быть, автор «Колымских рассказов» недолюбливал собак, потому что ими травили з/к, и поэтому он до конца дней плохо относился к этим животным, для него собака не могла быть другом человека?! Подобно тому, как, по воспоминаниям узников фашистских лагерей для военнопленных, немецкая овчарка навсегда осталась для них «фашистской овчаркой». Рядом с Варламом Тихоновичем, когда он работал, была черная кошка по кличке Муха, которую он любил сильнее, чем «шахматный король» Александр Алехин своего кота Чесса. Мой отец был свидетелем эпизода: жена Шаламова прогнала Муху («Брысь!»), Варлам Тихонович буквально переменился в лице, вышел вслед за оскорбленной кошкой из комнаты, а уже из коридора послышалось «Сволочь!», сказанное не по адресу кошки. Варлам Шаламов и Муха Чья-то злая рука погубила Муху. «Людям далеко до кошек», — сказал Шаламов, а моему отцу прислал фотографию, на которой он держит мертвое тело своей любимицы с надписью: «Якову от меня и Мухи. Муха — на другой день после смерти, а я? 29 марта 1965 г. Москва. В. Шаламов». И приписка: «Муха тебя знала много лет и очень любила. В. Ш.», что было очень важным комплиментом. Позднее он напишет в записных книжках: «И все-таки лучше всего была жизнь с Мухой, с кошкой. Лучше этих лет не было. И все казалось пустяками, если Муха здорова и дома» [46, с. 293]. «Летописец Колымы» был страстным любителем футбола, что сближало его с моим отцом, в юности знаменитым на всю округу вратарем мальчишеской команды. Шаламов часто ходил на стадион «Динамо», но болел за «Спартак». Думаю, симпатия к этому клубу отражала неприязнь к ведомствам, которые представляли соперники «Спартака», — «Динамо» и ЦДСА. В письмах Шаламова Якову несколько раз находим приглашение на футбол: «Если ты решил приехать в половине месяца (июля), то приезжай числа 12—13 или еще раньше. У меня на стадион “Динамо” на два матча (Торпедо — Торпедо Кт. [Кутаиси. — С. Г.] и Динамо — Крылья Советов) куплены билеты — 15-го и 16-го числа с 19 часов. Ночевать можно у меня, ремонт подходит к концу (из письма 5 июля 1964). Узнав, что по телевизору ожидается трансляция футбольного матча, Варлам Тихонович оживлялся и радостно потирал руки: «Сейчас футбольчик посмотрим». Это не вызывало энтузиазма у домашних, ведь предстояли полтора часа громогласных выкриков и прыжков, небезопасных для мебели, которые всегда сопровождали просмотр «футбольчика». Бывало, что после поражения любимой команды Варлам Тихонович по-болельщицки азартно обсуждал неудачу. Как-то в разговоре на эту тему он упомянул известного тренера, которого считал главным виновником проигрыша сборной СССР, ругал его на жаргоне Колымы за то, что тот поставил в ворота «эту курву позорную». Шаламов всегда болел за спортсменов СССР. По поводу зимней Олимпиады 1976 года он записывает в дневнике: «Замечательная Белая Олимпиада! Не было нападений террористов — мюнхенские убийства, ни случайных людей. Что для меня лично было всего дороже? Женская золотая эстафета с результатом — СССР — Финляндия — ГДР, где золото было создано из ничего, даже не из нуля, а из минус четыре, секунд [так в рукописи. — Сост.], проиграла Балд<ычёва> на общем старте. Ее столкнули, она упала. Второй этап Зоя [Правильно — Зинаида. — С. Г.] Амосова, Г. Кулакова, Сметанина» [48, с. 427]. Порой в высказываниях моего отца о Шаламове проскальзывала мысль об интересе Варлама Тихоновича к шахматам. Кстати, первое место жительства Шаламова после возвращения в Москву из ссылки в октябре 1956 года было — Гоголевский бульвар, дом 25, напротив только что открывшегося Центрального шахматного клуба СССР. В записных книжках Шаламова находим рассуждения на тему шахмат: «Таль — не Алехин. Успехи Таля — успехи скорее психологического, чем шахматного порядка» [46, с. 274]. В главе воспоминаний «Двадцатые годы» читаем в изложении Шаламова известный фрагмент шахматной истории: «Когда-то был такой случай в шахматном мире. Морфи, победив всех своих современников и сделав вызов всем шахматистам с предложением форы — пешки и хода вперед, внезапно бросил шахматы, отказался от шахмат. Шахматная жизнь шла, чемпионом мира стал молодой Вильгельм Стейниц. Однажды Стейниц был в Париже и узнал, что в Париж приехал из Америки Морфи. Стейниц отправился в гостиницу, где остановился Морфи, написал и послал тому записку с просьбой принять. Морфи прислал ответ на словах: если господин Стейниц согласен не говорить о шахматах, он, Морфи, готов его принять. Стейниц ушел» [45, с. 384–385]. Шахматный мотив иной раз всплывает и в его рассказах, о которых он говорил: «все мои рассказы прокричаны», каждый — «это абсолютная достоверность. Это достоверность документа». В другом месте читаем у него: «Рассказы мои насквозь документальны, но, мне кажется, в них вмещается столько событий самого драматического и трагического рода, чего не выдержит ни один документ» [47, с. 539]. В «Бутырской тюрьме (1929 год)» говорится: «Кормили в Бутырках отлично. “Просто, но убедительно”, по терминологии шахматных комментаторов». В 1960-е годы написан рассказ «Шахматы и стихи» о событиях в Вишерском лагере в 1929 году. Сюжет: жена большого лагерного начальника была любительницей шахмат. Чтобы не портить отношения с начальством, двое лучших игроков среди заключенных ей регулярно проигрывали. И тут автор, считавшийся третьим по силе шахматистом, решил с ней сразиться. Выяснилось, что жена начальника, которая до этого «играла почти как Вера Менчик», игрок слабый, и Шаламов выиграл несколько партий кряду. Зэки испугались — начальство нельзя обыгрывать. Характерна мораль автора: “Я ведь в шахматы играю. Шахматисты подхалимов не любят”». Драматичен сюжет рассказа «Шахматы Доктора Кузьменко», из шестой, заключительной книги «Колымских рассказов», названной Шаламовым «новой прозой». Хирург Кузьменко и рассказчик, оба бывшие з/к, собираются играть в шахматы, используя уникальный набор — шахматы, вылепленные в тюрьме скульптором Кулагиным из жеваного хлеба и изображающие персонажей Смутного времени. Не хватает двух фигур — черного ферзя и белой ладьи. Дело в том, что, дойдя до голодной деменции (слабоумия), скульптор начал есть свое произведение, но умер, успев проглотить лишь ладью и откусить голову у ферзя. В конце рассказа хирург Кузьменко признается: Внимание! Авторские права на книгу "Воспоминания об Александре Солженицыне и Варламе Шаламове. 2-е издание" (Гродзенский Сергей Яковлевич) охраняются законодательством! |
||||||||||||||||||||||
