|
ОглавлениеДля бесплатного чтения доступна только часть главы! Для чтения полной версии необходимо приобрести книгуЭтот старенький переулочек Замоскоречья хранит память о некогда богатой Кадашевской слободе, известной своими искусными ткачами с начала XVII века. Название переулка происходит от фамилии домовладелицы купчихи Лаврушиной и (что интересно!) сохраняется с XVIII века. «Что же здесь такого? — спросит иной прохожий. — Мало ли у нас улиц, живущих под одним и тем же названием триста и более лет? Взять хотя бы Арбат…» Но Лаврушинский переулок — случай особый, на весь мир известен он своей галереей, что обосновалась в доме семьи Третьяковых с 1851 года (ныне дом № 10). При Советах русская реалистическая живопись, собирателем и горячим поклонником которой был Павел Третьяков, почиталась необыкновенно высоко, считаясь предтечей единственно правильного вида искусства — соцреализма. «Куй деньги, не отходя от кассы!» «Куй деньги, не отходя от кассы!»Очень хотелось большевикам увековечить Третьяковскую галерею на карте Москвы, как это произошло, например, с МХАТом, в честь которого в 1923 году переименовали Камергерский переулок (в проезд Художественного театра). Аналогичным образом намеревались расправиться и с Лаврушинским, переименовав в проезд Третьяковской галереи. В последний момент, однако, спохватились — в Москве уже есть Третьяковский проезд, названный так опять же в честь братьев-меценатов. Это что же получится? И переименование отложили до лучших времен, которые наступили в 1937 году — в Лаврушинский переулок потянулись новоселы, и не простые, а особенные. В самом конце переулка под № 17 выросло как на дрожжах огромное грузное здание — так называемый Дом писателей. Членами строительного кооператива «Советский писатель» захотели стать очень многие, но честь эта была оказана не всем, а самым-самым достойным инженерам человеческих душ, как обозначил их Иосиф Сталин. Именно в этот дом и лежит наш путь. * * * Кто здесь только не жил — Валентин Катаев, Вениамин Каверин, Юрий Олеша, Лев Ошанин, Михаил Пришвин, Илья Эренбург, Илья Ильф (естественно с Евгением Петровым), Виктор Шкловский, Агния Барто, Борис Пастернак, Константин Паустовский… И это лишь те, кого помнят, читают, издают и сегодня. А сколько имен уже позабыто — Федор Гладков, Всеволод Вишневский, Николай Грибачев, Николай Погодин, Степан Щипачев. А когда-то их, сталинских лауреатов, включенных гуртом в единую школьную программу (а другой и не было), знали назубок. В общем, в Лаврушинском переулке жила вся советская литература: и настоящая, интересная, живая, и фальшивая, скучная и макулатурная. * * * Первая очередь дома, строившегося по проекту архитектора Ивана Николаева, была сдана в 1937 году. До этого зодчий работал в конструктивизме, ярко заявив о себе в проекте студенческого дома-коммуны, радикальнее которого трудно было что-то придумать: все сверхэкономично и рационально, минимум личного пространства — даже спать студентам предполагалось в кабине размером 6 метров на двоих (романтика!). И вот прошло десять лет, конструктивизм признан вредным течением, все архитекторы (или почти все) перековались, кого-то отправили перестраиваться в ГУЛАГ, и Николаев создает новый проект, по сути, ту же коммуну, только не для студентов, а для писателей. Такова была социальная структура общества, все жили вместе — наркомы в Доме Советов (или Доме на набережной), энкавэдэшники в своем доме, композиторы и художники тоже. Общество лагерного типа, где каждая профессиональная группа живет в отдельном бараке. Не всем это было понятно. Однажды в Москву приехал американский поэт Роберт Фрост, его позвали в гости к писателям. Переходя из одной хлебосольной квартиры в другую, от одного стола к следующему, он резюмировал: «Почему ваши писатели любят селиться колониями?» Другой литератор, Александр Гладков, автор «Гусарской баллады», отсидевший свое уже после войны, как-то разговорился с плотником из ЖЭКа. Пролетарий удивлялся: «Надо же, целый кооператив из писателей. Вот я бы не смог жить в доме, где на каждом этаже одни плотники. Скучно!» Но советским писателям было не скучно, они стремились попасть в такие дома, расталкивая друг друга и спихивая коллег с литературного олимпа. * * * Стиль дома в Лаврушинском — типичный для той эпохи, его принято называть сталинским ампиром, главным ориентиром для которого вождь определил классическое наследие Древнего Рима и Древней Греции. В переводе на русский это означало следующее: здание должно быть большим, высоким и солидным, для чего облицовка фасада густо заправлялась мрамором и гранитом, украшалась лепниной и прочими внешними излишествами. Так и вышло с этим домом: своим присутствием он подавляет всю окружающую среду, заваливаясь в переулочек будто медведь, ярко контрастируя с невинной Третьяковкой с ее затейливым входом-теремком Васнецова (правда, двор дома немного подкачал — попахивает от него конструктивизмом, не до конца, видать, изжил в себе вредные замашки товарищ Николаев). Но если подумать, то это не только соревнование домов, а вызов, брошенный новым социалистическим искусством старой русской культуре. Так было и с советскими писателями, которые занимались созданием произведений, по своим художественным достоинствам намного превосходящих творения Пушкина, Гоголя, Чехова и Льва Толстого, вместе взятых. Для этого власть обеспечила их всем необходимым — домами, санаториями, поликлиниками, детскими садами и спецраспределителями. Корифей всех наук так и сказал: «Все Вам дадим!» В общем, сиди, пиши, работай, прославляй и воспевай светлую окружающую соцдействительность и ни о чем больше не думай. Даже о том, будут ли продаваться твои книги — гонорар все равно получишь, независимо от читательского успеха. Главное — не пиши и не болтай лишнего, не отклоняйся от линии партии, а то присядешь по другому адресу и надолго. * * * Вот зачем раньше ездили в Лаврушинский переулок поэты? В дневнике великого князя Константина Романова, творившего под инициалами К. Р., читаем: «Утром заехал с женой на Пречистенку за дядей Карлом-Александром и повезли его за Москву-реку в Лаврушинский пер. в галерею Третьякова. Там нас ожидал Павел Жуковский и обращал наше внимание на лучшие картины» (пятница 24 мая 1896 года). Так проводила свой досуг русская интеллигенция. А в советское время и поэты, и прозаики спешили в Лаврушинский прежде всего за деньгами. Для удобства сочинителей на первом этаже писательского дома разместилось Управление по охране авторских прав, начислявшее гонорары авторам за исполнявшиеся публично их произведения. Тут же рядом — и сберкасса, где гонорары обналичивались. Причем управление обслуживало не только писателей, но и композиторов. Загляни мы сюда лет шестьдесят тому назад — и встретили бы солидную очередь в том смысле, что в ней стояли сплошь солидные люди. Они давно и хорошо друг друга знали, поэтому не толкались и не лезли вперед, а спокойно переговаривались о житье-бытье, о погоде и моде, да мало ли о чем могли судачить поэты-песенники и сочинявшие на их слова музыку известные советские композиторы. Ибо раньше за каждое исполнение песни в любом привокзальном ресторане авторам капала копеечка. Пусть небольшая, но в масштабах всей страны она превращалась в огромную деньгу. * * * Часто в 1950–1960-х годах здесь видели композитора Оскара Фельцмана. На гонорар от песни «Ландыши» он приобрел новую «Волгу» ГАЗ-21 и разъезжал на ней по Москве с ветерком, а точнее с оленем на капоте. Приезжая за деньгами, машину он обычно парковал прямо у дома в Лаврушинском (платных парковок тогда еще почему-то не было). Завистники композитора все шептались: «Вот что можно купить за невзрачную песенку о лесных цветочках». Даже фельетон с карикатурой опубликовали в центральной газете: мол, песня «Ландыши» — пошлость в квадрате. А фельетон тогда имел большую силу, после него нередко могли на пару лет закрыть рот тому или иному певцу, не пуская его на радио и телевидение. Но Фельцман — не певец, он композитор, правда, напугали его на всю оставшуюся жизнь. Это был один из самых богатых людей Москвы — приглядев бывшую дачу маршала Рыбалко, стоившую семьдесят тысяч рублей, Иосиф Кобзон отправился именно к Фельцману занимать деньги. Шостакович и СартрДмитрий Шостакович У другого композитора — Дмитрия Шостаковича — был личный водитель, который с восхищением рассказывал другим шоферам о своем талантливом пассажире: «Представляете, ребята, какой культурный человек Дмитрий Дмитриевич! Вот встречаю я его на вокзале после очередной поездки, так он, не заезжая домой, сразу мне говорит: “Давай в Лаврушинский!” Какой человек! Без искусства жить не может, очень любит Третьяковку». Водителю — простому советскому человеку — было невдомек, что Шостакович любит не Третьяковку, а сберкассу, где ему регулярно выдавали денежки за исполнение его произведений. Композитор много тратил, а банковских карт и чеков в СССР отродясь не водилось, расплатиться можно было лишь наличными деньгами. Поиздержавшийся Шостакович потому и мчался с вокзала сюда, чтобы снять со счета приличную сумму, так сказать, «на жизнь». Жан-Поль Сартр Как-то Дмитрий Дмитриевич встретил в сберкассе всемирно известного французского философа Жана-Поля Сартра, приверженца левых идей. Сартр отказался от Нобелевской премии по литературе 1964 года, денежная часть которой, как известно, составляет весьма немалую сумму. Но в деньгах он не нуждался — в СССР активно издавали его малопонятные трудящимся экзистенциалистские произведения. На какое-то время Сартр увлекся марксизмом — так почему бы не потратиться на поддержку очередного сочувствующего делу социализма «прогрессивного деятеля культуры». Это была весьма распространенная практика. Шостакович застал Сартра за очень важным занятием — тот выполнял главную заповедь советского гражданина («Проверяйте деньги, не отходя от кассы!»), неторопливо пересчитывая толстенную пачку купюр. А надо отметить, что советская идеология всячески эксплуатировала высказывание Ленина о том, что «мы, коммунисты, не отрицаем материальной заинтересованности рабочих при повышении производительности труда». Издеваясь над этой догмой и наблюдая за Сартром, композитор пошутил: «Мы не отрицаем материальной заинтересованности при переходе из лагеря реакции в лагерь прогресса». В том жутком 1937 году, когда дом в Лаврушинском принял первых жильцов, Шостакович написал исполненную трагизма Пятую симфонию. Послушав ее, Борис Пастернак резюмировал: «Подумать только, сказал все, что хотел, и ничего ему за это не было». Но если Сартр сам отказался от Нобелевки, то Бориса Пастернака заставили это сделать в 1958 году, на закате жизни. А ведь среди русских писателей, обогативших мировую литературу, число нобелевских лауреатов, мягко говоря, незначительно, а среди всех так называемых классиков Лаврушинского переулка он и вовсе единственный, удостоенный самой престижной международной награды. В гостях у Бориса ПастернакаПастернак был среди тех избранных, кому удалось получить квартиру в Лаврушинском. Даже Булгакову отказали, а вот Борис Леонидович, видимо, был у Сталина на хорошем счету. Хотя стихов его он не любил, но вот переводить грузинских поэтов доверил! Борис Пастернак И не случайно, что фамилия Пастернака значится в том самом заветном протоколе заседания верхушки Союза советских писателей, собравшейся 4 августа 1936 года для решения главного вопроса: кому дать квартиру в престижном доме. Желающих было много, более полутора тысяч человек, а вот квартир мало — всего 98. Как известно, в СССР квартиры не продавали, а давали. Даже кооперативная квартира, несмотря на полностью внесенный пай, оставалась в собственности жилищно-строительного кооператива. Давали для того, чтобы потом отобрать. Таково было следствие главного принципа социалистического эксперимента, отрицающего частную собственность. Был лишь один вид частной собственности — государства на своих граждан, которых оно словно марионеток дергало за ниточки, добиваясь нужных движений. До Лаврушинского литераторы жили в Нащокинском переулке — там стоял один из первых писательских кооперативов Москвы, где соседствовали с Булгаковым Мандельштам, Ильф, Михалков, Габрилович. Но, конечно, новый дом в Замоскворечье не шел с ним ни в какое сравнение. Многие стремились переехать. * * * Михаил Пришвин по этому поводу отметил в дневнике: «Писатели из дома на Лаврушинском живут во много раз [в] лучших условиях, чем писатели из дома в Нащокинском пер., но пишут-то в Лаврушинском ничуть не лучше, чем в Нащокинском. А между тем я сам помню, когда шла жестокая борьба у писателей за квартиру в Лаврушинском, в одном из таких бурных собраний выступили два друга. Один, выступая в защиту своего права на квартиру в Лаврушинском, перечислил свои заслуги в отношении составления сценария одному знаменитому кинорежиссеру. И когда он кончил, выступил его друг и рассказал, в каких ужасных [квартирных] условиях этот его друг пишет свои работы. И закончил: “Можете себе представить, какую творческую деятельность разовьет мой друг, если получит приличную квартиру в Лаврушинском переулке”» (запись от 1940 года). Увеличения литературной производительности, собственно, и требовала от писателей власть. Тем, от кого ожидали многого, давали четырехкомнатные квартиры, другим — трехкомнатные, Пастернак же получил небольшую квартирку на верхнем этаже, а вместе с ней — и потрясающий вид на старую Москву. И кто знает, быть может, выйдя в очередной раз на балкон или крышу дома, поэт сочинил свое знаменитое стихотворение «Музыка»: Дом высился, как каланча. Они тащили вверх рояль И вот в гостиной инструмент, Жилец шестого этажа Вернувшись внутрь, он заиграл Раскат импровизаций нес Так ночью, при свечах, взамен Или, опередивши мир Или консерваторский зал Супруга Пастернака, Зинаида Нейгауз, сумела обеспечить любимому мужу необходимую для плодотворного творчества обстановку. Руки у нее были золотые — разве что стекла не вставляла. Еще когда они жили на Волхонке, поэт восхищался ее домовитостью и способностью наводить порядок: «Я застал квартиру неузнаваемой и особенно комнату, отведенную Зиной для моей работы. Все это сделала она сама с той только поправкой, что стекла вставил стекольщик. Все же остальное было сделано ее руками — раздвигающиеся портьеры на шнурах, ремонт матрацев, совершенно расползшихся, с проваленными вылезшими пружинами (из одного она сделала диван). Сама натерла полы в комнатах, сама вымыла и замазала на зиму окна». Скажем прямо — поэту просто повезло с женой. Борис Пастернак с семьей Так же по-хозяйски она распорядилась и новой двухэтажной квартирой, состоявшей из двух небольших комнат, расположенных одна над другой, на 7-м и 8-м этажах. Внутреннюю лестницу в квартире она сломала, дабы увеличить жизненное пространство, в итоге на каждом этаже образовалось еще по одной дополнительной комнатушке. А вход был теперь с общей лестницы. * * * У Пастернака был один пунктик — чистота, многие приходившие в гости поражались идеальному состоянию квартиры, белизне скатертей на обеденном столе — в этом доме их меняли дважды в день. Недаром в «Докторе Живаго» есть такая фраза, в которой «чистота белья, чистота комнат, чистота их очертаний» сливается «с чистотою ночи, снега, звезд и месяца», заставляя главного героя «ликовать и плакать от чувства торжествующей чистоты существования». А поскольку часто бытовая обстановка переносится автором на страницы произведения, можно отнести эти строки и к описанию квартиры поэта в Лаврушинском. О чистоте задумался и сосед Пастернака, автор «Трех толстяков» Юрий Олеша: «Целый ряд встреч. Первая, едва выйдя из дверей, — Пастернак. Тоже вышел — из своих. В руках галоши. Надевает их, выйдя за порог, а не дома. Почему? Для чистоты? В летнем пальто — я бы сказал, узко, по-летнему одетый. Две-три реплики, и он вдруг целует меня. Я его спрашиваю, как писать, поскольку собираюсь писать о Маяковском. Как? Он искренне смутился: как это вам советовать! Прелестный. Говоря о чем-то, сказал: — Я с вами говорю, как с братом». * * * Когда в 1941 году началась война, жители дома, высота которого стала готовым ориентиром для немецких летчиков, встали на его защиту. Пастернак вместе с соседями занимался во Всеобуче, обнаружив удивительную для писателя меткость в стрельбе, о чем рассказывал в письмах: «Я делаю все, что делают другие, и ни от чего не отказываюсь, вошел в пожарную оборону, принимаю участие в обученье строю и стрельбе» или «Вчера у меня счастливый день. Утром я стрелял лучше всех в роте (все заряды в цель) и получил “отлично”». Он дежурил по ночам на крыше дома, тушил немецкие «зажигалки». Первый налет случился уже через месяц после нападения немцев, в ночь на 22 июля. «Третью ночь бомбят Москву. Первую я был в Переделкине, так же как и последнюю, 23 на 24-е, а вчера был в Москве на крыше Лаврушинского, 17 вместе с Всеволодом Ивановым, Халтуриным и другими в пожарной охране. Сколько раз в течение прошлой ночи, когда через дом-два падали и рвались фугасы, зажигательные снаряды, как по мановенью волшебного жезла, в минуту воспламеняли целые кварталы, я мысленно прощался с тобой» (из письма жене от 24 июля 1941 года). Участие в противовоздушной обороне вызвало у Пастернака вдохновение: Тротуар под небоскребом Жуткое зрелище ночного налета одновременно и пугало, и завораживало писателей: «И вот я видел это впервые. Сначала на юге прожектора осветили облака. Затем посыпались ракеты — осветили дом, как стол, рядом с электростанцией треснуло, — и поднялось пламя. Самолеты — серебряные, словно изнутри освещенные, — бежали в лучах прожектора, словно в раме стекла трещины. Показались пожарища — сначала рядом, затем на востоке, а вскоре запылало на западе. Загорелся какой-то склад недалеко от Дома Правительства (имеется в виду так называемый Дом на набережной. — А. В.), — и в 1 час, приблизительно, послышался треск… Внимание! Авторские права на книгу "Исторический путеводитель по московским переулкам. Часть 1. Лаврушинский. Писательский переулок" ( Васькин А.А. ) охраняются законодательством! |